"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

Если бы не это скоропостижное оскудение Северного Кавказа евреями, то
старикам в сороковую годовщину начала своих странствий выпало бы играть на
широком сборище, а не перед единственным зрителем в пустой синагоге на
окраине города.
Пришел я к ним, однако, не за музыкой, а - фотографировать грозненскую
синагогу, о которой мне было известно, что в ней поселились бездомные
музыканты. Поселились, как выяснилось, не в самой синагоге, а в узкой
пристройке, служившей прежде кладовкой. Когда я прикрыл ее за собой, в
ноздри мне ударил неожиданный аромат кожи и меда. Запах кожи я объяснил себе
наличием несметного количества овечьих шкур, навешанных для тепла на дощатые
стены и накиданных на кушетки. Медом же пахла свеча, стоявшая под
единственным окном и поразившая меня толщиной. Хотя горела, наверное, давно,
поскольку растеклась уже по полу бугристой массой из воска, она показалась
мне неизбывной, как если бы росла из земли. Прямо перед моим носом
подрагивал пыльный луч закатного солнца, пробивавшийся сквозь щель в
потолке. Время от времени в этой щели тяжелой серьгой набухала капля талого
снега и, шлепаясь в ведерко, звонко икала, а в серебряной стреле луча
покачивалась пара сонных зеленых мух.
Каждый из стариков перебирал в ладонях светящиеся бусы, но тот, кто
оказался ко мне ближе, сжимал в кулаке пестик из щербленного базальта,
которым крошат в ступе пряности. На базальтовой плите перед собой старик
держал не ступу, а кирзовый сапог со скатанным голенищем. Он придирчиво
всматривался в днище кожаного ковша, прицеливал пестик к пятачку на
внутренней стороне подошвы, колотил по нему и чертыхался, потому что
промахивался. Через несколько попыток, не поднимая головы, буркнул, что его
зовут Хаим Исраелов, а на Кавказе приличных сапожников уже не найти:
-- Вчера, понимаешь, мне прибили тут новые каблуки, а гвозди торчат
концами в подошве! Изодрали всю ступню, смотри! Но зачем мне новые каблуки;
сидишь на месте, и ничего не происходит. Ничего никуда не движется. Все
уехали. Теперь у нас как на кладбище. Даже река - видел? - не течет. Редко.
И облака на небе... Потолкаются раз в неделю - и стоят! Понял?
Я ответил, что уезжаю в Америку и пришел фотографировать. Старики
сгрудились вокруг Хаима и согласились с ним, будто слышали о моем деде,
который, хотя был силен, и кулаком сбивал быка, все равно, увы, вместо того,
чтобы жить, скончался, - что, впрочем, неглупо, ибо в раю, куда он
переселился, лучше, чем даже в Грузии. Слышали они и об Америке, где - в
отличие от моего деда - никто сам не умирает, поскольку в раю не лучше, чем
там; а для того, чтобы учредить кладбище, без чего жить нельзя, приходится
убивать здоровых людей, чем американцы в основном и занимаются.
Потом Хаим натянул на ноги кирзовые сапоги, поднялся с кушетки и
оказался ниже, чем когда сидел. Заметив мое удивление, смутился и поспешил
отвлечь меня страдальческой гримасой, которую объяснил тем, что ему, видимо,
не удалось притупить кончики гвоздей. Я отступил на шаг, чтобы смотреть ему
в глаза, а не в папаху, и предложил свою помощь, пояснив, что унаследовал от
деда способность к прицельным ударам. Хаим оскорбился. А может быть, и нет,
- просто сделал вид, желая отвлечь мое внимание еще дальше от своего роста.
Объявил, что ни он, ни его друзья в помощи не нуждаются: мы не
беспризорники, а знаменитые музыканты; денег скопили пудами, и каждый кроме
него, Хаима, имеет сыновей ростом меня не ниже, а у Хаима - хотя и дочь, но
зато живет в Москве. Старики опять закивали головами, увенчанными