"Уильям Голдинг. Двойной язык " - читать интересную книгу автора

двора, были рабы - удивленные и перепуганные одновременно. Я сидела на осле
верхом в тунике, укрыв шарфом ноги, а Питтаку не слишком понравилась моя
тяжесть на его спине, взамен верчения жернова, к которому он настолько
привык, что не представлял иного образа жизни. Кроме того - вполне
естественно, - он был склонен идти по кругу, стоило мне перестать
направлять его прямо, а направлять его я могла, только хлопая палкой по
своей же руке. Мы проделали таким порядком шагов сто по береговой дороге
над пляжем, как вдруг с холма донесся звук рога. Затем я услышала лай
охотничьих псов и вопли мужчин; Питтак в ошеломлении попытался повернуть
домой. Я как раз направила его в сторону Сицилии, когда шум и гам возросли
стократно. Из-за поворота дороги выскочил могучий олень, три пса вцепились
ему в бока, остальная свора клубилась рядом, а по пятам за ними следовали
всадники. Но даже и в этот миг я не поняла, в какой опасности нахожусь, и
только пожалела бедного оленя, его ужас, а потом он метнулся в сторону и
потащил рычащих псов на пляж к воде. Псы кинулись на Питтака, и, ощутив
настоящий укус, он вскинул задом и швырнул меня в воздух... Я упала на пару
псов, что смягчило мое падение, но все равно у меня потемнело в глазах.
Я опомнилась, ощущая, как рвется моя туника. Лептид и Ионид справа и
слева удерживали коней, чтобы они не задели меня копытами, и отгоняли собак
хлыстами. Гнев и презрение в их глазах - и смех на лицах всадников,
сгрудившихся вокруг, - были хуже собачьих укусов. Мне трудно этому поверить
за дальностью времени, но именно Лептид загнал оленя в воду и приказал
охотникам перерезать ему горло, пока Ионид закутывал меня в свой плащ и мой
шарф, а потом посадил на лошадь перед собой. Даже тогда я заметила, как он
вздрогнул при прикосновении к моей плоти и как, когда он увидел то, что я
тщилась от него укрыть, его лицо искривилось от отвращения. Но я ничего не
понимала, всхлипывала, вздрагивала от боли. Да, свою мольбу я вознесла и
теперь должна была терпеть ее последствия. Следующие часы я оставалась в
своего рода нарочитом полуобмороке. Они отвезли меня домой, позвали мою
мать, сказали то да се - все говорили то да се. В какую-то минуту Лептид
хлыстом отгонял наших купленных рабов - у домашних рабов хватило здравого
смысла не вмешиваться. Наконец, я очутилась в моей комнате - в платье,
точно взрослая женщина, - укусы на моем теле жгло от мази, которой их
смазывали, а моя мать стояла у окна и закрывала ставни, будто в комнате
мертвое тело. И я пожалела, что его там нет. Когда ставни сомкнулись и
комната погрузилась в искусственные сумерки, она осталась стоять там, глядя
на меня сверху вниз:
- Дура.
Потом наступило долгое молчание. Она прошлась вперед, назад и снова
остановилась:
- Что нам с тобой делать?
Но я втянула себя внутрь и укрылась в собственном сознании.
Вскоре моя мать оставила меня одну. Сказать о моем состоянии особенно
нечего - это было отступление все дальше и дальше от мира будничных дел и
забот. Это не уход в себя, или, пожалуй, именно уход. В подобных
обстоятельствах куда еще можно уйти? Но ощущение такое, будто сама
погружаешься в землю, глубже, глубже. Каждый раз, когда я заново переживала
всю колоссальность моего позора, бездну моего стыда, я уходила в себя и
заталкивала себя ниже, ниже, прочь от света дня, прочь от людей. И прочь от
богов. Полагаю, вот тут мой невежественный, но теперь однонаправленный ум