"Герман Гессе. Детство волшебника" - читать интересную книгу автора

Раю.
В садике моего отца была решетчатая переборка, там я поселил кролика и
ручного ворона. Там я провел неисчислимые часы, долгие, как мировые эры, в
тепле и блаженстве обладания, кролики пахли жизнью, пахли травой и молоком,
кровью и зачатием; а в черном, жестком глазу ворона горел светильник
вечности. Там же, при свете свечных огарков, возле теплых и сонных животных,
один, или с товарищами, я проводил и другие бесконечные вечера, строя
всевозможные планы: как я найду несчетные клады, как я добуду корень
мандрагоры, как совершу победоносные рыцарские странствия по жаждущему
избавления миру, буду судить разбойников, спасать несчастных, освобождать
плененных, сжигать до основания разбойничьи замки, распинать предателей,
прощать мятежных вассалов, добиваться руки королевской дочери, понимать язык
зверей.
В большой библиотеке моего деда была огромная, тяжелая книга, которую я
часто перелистывал и читал. В этой неисчерпаемой книге имелись старые,
диковинные картинки - иногда страницы сразу раскрывались так, что картинки
эти светло и гостеприимно как бы встречали меня сами, иногда я подолгу искал
их и не мог найти, они куда-то пропадали, словно поддавшись чарам, словно
никогда не существовали. Еще в этой книге была одна история, несказанно
прекрасная и невразумительная, которую я читал снова и снова. Но и ее не
всегда удавалось отыскать, для этого требовался благоприятный час, порой она
вовсе пропадала и пряталась, порой словно меняла место жительства, порой
представала при чтении удивительно доброй и почти что понятной, порой
темнела и закрывалась, словно дверь на нашем чердаке, за которой в сумерках
порой можно было слышать духов, как они хихикают или стонут. Во всем была
действительность, во всем было волшебство, одно благополучно уживалось с
другим, то и другое принадлежало мне.
И танцующий божок из Индии, стоявший за стеклом в обильном сокровищами
дедовском шкафу, не был всегда один и тот же. Он являл собой то один, то
другой образ, танцевал то так, то совсем по-иному. Порой это был именно
божок, странная и немного забавная фигурка, какие выделывают и каким
поклоняются в чуждых, непонятных странах, у чуждых и непонятных народов.
Порой это была волшебная вещь, полная значения и несказанно жуткая,
требующая жертв, коварная, строгая, опасная, насмешливая, и мне казалось,
что он нарочно подстрекает меня посмеяться над ним, чтобы потом совершить
надо мной свою месть. Он мог изменять свой взгляд, хотя и был из желтого
металла; иногда он норовил скосить глаза. Порой, наконец, он становился
всецело символом, не был ни безобразен, ни красив, ни зол, ни добр, ни
смешон, ни страшен, но прост, древен и невообразим, как руна, как пятно мха
на скале, как рисунок на речном камушке, и за его формой, за его образом и
обличьем обитал Бог, таилось Бесконечное, - а его в те годы, в бытность
мальчиком, я знал и почитал без всяких имен ничуть не меньше нежели
впоследствии, когда я стал именовать его Шивой или Вишну, Богом, Жизнью,
Брахманом, Атманом, Дао или Вечной Матерью. Оно было отец и мать, женственно
и мужественно, солнце и луна.
Как поблизости от божка, за стеклом того же шкафа, так и в других
дедушкиных шкафах стояли, висели, лежали во множестве предметы разного рода,
безделушки, утварь, цепочки из деревянных бусин, нанизанных наподобие четок,
свитки из пальмовых листов с нацарапанными на них знаками древнего
индийского письма, изваяния черепах, вырезанные из камня жировика, маленькие