"Владимир Гиляровский. Трущебные люди" - читать интересную книгу автора

спрашиваемого проиграть сигнал на губах или спеть его словами. В последнем
случае горнист отсылался.
- Играй наступление, раз два, три!-хлопал в ладоши Копьев, и с
последним ударом взвод начинал хором:
Та-ти-та-та, та-ти-та-та, та-ти, та-ти, та-ти-та, та,та, та.
Верно! пой словами.
И взвод пел: "За царя и Русь святую уничтожим мы любую рать врагов".
Если взвод пел верно, то Копьев, весь сияющий, острил:
- У нас ребята, при Николае Павловиче, этот сигнал так пели: "У
тятеньки, у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай!" А то еще так:
"Топчи хохла, топчи хохла, топчи, топчи, топчи хохла, топ, топ,топ!"
Взвод хохотал, и Копьев не унимался, он каждый сигнал пел по-своему.
А ну-ка, ребята, играй четвертой роте!
Та-та-ти-а-тат-та-да-то!
Словами!
"Вот зовут четвертый взвод!"
А у нас так пели: "Настассия-попадья", а то: "Отрубили кошке хвост!".
И Копьев рад, ликует, глядя на улыбающихся солдат.
Зато если ошибались в сигналах - беда. Нос его багровел больше
прежнего, ноздри раздувались, и половина взвода назначалась не в очередь на
работу или "удила рыбу". Так называлось двухчасовое стоянье "на прицелке" с
мешком песку на штыке. Воронов ни разу не был наказан ни за сигналы, ни за
словесность, ни за фронтовое ученье. В гимнастике и ружейных приемах он был
первым в роте, а в фехтовании на штыках побивал иногда "в вольном бою"
самого Ермилова, учебного унтер-офицера, великого мастера своего дела.
- Помни, ребята,- объяснял Ермилов ученикам-солдатам,- ежели, к
примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою есть вещь
первая, а главное, помни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде в
грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди штык вырви... Помни, из
груди коротко назад, чтобы ен рукой не схватал... Вот так: р-раз - полный
выпад и р-раз - назад. Потом р-раз - д-ва, р-раз - д-ва, ногой коротко
притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз - д-ва!
И Воронов мастерски коротко вырывал штык из груди воображаемого
неприятеля и, энергично притопывая ногой, устрашал его к крайнему
удовольствию Ермилова, любившего его "за ухватку".
Что тебя скрючило? Живот болит, что ли, мужик?- кричал, бывало,
Ермилов на скорчившегося с непривычки на боевой стойке солдатика.
А? Что это? Ты вольготно держись, как генерал в карете, развались, а ты
как гусь на проволоке...
Любили Воронова и солдаты за то, что он рад был каждому помочь, чем
мог, и даром всем желающим писал письма в деревню.
- У нас в роте и такой-то писатель, такой-то писатель объявился из
молодых, что страсть,- говорили солдаты шестой роты другим,- такие письма
складные пишет, что хоть кого хошь разжалобит, и денегпришлют из деревни...
Прослужил Воронов девять месяцев, все более и более свыкаясь со службой
и заслуживая общую любовь. В караул его назначали в первый раз, к пороховому
погребу...
Воронов со страхом оглядывался, стоя на своем посту, и боязливо жался к
будке, крепко сжимая правой рукой ложе винтовки...
Ночь была тихая и темная, хоть глаз выколи. Такие ночи нередко бывают