Генрих Бёлль Ностальгия, или Жирные пятна

Вечером накануне свадьбы Эрики я все-таки поехал в отель, чтобы еще раз поговорить с Вальтером; я знал его уже давно, и Эрику, его невесту, тоже; как-никак я четыре года прожил вместе с Эрикой в Майнце, когда работал на стройке и одновременно учился в вечерней гимназии; Вальтер тогда тоже работал на стройке и учился в вечерней гимназии. То было малоприятное время, и я вспоминаю его без всякой ностальгии: тихое высокомерие наших учителей, пекшихся больше о нашем произношении, нежели о наших знаниях, ранило больнее самой громкой брани. Очевидно, большинство из них невыносимо страдало при мысли, что мы, с нашим столь явным диалектом, сможем занять какое-то положение в науке; они заставляли нас говорить на языке, который мы называли «вечерним» или «выпускным».

Придя с работы — зачастую вместе с Вальтером, — мы первым делом принимали душ, переодевались, приводили себя в порядок, и все-таки под ногтями у нас всегда была известка, а на ресницах цементная пыль. Мы принимались зубрить математику, историю, даже латынь, а когда наконец мы выдержали экзамены, у наших учителей был такой вид, будто нас, по меньшей мере, причислили к лику святых. Во время дальнейшей учебы какое-то время в волосах у нас еще были следы извести и цемент за ушами, а иногда и в носу, даже если Эрика придирчиво оглядывала меня со всех сторон; в таких случаях она качала головой и шептала мне на ухо:

— Как был пролетарием, так им и останешься!

Я не горевал по работе на стройке ни когда получал стипендию, ни потом, когда в конце концов окончил институт: дипломированный специалист по экономике торговли, с правильным произношением, прекрасными манерами, вполне приличной работой в Кобленце и видами на отпуск для написания диссертации.

Я так толком и не понял: Эрика ушла от меня или я от нее, и даже не помню, было это до или после получения диплома; мне вспоминаются только горькие обрывки фраз, которыми она укоряла меня в том, что я стал для нее уж слишком утонченным, я же упрекал ее в том, что она осталась такой же вульгарной — слово, в котором я и по сей день раскаиваюсь; ее вульгарность с годами потеряла свою естественность, стала демонстративной, особенно когда она вдавалась в подробности работы в корсетной мастерской или же подтрунивала надо мной в ответ на мои просьбы помочь обнаружить следы цемента за ушами, хотя я давно уже не работал на стройке. Еще и сегодня, за восемь лет ни разу не побывав ни на одной стройке, даже на своей собственной — мы строимся, Франциска и я, — я подчас ловлю себя на том, что очень пристально разглядываю в зеркале свои брови и ресницы; Франциска в таких случаях укоризненно качает головой; она полагает, что я уж слишком суетен, не подозревая об истинных причинах столь пристального внимания к своей внешности.

В Майнце, когда мы вместе занимались зубрежкой, Вальтер частенько приходил к нам обедать: на столе кое-как вскрытая пачка маргарина, покупной картофельный салат или покупная жареная картошка, майонез в картонном стаканчике, а в лучшем случае — яичница из двух яиц, поджаренная на электрической плите, которая обычно плохо работала (Эрика всегда боялась этой плиты: как-то раз через ниточку яичного белка ее ударило током); на столе коврига хлеба, обкромсанная со всех сторон... и мой вечный страх перед жирными пятнами на книгах и тетрадях, лежавших рядом с майонезом и маргарином. И еще я постоянно путал Овидия с Горацием... А на книгах, конечно же, появлялись жирные пятна. Я и по сей день ненавижу жирные пятна на книгах и даже на газетах: еще ребенком меня тошнило, когда надо было нести из лавки завернутую в газету селедку, соленую или копченую; отец в таких случаях говорил матери с насмешкой:

— И в кого это он такой чистюля, вроде не в меня и уж точно не в вашу породу.

Было уже поздно, почти десять часов, когда я явился в отель. Идя по коридору восьмого этажа, в поисках номера Вальтера, я по расстоянию между дверьми старался угадать, двойной у него номер или нет: к встрече с Эрикой я был не готов; за семь лет я лишь раз получил от нее весточку — видовую открытку из Марбельи, на которой она написала только: «Долго-долго, скучно-скучно — и никаких жирных пятен!»

Номер оказался на одного; но прежде чем я увидел Вальтера, мне бросился в глаза его черный костюм на плечиках, висевший на дверце шкафа, черные туфли под ним, серебристо-серый галстук на перекладине плечиков; потом, через открытую дверь ванной, я увидел размокшую сигарету, валявшуюся в лужице на полу, от табака лужица стала желтой; вероятно, Вальтер переоценил величину гостиничной ванны и напустил туда слишком много пены. На пластмассовой табуретке я заметил стакан виски с содовой и лишь потом, за хлопьями пены, обнаружил Вальтера.

— Заходи, — сказал он. — Ты, похоже, пришел меня предостеречь. — Он стер пену с лица и шеи и засмеялся, глядя на меня. — Только не забывай академическую табель о рангах — как-никак я доктор, а ты — нет, и если дело дойдет до дуэли, не знаю, пристало ли мне с тобой драться... Только не думай, что сможешь отговорить меня от этой женитьбы. Но одно ты должен знать, только одно: в Майнце у нас ничего с ней не было, ничего.

Я был рад, что он при этом не засмеялся, я закрыл дверь ванной комнаты, сел на кровать и уставился на его черный костюм. Вечером накануне моей свадьбы в Кобленце мой костюм точно так же висел на дверце гостиничного шкафа, и галстук у меня тоже был серебристо-серый.

Я увидел, как Вальтер вышел из ванной комнаты, вытираясь купальным халатом, затем надел пижаму, бросил халат на пол и с улыбкой пропустил через ладонь серебристо-серый галстук.

— Правда, — сказал он, — я встретил ее снова только год назад, случайно, и... ну вот, теперь мы женимся, ты завтра придешь?

Я покачал головой и спросил:

— И венчание будет?

— Да, и венчание, из-за ее родителей, они любят плакать на свадьбах. Гражданского бракосочетания недостаточно для их слезных желез, и она по-прежнему вульгарна, но зато у нас уже есть масленка.

— Оставь это, — сказал я и взял предложенный мне стакан виски.

— Мне очень жаль, правда, — сказал он, — но давай лучше обойдемся без ветеранских разговоров — никаких объяснений, никаких признаний и никаких предостережений.

Я думал о том, что собирался ему сказать: какая она неряха, как она не умеет обходиться с деньгами, а в маргарине я нередко находил волос, и повсюду были эти проклятые жирные пятна — на книгах, газетах, даже на фотографиях... С каким трудом удавалось поднимать ее с постели по утрам... А ее наивно-пролетарские представления о завтраке в постели как о высшей роскоши, отчего на простынях оставались джемовые кляксы и коричневатые кофейные пятна на перине; да, она была лентяйкой и грязнухой, стирать я заставлял ее силой, а иной раз буквально волоком тащил ее и загонял в ванну и мыл, как моют малых детей, а она визжала и отфыркивалась... Да, а порой она приходила в ярость, но при этом никогда не бывала в дурном настроении, в дурном настроении — никогда... А потом мне вспомнилась наша стройка, на которую я ни разу даже не заглянул, я все доверил Франциске и архитектору.