"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

заколотилось и стало тыркаться наружу. Туда же, наружу, рванулись из век и
ее налившиеся кровью глаза.
-- Никогда! -- зашипела она. -- Никогда не говори, что спокоен! Я не
позволю тебе успокоиться!
-- Нет? -- удивился я. -- А что же тогда делать?
-- Рвать и метать! -- сказала она твердо, по буквам, и распахнула глаза
шире. В них сверкнул первобытный гнев, на который, как я думал, люди не
способны с той поры, когда договорились не есть друг друга ни живьем, ни
даже после кончины.
-- А как рвать? -- выкатил я глаза. -- Или метать?
Ванда снова забрала у меня ладонь, скомкала ее и, затушив в себе
ярость, сказала после паузы:
-- Я им тут не такие гвозди в жопу вгоняла!
-- Помару или Демингу? -- обрадовался я.
-- Всем белым крысам. Положись на меня! Я их всех ненавижу! -- и
хрустнула всеми же пальцами моей запотевшей руки.
Через час, в предисловии к передаче о "змееныше", умертвившем "витязя",
"Голос" объявил народам несвободной России, что в течение ближайших месяцев
они будут слушать "скрупулезно документальную историю, поведанную великим
хроникером."
...Ванда состояла в дружбе с секретаршами такого числа вашингтонских
вельмож, что мне приходилось ходить к ним со своею жалобой каждый день.
Ванде, назначавшей мне с ними свидания без моего ведома, визиты эти частыми
не казались, поскольку "змееныш" Мордко стрелял в витязя втрое чаще, то есть
трижды в день, и каждый раз "Голос" предварял выстрелы заверениями в
"скрупулезном документализме" этой истории об убиении надежды. Поначалу, на
приемах у вельмож, я оперировал полутонами. Вскоре сдержанность стала
невмоготу: как и плоти, умеренность дается духу труднее, чем полное
воздержание, - и, следуя Вандиному повелению, я начал рвать и метать. Как же
так?! - гневно стучал я кулаками по столам; как же они на "Голосе" смеют?!
от имени всей Америки! как же вы им позволяете?! почему не скажете "нет"?!
нет антисемитизму! и расизму! да и вообще! свобода! и еще равенство! и
заодно братство! Они в ответ кивали головами: непременно скажем. И скорее
всего - говорили, поскольку Деминг с Помаром здороваться со мной прекратили,
а коллеги стали чураться меня и нахваливать солженицынский гений плюс
точность маткинского предисловия.
Через месяц, убедившись в бесплодности моих хождений, я сообщил Ванде,
что смысла ни в чем на свете нет. Смысла, сказал я, нет ни в чем настолько,
что если бы даже вдруг он в чем-нибудь был, - то, спрашивается, какой в этом
может быть смысл? Ванда отказалась разбираться во фразе и вытащила из
кармана под знакомой мне ее левой грудью сложенный вчетверо листок бумаги:
-- Вот, прочти! -- и стала воровато выглядывать в коридор. -- Только
быстро, пока никого нет! Это письмо.
-- Ко мне? -- спросил я обреченно и развернул письмо.
Первые же строчки убили во мне последнюю надежду на то, что неизбежного
можно избегать: "Я хотела написать тебе давно, но каждый раз останавливал
страх перед чистым листом, а еще перед тем, что душа твоя занята иным. Но
теперь уже, когда сердце исходит последней кровью, отказывается ждать и
время!" Я остановился, проглотил слюну, повторил про себя фразу о нежелании
ждать, не посмотрел на Ванду и ужаснулся. Потом поднялся мыслью выше: откуда