"Николай Васильевич Гоголь. Гетьман" - читать интересную книгу автора

Горпина снова начала осматривать с ног до головы, наконец вскрикнула:
- Да это ты, мой голубчик! Да это ж ты, моя матусенька! Да это ж ты,
мой сокол! Как ты переменился весь! как же ты загорел! как же ты оброс! Да у
тебя, я думаю, и головка не мыта, и сорочки никто не дал переменить.
Тут Горпина рыдала навзрыд и подняла такой вой, что лай собак, который
было начал стихать, удвоился.
- Сумасшедшая баба! - говорил запорожец, отступивши и плюнувши ей прямо
в глаза. - Чего сдуру ты заревела? Народ весь разбудишь.
- Довольно, Горпина, - прервал Остраница. - Вот тебе, гляди на меня!
Ну, насмотрелась?
- Насмотрелась, моя матинько родная! Как не наглядеться! Еще когда ты
маленьким был, носила я на руках тебя, и как вырастал, все не спускала глаз,
боже мой! А теперь вот опять вижу тебя! Охо, хо! И старуха принялась рыдать.
- Слушай, Горпино! - сказал Остраница, приметив, что ключница для
праздника наградила себя порядочной кружкой водки. - Лучше ты принеси
закусить чего-нибудь и наперед подай святой пасхи, потому что я, грешный,
целый день сегодня не ел ничего и даже не попробовал пасхи.
- Да ты ж вот ото и пасхи не отведывал, бедная моя головонька!
Несчастная горемыка я на этом свете! Охо, хо!
Тут потоки слез, разрешившись, хлынули целым водопадом, и, подперши
щеку рукою, <ключница?> снова была готова завыть, если б не увидела над
собою замахнувшейся руки запорожца.
- Добродию! позволь кием угомонить проклятую бабу! Что это за соромный
народ! Пришла ж охота господу богу породить этакое племя! Или ему недосуг
тогда был, или бог знает что ему тогда было...
Остраница вошел между тем в светлицу и, снявши с себя кобеняк, бросился
на ковер. Дорога, голод и встречи привели его в такую усталость, что он
растянулся на нем в совершенной бесчувственности, не обращая ни на что глаз
своих, а потому наше дело представить описание светлицы, замечательной тем,
что постройка ее принадлежала еще деду. Очень замечательная достопамятность
в той стране, где древностей почти не было, где брани, вечные брани,
производили жестокое опустошение и обращали в руины все то, что успевали
сделать трудолюбие и общежительность. Это была просторная, более
продолговатая, комната и вместе с тем низенькая, как обыкновенно строилось в
тот век. Ничто в ней не говорило о прочности, как будто, кажется, строитель
был твердо уверен, что ее существование должно быть эфемерно; но, однако ж,
поправками, приделками ветхое строение простояло около пятидесяти лет. Стены
были очень тонки, вымазаны глиною и выбелены снаружи и внутри так ярко, что
глаза едва могли выносить этот блеск. Весь пол в комнате тоже вымазан
глиною, но так был чисто выметен, что на нем можно было лечь, не опасаясь
запылить платья. В углу комнаты, у дверей, находилась огромная печь и
занимала почти четверть комнаты; сторона ее, обращенная к окнам, была
покрыта белыми изразцами, на которых синею краскою были нарисованы подобия
человеческим лицам, с желтыми глазами и губами; другая сторона состояла из
зеленых гладких изразцов. Окна были невелики, круглы; матовые стекла,
пропуская свет, не давали видеть ничего происходящего на дворе. На стене
висел портрет деда Остраницы, воевавшего с знаменитым Баторием. Он был
изображен почти во весь рост, в кольчуге, с парою < пистолетов>, заткнутою
за пояс; нижняя часть ног до колен не была только видна. Потемневшие краски
едва позволяли видеть суровое, мужественное лицо, которому жалость и все