"Федор Васильевич Гладков. Вольница (Повесть о детстве-2)" - читать интересную книгу автора

- Люди-то... как неправдашные... как с того света. И кто знает, что мы
только с тобой, сыночек, увидим...
Оглушительный, до боли в ушах, до дрожи в теле, заревел гудок
парохода - ревел долго, и этот рев поглотил и грохот тяжестей, и крики
людей, и шум суматохи.
И когда он умолк, сразу зазвенела в ушах тишина, и я некоторое время
чувствовал себя в пустоте. Вдруг где-то недалеко завизжали девки, кто-то
разудало закричал и заругался. И сразу же залилась звонким, чистым,
разливным перебором гармония с колокольчиками.
Явился Миколай, хмельной, с задранным картузом, с осовелой ухмылкой.
Пришел он под руку с приземистым парнем с закрученными усишками, с
маленькими колючими глазами. Грязная рубаха его была заправлена в брюки, а
на ногах - опорки.
- Вася! - развязно закричал Миколай. - Плыви один, я здесь остаюсь. Где
мои багажи? Дружков закадычных встретил - сто сот стоят. На мельницу Шмита
поступаю, низовым. Работа чортова: мешки таскать. Зато и заработаешь... Вот
он, мой старый товарищ. Не гляди, что он малорослый: мешки, как варежки,
бросает, а вино порет стаканами.
Они забрали сундучок и пузатый мешок Миколая и ушли, пьяно ухмыляясь.
Отец встретил и проводил их молча, с холодным презрением в глазах.
- Пропащий народ. Шарлоты. Такие в два счета карманы очистят. Им бы
только трактир, да притон, да драки. Сразу видно, что дружок-то -
золоторотец.
Мать радостно вздохнула.
- Вот уж добро какое - ушел! Словно камень с плеч свалился.
Мужик гулко засмеялся.
- Бесшабашная братия! Доки! Завей горе веревочкой... Бабу-то он в
деревне бросил, что ли?
- А зачем ему баба? Этого добра и тут много.
Мужик крякнул и закрутил головой.
Я начал вслух читать свою нарядную книгу. Мать прильнула ко мне и стала
слушать с изумленной улыбкой.


II

В первые часы я не мог подняться с места: чувствовал себя ничтожной
пылинкой в этой густой свалке узлов, тюков, ящиков и в людской суматохе.
Люди сидели и лежали, срастаясь плечами, спинами, ногами, прибитые к своей
рухляди. По узкому проходу между стенкой машинного отделения и служебными
каютами непрерывно проходили один за другим и навстречу друг другу матросы в
кожаных картузах, какое-то начальство в белых кителях, с сердитыми лицами, и
пассажиры с жестяными чайниками в руках.
За стенкой грохотали и пыхтели машины, и с каждым их вздохом пароход
тяжело и плавно толкала вперед какая-то огромная сила. Он мне казался живым:
он дышал, сопел, вздрагивал, напрягался и время от времени покрикивал
кому-то: э-эй! Я отважился вскарабкаться на рогожный тюк и взглянуть в нутро
машинного отделения, вцепившись в медную решетку окна. Внизу, в огромной
яме, взмахивали сверкающие серебром страшенные, сокрушительно тяжелые
рычаги, похожие на богатырские руки с крепко сжатыми кулаками. Они вцепились