"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Кавалер Глюк" - читать интересную книгу автора

минуты столь глубокого впечатления. Чуть изогнутая линия носа плавно
переходит в широкий открытый лоб с приметными выпуклостями над кустистыми
седеющими бровями, из-под которых глаза сверкают каким-то буйным юношеским
огнем (на вид ему было за пятьдесят). Мягкие очертания подбородка
удивительным образом противоречили плотно сжатым губам, а ехидная усмешка -
следствие странной игры мускулов на впалых щеках, - казалось, бросала вызов
глубокой, скорбной задумчивости, запечатленной на его челе. Редкие седые
пряди вились за большими оттопыренными ушами. Очень широкий, по моде
скроенный редингот прикрывал высокую сухощавую фигуру. Как только я
встретился взглядом с незнакомцем, он потупил глаза и возобновил то занятие,
от которого его, очевидно, оторвал мой возглас. Он с явным удовольствием
высыпал табак из мелких бумажных фунтиков в большую табакерку, стоящую перед
ним, и смачивал все это красным вином из небольшой бутылки. Когда музыка
смолкла, я почувствовал, что мне следует заговорить с ним.
- Хорошо, что кончили играть, - сказал я, - это было нестерпимо.
Старик окинул меня беглым взглядом и высыпал последний фунтик.
- Лучше бы и не начинали, - снова заговорил я. - Думаю, вы такого же
мнения?
- У меня нет никакого мнения, - отрезал он. - Вы, верно, музыкант и,
стало быть, знаток...
- Ошибаетесь, я не музыкант и не знаток. Когда-то я учился игре на
фортепьяно и генерал-басу* как предмету, который входит в порядочное
воспитание; среди прочего мне внушили, что хуже нет, когда бас и верхний
голос идут в октаву. Тогда я принял это утверждение на веру и с тех пор не
раз убеждался в его правоте...
______________
* Генерал-бас - учение о гармонии.

- Неужели? - перебил он меня, поднялся и в раздумье, не спеша
направился к музыкантам, то и дело вскидывая взгляд кверху и хлопая себя
ладонью по лбу, будто силясь что-то припомнить.
Я увидел, как он повелительно, с исполненным достоинства видом что-то
сказал музыкантам. Затем вернулся на прежнее место, и не успел он сесть, как
оркестр заиграл увертюру к "Ифигении{3} в Авлиде".
Полузакрыв глаза и положив скрещенные руки на стол, слушал он анданте и
чуть заметным движением левой ноги отмечал вступление инструментов; но вот
он поднял голову, огляделся по сторонам, левую руку с растопыренными
пальцами опустил на стол, словно на клавиатуру фортепьяно, правую поднял
вверх - передо мной был капельмейстер, который указывает оркестру переход в
другой темп, - правая рука падает, и начинается аллегро! Жгучий румянец
вспыхивает на его бледных щеках, лоб нахмурился, брови сдвинулись,
внутреннее неистовство зажигает буйный взор огнем, мало-помалу стирающим
улыбку, которая еще мелькала на полуоткрытых губах. Минута - и он
откидывается назад; лоб разгладился, игра мускулов на щеках возобновилась,
глаза снова сияют; глубоко затаенная скорбь разрешается ликованием, от
которого судорожно трепещет каждая жилка; грудь вздымается глубокими
вздохами, на лбу проступили капли пота; он указывает вступление тутти{4} и
другие важнейшие места; его правая рука не переставая отбивает такт, левой
он достает носовой платок и утирает лоб. Так облекался плотью и приобретал
краски тот остов увертюры, какой только и могли дать две убогие скрипки. Я