"Уильям Годвин. Калеб Уильямс " - читать интересную книгу автора

неохотно. Лениться - значило только потерять время, зато следующий день
обещал, может быть, дать больше чем когда-либо. Просто вычеркивался один
день из календаря. Между тем слабо, плоско и фальшиво написанный отрывок
представлял собой препятствие, которое почти невозможно было преодолеть в
дальнейшем. Поэтому я работал порывами - иной раз не писал ни строчки за
неделю или десять дней. Но в конце концов выходило одно и то же. В среднем
каждый отдельный том "Калеба Уильямса" потребовал от меня четырех месяцев
работы - ни больше, ни меньше.
Надо признаться однако, что за весь этот период, кроме немногих
промежутков, мысль моя находилась в состоянии крайнего возбуждения. Я
тысячу раз повторял себе: "Я хочу написать повесть, которая составит эпоху
в умственном развитии читателей, так что ни один из них, прочтя ее, не
останется совершенно таким же, каким был до того". Я записываю все это
точно так, как оно происходило в действительности, с полнейшей
откровенностью. Я знаю, что это звучит очень самонадеянно. Но, быть может,
именно таков и должен быть образ мыслей всякого автора, когда он дает
лучшее, что может дать. Как бы то ни было, я в течение почти сорока лет ни
словом не упоминал о своих тщеславных помыслах. Я написал уже около семи
десятых первого тома, когда один из моих старых и близких друзей благодаря
своей крайней настойчивости добился того, что я позволил ему прочесть
рукопись. На другой день он вернул ее мне с запиской следующего содержания:
"Возвращаю вам вашу рукопись, потому что обещал это сделать. Если бы я
следовал собственному побуждению, я бросил бы ее в огонь. Если вы станете
упорствовать, книга неминуемо станет могилой вашей литературной славы".
Разумеется, я не испытывал безусловного доверия к суждению дружески
расположенного ко мне критика. Тем не менее я провел два дня в глубокой
тревоге, пока не оправился от удара. Пусть читатель сам представит себе мое
положение. Я не принимал слепо критику моего друга. Но ведь это было
единственное, чем я располагал. Это была первая попытка узнать
непредубежденное мнение о моей книге. Оно заменяло мне все на свете. Больше
я не мог, да и не имел желания, ни к кому обращаться. Если бы я это сделал,
мог ли я рассчитывать, что второе, третье суждение будут для меня более
лестными, чем первое? А если нет, к чему бы это привело? Нет, мне ничего не
оставалось делать, как только укрыться в собственную неприступность. Я
решил дойти до конца, полагаясь по возможности только на свое собственное
представление о произведении в целом; пусть мир подождет, пока придет его
время и книга будет представлена ему на суд.
Я начал свое повествование, как это обычно принято, в третьем лице. Но
вскоре я почувствовал себя неудовлетворенным. Тогда я перешел на первое
лицо, заставив, таким образом, героя моей повести рассказывать о самом
себе; этого приема я придерживался и во всех своих последующих опытах в
области романа. В конце концов он больше всех подходил к моему умственному
складу; воображение мое свободнее всего развертывалось именно при анализе
скрытых внутренних движений; мой метафизический рассекающий нож намечал и
обнажал сложный клубок мотивов, и я отмечал постепенно накоплявшиеся
побуждения, которые заставляли предварительно описанных мною лиц склониться
именно к тому образу действий, который они впоследствии избирали.
Установив основной стержень повести, я имел обыкновение окружать себя
разными произведениями прежних авторов, имеющих хотя бы видимость
какого-либо отношения к моему сюжету. Я никогда не страшился того, что это