"Федор Васильевич Гладков. Повесть о детстве" - читать интересную книгу автора

работать. Как это случилось? Когда мать была уже на сносях, дед заставил
ее таскать камни для кладовой. Она носила их на животе. Камни были
тяжелые, угластые. К вечеру почувствовала родовые муки. Не доносила она
ребенка месяца два. Роды были мучительные. Целые сутки мать кричала на все
село, а над ней непрерывно читали Псалтырь.
После этого мать стала болеть припадками тяжелого нервного
расстройства. Припадки повторялись часто, и болезнь эту все считали порчей.
Мать вошла в семью легкой, прыткой поступью, приятная, открытая,
ласковая, и в избе сразу стало светло, певуче, радостно. Маленькая-,
порывистая, она с горячей готовностью и ласковостью прислушивалась ко всем
и старалась угодить всем - не потому, что хотела подольститься, а просто
так - искренне, простодушно, от нежности сердца, от общительного
характера. На другой же день она стала прибирать и прихорашивать избу.
Голосок ее звенел и в избе и на дворе:
- Матушка, я это сама сделаю... Не трудись, матушка...
Катена! Давай окошки помоем... Сема, давай я новую рубашечку тебе
надену.
И начинала петь тоненьким голосом песни.
Катерина сразу привязалась к ней, и они подружились и засекретничали.
Понравилась она и Сыгнею, красивому парню, он глядел на нее и смеялся.
Отец относился к ней безучастно, замкнуто, по-хозяйски, как чужой, и при
людях не говорил с ней ни слова, только при надобности покрикивал строго:
- Настасья!..
И это имя как-то не шло к ней. Она пугалась и озиралась, как ушибленная.
Дед оглушил ее с первых же дней. Он вошел в избу с кнутом, остановился
посредине и крикнул:
- Это кто тут хохочет? Кто песни орет? Чтоб у меня в избе тихо было,
мертво, чтоб на цыпочках... Ах ты, курица! Закудахтала!
И пошагал к ней, зыбко сгибая колени. Только свои знали, что его
волосатая седая усмешка и пронзительные медвежьи глаза играли добродушно и
безобидно. Но мать сразу онемела, съежилась, с ужасом уставилась на седую
лохматую голову деда и оцепенела при его приближении.
- Кланяйся в ноги!..
Мать рухнула на пол и ткнулась головой в сапоги деда.
- Прости, Христа ради, батюшка...
- Ну, то-то... бог простит... Слушайся... Ты не девка:
ты в чужой семье. Угождай, молчи, будь скромной, бога поминай.
Бабушка стояла в дверях чулана, красная от жары, и смотрела молчаливо и
растроганно: ей было и жаль молодую невестку, которая трепетала в ногах
деда, и нравилась эта торжественная минута. Невестка должна знать свое
место в доме, и смелость ее, и девичье веселье не должны оскорблять
строгой благопристойной тишины и незыблемых устоев старинной семьи.
Бабушка сама родилась и выросла в "крепости" и не знала иной доли, кроме
вечного рабства. Она не знала ничего, кроме своей избы, поля и барского
двора. Ее мир ограничивался только гумнами, ее небо синело и блистало
звездами только над своей деревней, и для нее был огромным событием выезд
за околицу, верст за пятнадцать, в гости к своим дочерям, выданным в
Даниловку и в Выселки. Ее мир - это был мир застывшей, нерушимой,
неизменной, раз навсегда установленной дедами и прадедами патриархальной
семьи. Если бы эта привычная жизнь нарушилась и в нее ворвались бы новые