"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Фермата (новелла)" - читать интересную книгу автора

прозаическом воздухе, который окружает нас здесь в зале. Пойдем же разопьем
бутылку итальянского вина в честь этой славной картины, в честь искусства, в
честь радостной Италии.
Пока Эдуард произносил свои отрывочные и сбивчивые речи, Теодор молчал,
погруженный в свои думы.
- Да, давай пойдем! - произнес он теперь, словно пробудившись ото сна,
но ему трудно было оторваться от полотна, и еще от самой двери, где он
оказался, механически следуя за другом, он продолжал бросать томительные
взгляды на певиц и на аббата. То, что предложил Эдуард, не трудно было
осуществить. Они пересекли улицу наискосок, и вскоре в "Зала Тароне" перед
ними стояла оплетенная бутылка, ничем не отличавшаяся от тех, что находились
в беседке.
- Но мне что-то кажется, - начал Эдуард после того, как стаканы были
опорожнены, а Теодор по-прежнему молчал, уйдя в себя, - мне что-то кажется,
что картина подействовала на тебя как-то совсем особенно и вовсе тебя не
развеселила, как меня?
- Уверяю тебя, - отвечал ему Теодор, - что я по достоинству оценил
живое, изящное и радостное полотно, но вот что меня поражает - ведь эта
картина совершенно точно передает сцену из моей жизни, причем с полным
соблюдением портретного сходства всех ее участников. Ты ведь и сам
согласишься, что в таком случае и самые радостные воспоминания могут как-то
странно потрясти душу, тем более если они возникают неожиданно, внезапно,
словно по мановению волшебного жезла. А я как раз в таком положении.
- Это сцена из твоей жизни?! - воскликнул Эдуард в крайнем изумлении. -
Эта картина сцена из твоей жизни?! Я сразу же понял, что певицы и аббат -
это портреты, и хорошо написанные, но чтобы ты повстречал их в жизни?! Ну
рассказывай же, что и как тут связано. Мы одни, никто не заходит сюда в
такое время.
- Я бы и рад рассказать, - ответил Теодор, - но вот, к несчастью,
придется начать издалека, с самого детства.
- Так и рассказывай себе, - заметил Теодор. - Я мало что знаю о твоей
молодости. Если рассказ длинный, так никакой беды в том нет, - разопьем
лишнюю бутылочку, а от этого никому не будет вреда - ни нам, ни господину
Тароне.
- Что я теперь разделался со всем, все забросил и занялся одной только
музыкой, искусством благородным, - так начал Эдуард, - этому пусть никто не
удивляется; я ведь и ребенком ничем другим не желал заниматься, только день
и ночь стучал по клавишам дядиного клавира, совсем древнего, скрипучего,
гудящего. В маленьком городке с музыкой дела обстояли из рук вон плохо,
учить меня было некому, был один старик-органист, упрямый чудак, словно
совсем не живой, бухгалтер от музыки, он долго мучил меня мрачными токкатами
и фугами, которые звучали преотвратительно. Однако меня это не отпугивало, и
я все терпел. Иной раз старик начинал уж очень сильно ворчать, но стоило
только ему сыграть в своей энергичной манере что-нибудь настоящее, как я
вновь примирялся с ним и с музыкой. Тогда со мной происходило что-то совсем
необычайное, чудесное, и какая-нибудь пьеса, особенно если то был Себастиан
Бах, представлялась прямо-таки настоящим сумрачным рассказом с привидениями,
меня охватывали волны ужаса, а в юности всему такому предаешься с радостью,
ум еще столь фантастически настроен. А когда зимой городской трубач со
своими подмастерьями давал у нас концерт с участием кого-нибудь из