"Игорь Михайлович Голосовский. Алый камень " - читать интересную книгу автора

мимо, с удивлением смотрели на них.
- Он жив! - с отчаянием сказала Наташа и закрыла глаза. - Он жив, он
все время был жив! А я не знала этого. Я не почувствовала это! Я должна была
почувствовать, мое сердце должно было услышать его... Он звал меня, звал!
Боже мой!.. Это чудовищно!
Она с ужасом посмотрела на Егорышева, оттолкнула его и стала
подниматься по лестнице наверх. Стук ее каблуков становилсявсе тише и через
несколько минут умолк.
Егорышев с недоумением взглянулна кастрюлю в сумке. В подъезде ярко
горел свет, но ему показалось, что тут темно. Он глубоко вздохнул и побрел в
домовую кухню.
В домовой кухне его знали. Он частенько брал здесь завтраки и ужины.
Ему дали то, что он попросил: две порции борща и два шницеля с жареной
картошкой.
Поднимаясь на лифте, он думал, что ему на этот раз очень повезло.
Наташа любила жареную картошку. Она любила жарить ее сырую тоненькими
ломтиками на сковородке вместе с луком и мелко нарезанной колбасой. Она ела
потом эту картошку Прямо со сковородки, шипящую и румяную, обжигалась и
говорила, щуря свои добрые карие глаза:
- Ой, не могу! Невозможно, какая вкуснятина!
Конечно, картошка в домовой кухне была совсем не такой, но все же это
была любимая Наташина жареная картошка, и Егорышев, втиснувшись в лифт,
старался думать только о картошке и не думать ни о чем другом...
Он боялся, что Наташа рыдает и что нужно будет ее успокаивать. Он не
умел это делать и не знал, чем можно ее успокоить. Но войдя в квартиру,
увидел, что Наташа умылась, причесалась и накрыла на стол. Он увидел посреди
стола вазу с цветами и выругал себя за то, что забыл сегодня купить возле
метро свежие цветы.
После ужина Наташа пожаловалась на головную боль и ушла к себе.
Егорышев вымыл посуду, стряхнул со скатерти крошки и прилег на диван с
газетой. В газете писали о соревновании в честь предстоящего двадцать
второго съезда партии и о приглашении космонавта Германа Титова в Румынскую
Народную Республику.
Егорышев читал и прислушивался к тому, что происходило в Наташиной
комнате. Оттуда не доносилось ни звука... Егорышев так измучился и
переволновался, что мысли его затуманились... Он не заснул, даже не
задремал. Он слышал, как за окном громыхает подъемный края... Но
действительность отступила куда-то, и он смотрел на все как бы издалека...
Он вспомнил то, что сказал ему сегодня Лебедянский, и подумал, что Евгений
Борисович, конечно, прав, нельзя в наше время быть чиновником. А он,
Егорышев, чиновник. Он отбывает свои часы. Стоит в стороне. А ведь когда-то
он мечтал о переустройстве природы, да мало ли о чем он мечтал... В
институте у него было много друзей. Были горячие споры, ночные прогулки по
спящей Москве, лыжные соревнования, книги, веселые студенческие вечеринки с
танцами и песнями под гитару. Была жизнь, интересная, яркая, богатая
впечатлениями и теплом... А сейчас эта жизнь оказалась как будто за
стеклянной стенкой. Друзья забыли о Егорышеве... А может, он сам забыл о
них? Почему он стал таким замкнутым, нелюдимым? Он сам замечает это...
Как-то все это странно и непонятно. Никогда Егорышев не стоял в стороне ни
от чего - ни от споров, ни от музыки, ни от своего дела... Почему же теперь