"Язык как инстинкт" - читать интересную книгу автора (Пинкер Стивен)

Глава 12 ЯЗЫКОВЫЕ МАВЕНЫ Кто решает, правильно или неправильно мы говорим

Представьте себе, что вы смотрите документальный фильм о дикой природе. Экран показывает обычные роскошные виды: животных в их естественных местах обитания. Но голос за кадром сообщает вызывающие беспокойство факты. Дельфины плавают не тем стилем. Белоголовые воробьиные овсянки безответственно понижают качество своего чириканья. Гнезда синиц не так сконструированы, панды держат бамбук не в той лапе, песня горбатого кита содержит несколько всем известных ошибок, а крики обезьян уже на протяжении нескольких сотен лет находятся в состоянии хаоса и деградации. Вы наверняка отреагируете на это так: «Что, черт возьми, это за „ошибки в песне горбатого кита“? Разве песня горбатого кита это не все что угодно, что захочется спеть горбатому киту? И, как бы там ни было, кто этот комментатор?»

Но люди считают, что такое же заявление о человеческом языке не просто исполнено глубокого значения, но еще и повод для тревоги. Джонни не может составить грамматически правильное предложение. Образовательные стандарты падают, а поп-культура насаждает непроизносимый бредовый жаргон серфингистов, диск-жокеев и «девушек из Долины»[131], и мы превращаемся в безграмотную нацию — неправильно употребляем hopefully ‘авось’, путаем lie ‘ложиться’ и lay ‘лежать’, считаем, что слово data ‘данные’ стоит в единственном числе и позволяем нашим причастиям быть обособленными. Английский язык будет постепенно приходить в упадок, пока мы не вернемся к основам и не начнем вновь уважать наш язык.

Конечно, для лингвиста или психолингвиста язык не похож на песню горбатого кита. Определить, является ли конструкция «грамматически правильной», можно, найдя людей, которые говорят на этом языке, и спросив их. Поэтому, когда людей обвиняют в том, что они говорят «грамматически неправильно» на своем собственном языке или нарушают «правило», это значит, что в воздухе должно носиться какое-то другое чувство «грамматической правильности» и «правил». На самом деле, извращенная вера в то, что люди не знают своего собственного языка — это помеха при проведении лингвистического исследования. Вопрос лингвиста информанту о том, какую форму он употребляет в речи (скажем, sneaked или snuck), часто будет отброшен назад бесхитростным встречным вопросом: «Нет, лучше я не буду и пытаться; а как правильно?»

Лучше мне в этой главе разрешить для вас это противоречие. Вспомните о журналистке Эрме Бомбек, не верившей в саму гипотезу существования грамматического гена, потому что в классе ее мужа-учителя было тридцать семь учеников, считавших, что bummer ‘отстой’ — это предложение. И вы тоже можете недоумевать: если язык так же инстинктивен, как плетение паутины, если каждый трехлетний ребенок — это грамматический гений, если строение синтаксиса закодировано в наших ДНК и заложено в наш мозг, то почему с английским языком творится неизвестно что? Почему среднестатистический американец кажется идиотом, несущим какую-то тарабарщину каждый раз, когда он открывает рот или касается пером бумаги?

Противоречие начинается с того факта, что слова «правило», «грамматически правильный» и «грамматически неправильный» имеют совершенно разные значения для ученого и для непрофессионала. Те правила, которые люди учат (или, скорее, так и не выучивают) в школе, называются прескриптивными правилами, предписывающими, как «следует» говорить. Ученые, изучающие язык, предлагают дескриптивные правила, описывающие, как люди в действительности говорят. Это совершенно разные вещи, и у ученых есть веская причина сосредоточить внимание на дескриптивных правилах.

Для ученого фундаментальный факт о человеческом языке — это полная невероятность его существования. Большинство объектов во вселенной: озера, камни, деревья, черви, коровы, машины — не разговаривают. Даже для людей звуки их языка — это бесконечно малая часть тех звуков, которые в состоянии издать человеческий рот. Я могу создать комбинацию слов, объясняющую, как занимаются любовью осьминоги или как удалить вишневые потеки с платья; переорганизовать слова, даже самым незначительным образом, и результатом станет предложение с другим значением или, скорее всего, словесный винегрет. Как нам нужно расценивать это чудо? Что потребуется, чтобы создать устройство, которое бы дублировало человеческий язык?

Очевидно, нужно заложить в него некоторые правила, но какие? Прескриптивные правила? Представьте себе говорящий механизм, сконструированный так, чтобы подчиняться правилам типа: «Не расщепляй инфинитивы» или «Не начинай предложение с because ‘потому что’». Этот механизм не заработает никогда. На самом деле, у нас уже есть механизмы, которые не расщепляют инфинитивы, они называются отвертками, водопроводными кранами, кофейными автоматами и т.д. Прежде всего, прескриптивные правила бесполезны без гораздо более фундаментальных правил, создающих предложения и расписывающих словарную статью для слова because, — это правила, описанные в главах 4 и 5. Такие правила никогда не упоминаются в пособиях по стилистике или школьных учебниках, потому что авторы справедливо предполагают, что каждый, кто способен прочитать руководство, уже должен их знать. Никому, даже «девушке из Долины», не нужно запрещать говорить Apples the eat boy ‘Яблоки есть мальчик’, или The child seems sleeping ‘Ребенок, кажется, во сне’, или Who did you meet John and ‘Кого ты встретила Джона и?’ или любые другие математически возможные комбинации слов из миллионов и триллионов возможных. Поэтому, когда ученый рассматривает весь высоко технологичный ментальный механизм, необходимый для организации слов в простые предложения, то прескриптивные правила, в лучшем случае, незначительные маленькие украшеньица. Сам факт, что их нужно заучивать, показывает, что они чужды естественной работе языковой системы. Можно предпочесть верно следовать прескриптивным правилам, но они имеют не больше отношения к человеческому языку, чем критерий для оценки кошек на выставке — к биологии млекопитающих.

Поэтому нет никакого противоречия в словах о том, что каждый нормальный человек может говорить грамматически правильно (в смысле систематичности) и грамматически неправильно (в смысле «не так, как предписывается»), точно так же, как не будет противоречием сказать, что такси подчиняется законам физики, но нарушает законы Массачусетса. Но тут возникает вопрос. Кто-то где-то должен принимать решение о том, что будет для всех остальных «правильным английским». Кто? Академии английского языка не существует, и слава Богу; Академия французского языка занимается тем, что развлекает иностранных журналистов принятыми после жарких дебатов решениями, на которые французы весело плюют. Не существовало и никаких отцов-основателей на Учредительной конференции английского языка у начала времен. Законники, учреждающие «правильный английский», на самом деле являются неформальной сетью редакторов; авторов раздела «словоупотребление» в словарях; авторов пособий и руководств по стилистике; учителей английского языка; журналистов и ученых мужей. Их авторитет и их утверждения основываются на том, что они посвятили себя воплощению стандартов, которые верно служили языку в прошлом, особенно в прозе лучших авторов, и которые максимально воплощают его ясность, логику, последовательность, лаконичность, изящество, традиционность, точность, стабильность, целостность и выразительность. (Некоторые из них идут еще дальше и заявляют, что они охраняют способность мыслить ясно и логически. Это радикальное уорфианство — обычное дело среди ученых мужей в области языка, и не удивительно: кто же захочет занять место сельской учительницы, если можно стать опорой самой рациональности?) Уильям Сэфайр, ведущий еженедельную колонку «О языке» в «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин», называет себя «языковым мавеном» — от слова на идиш, означающего эксперта, что дает нам удобный термин для обозначения всей этой группы.

Которой я говорю: мавены-шмавены! Жители киббуцов и нудники и то имеют к этому больше отношения. Потому что существуют такие замечательные факты. Большинство прескриптивных правил языковых мавенов не имеют смысла ни на каком уровне. Это просто фольклор, зародившийся из сумасбродства несколько сотен лет назад, да так себя и увековечивший. Потому что, сколько эти правила существуют, столько говорящие ими пренебрегают, столетие за столетием вызывая одинаковые сетования на то, что язык все больше приходит в упадок. Все лучшие англоязычные авторы во все времена, включая Шекспира и большинство самих мавенов, были в числе самых злостных нарушителей. Эти правила не соответствуют ни логике, ни традиции, и если им когда-либо будут следовать, то это заставит авторов выдавать громоздкую, неуклюжую, многословную, двусмысленную, непонятную прозу, в которой некоторые мысли вообще невозможно выразить. И действительно, многие «невежественные ошибки», которые призваны исправить эти правила, демонстрируют изящную логику и тонкую чувствительность к грамматической текстуре языка, чего мавены не замечают.

Постыдный факт существования мавенов уходит корнями в XVIII столетие. Лондон к тому времени стал политическим и финансовым центром Англии, а Англия стала центром могущественной империи. Лондонский диалект вдруг оказался языком с мировым значением. Люди науки начали критиковать его, как они стали бы критиковать любой общественный институт: отчасти для того, чтобы поставить под вопрос обычаи, а следовательно, авторитет суда и аристократии. Латынь все еще считалась языком просвещения и образования (не считая того, что это был язык сравнительно обширной империи), и она была предложена в качестве идеала точности и логики, которому должен следовать английский. Это также была эпоха беспрецедентной социальной мобильности, и каждый, кто хотел самосовершенствоваться и получать образование, и кто хотел прослыть культурным человеком, должен был освоить наилучшую версию английского языка. Эти тенденции создали спрос на руководства и пособия по стилистике, рыночное предложение которых не замедлило появиться. Подгонка английской грамматики под латинский образец сделала эти книги полезными в том смысле, что они помогали юным ученикам овладевать латынью. По мере того, как конкуренция становилась жесткой, пособия старались перещеголять друг друга, включая все большее количество все более замысловатых правил, которые не мог позволить себе проигнорировать ни один культурный человек. Большинство кошмаров современной прескриптивной грамматики (не расщепляй инфинитивы, не заканчивай предложение предлогом) восходят к этой грамматической одержимости XVIII столетия.

Конечно, заставлять современных англоговорящих не расщеплять инфинитив, потому что этого не делалось в латыни, настолько же разумно, насколько заставлять современных жителей Англии носить тоги и лавровые венки. Юлий Цезарь не мог бы расщепить инфинитив, даже если бы хотел это сделать. В латыни инфинитив — это одно цельное слово, например, facere или dicere, синтаксический атом. Английский — язык другой. Это «изолирующий» язык, строящий предложения из многих простых слов вместо нескольких сложных. Инфинитив состоит из двух слов — дополнительной частицы to и глагола go. Слова по определению способны выстраиваться в разных комбинациях, и нет никакой убедительной причины, по которой между ними не могло бы встать наречие:

Может быть лучше сказать to go boldly? Ну извините, ребята, там разумной жизни нет. Что же касается беззаконных предложений, которые заканчиваются предлогом (а они были невозможны в латыни благодаря системе падежных маркеров, что неприменимо в бедном на падежи английском), то как сказал Уинстон Черчилль: It is a rule up with which we should not put ‘Это правило, от которого мы не должны страдать’[132].

Но если прескриптивное правило было учреждено, то от него очень трудно избавиться, каким бы смехотворным оно ни было. Внутри образовательных учреждений и учреждений, связанных с созданием текстов, эти правила выживают благодаря той же самой динамике, которая поддерживает ритуальные увечья половых органов и третирование новичков: если я через это прошел, а я ничем не хуже тебя, то почему тебе должно быть легче? Каждый, кому захочется опровергнуть это правило примером, должен больше беспокоиться о том, чтобы читатели не заподозрили его в невежестве, чем о том, чтобы правилу был брошен вызов. (Я признаю, что именно это удержало меня от того, чтобы расщепить несколько достойных расщепления инфинитивов.) Возможно, важнее всего следующий факт: поскольку прескриптивные правила так психологически неестественны, что их может твердо придерживаться только человек, допущенный к «правильному» образованию, то они служат шибболетами, отделяющими элиту от черни.

Концепция шибболета («поток» на иврите) происходит из Библии:

Вот каким страхом был движим рынок прескриптивной грамматики в Соединенных Штатах в прошлом веке. По всей стране люди говорят на диалекте английского языка, некоторые черты которого датируются раннеанглийским периодом; X. Л. Менкен назвал этот диалект американским языком. Этому языку не повезло, он не стал стандартным языком правительственных структур и образования, и в школьных программах по «грамматике» отведено много времени тому, чтобы заклеймить его как неаккуратную, грамматически неправильную речь. Вот всем знакомые примеры: ask a question, working’, ain’t, I don’t see no birds, he don’t, them boys, we was и формы прошедшего времени: drug, seen, clumb, drownded и growed. Для честолюбивых взрослых, которые не смогли закончить образование, в журналах есть объявления на целую страницу, приглашающие на корректировочные курсы, где под кричащим заголовком: «А ВЫ ДЕЛАЕТЕ ЭТИ ПОСТЫДНЫЕ ОШИБКИ?» идут списки примеров.

Зачастую языковые мавены утверждают, что нестандартный американский английский не просто отличается от стандартного, а что он менее сложен и логичен. При этом, как им приходится признать, трудно придраться к нестандартным формам неправильных глаголов, типа drag—drug (а тем более, к тем, которые стали стандартными, как feeled и growed). В конце концов, как отмечает Ричард Ледерер, в «правильном» английском: «Сейчас мы speak (‘говорим’), а раньше spoke (‘говорили’); некоторые краны leak (‘текут’), но никогда не loke. Сейчас мы write (‘пишем’), но сначала мы wrote (‘писали’), мы bite (‘прикусываем’) наши языки, но никогда не bote»[133]. На первый взгляд, мавенам было бы проще взять несогласование в лице и числе у He don’t и We was (вместо He doesn’t и We were) и доказать, что его нужно упорядочить. Но подобная тенденция существует в стандартном английском уже несколько столетий. Никто не огорчается, что мы больше не выделяем 2-е лицо ед. ч. глаголов, как например: sayest. Исходя из этого критерия, превосходство имеют нестандартные диалекты, потому что их носители могут употреблять местоимения 2-го лица ед. ч., например, y’all и youse, а носители стандартного английского — нет.

На этом месте защитники стандарта вполне могут извлечь пресловутое двойное отрицание, как например I can’t get no satisfaction ‘Я не могу получить никакого удовлетворения’. Логически два отрицания нейтрализуют друг друга, и нас учат: на самом деле, мистер Джаггер в этой строке из песни говорит, что он удовлетворен, а песня должна была называться «I can’t get any satisfaction». Но это неудовлетворительный аргумент. Сотни языков требуют от тех, кто на них говорит, второго отрицания, стоящего где-нибудь в «сфере действия», как это называют лингвисты, отрицаемого глагола. Так называемое двойное отрицание, далекое от того, чтобы считаться порчей, было нормой в среднеанглийском времен Чосера, а известный современный пример — это отрицание во французском Je ne sais pas, где и ne, и pas оба выражают отрицание. Придите же к мысли о том, что стандартный английский ничем от этого не отличается. Что означают any, even и at all в следующих предложениях:

Ясно, что отличий не много; их нельзя использовать по отдельности, как показывают следующие странные предложения:

Эти слова делают в точности то же самое, что в нестандартном американском английском делает no: как и в предложении-эквиваленте I didn’t buy no lottery tickets ‘Я не купил никаких лотерейных билетов’ оно согласуется с отрицаемым глаголом. Небольшая разница в том, что нестандартный английский выбрал в качестве согласующегося элемента слово no, а стандартный английский предпочел слово any; а во всем остальном эти предложения — почти переводы друг друга. Тут нужно сделать еще одно замечание. В грамматике стандартного английского двойное отрицание не то же самое, что и соответствующее ему утверждение. Никому не придет в голову сказать I can’t get no satisfaction ни с того, ни с сего, чтобы похвастаться, что он легко получает удовлетворение. Существуют условия, при которых можно использовать эту конструкцию для отрицания предшествовавшего отрицания в беседе, но отрицать отрицание — это не то же самое, что делать утверждение; и даже тогда его можно будет использовать, только сделав на нем сильное ударение, как показывает следующий придуманный пример:

Поэтому заявление о том, что использование нестандартной формы ведет к путанице — это просто педантизм.

Медвежье ухо к просодии (ударению и интонации) и забывчивость по отношению к принципам дискурса и риторики — это важные орудия труда для языкового мавена. Возьмем якобы «грубую ошибку» современной молодежи — выражение I could care less ‘Меня это могло бы волновать и меньше’. Взрослые замечают, что подростки пытаются выразить презрение, но в этом случае они должны бы были сказать I couldn’t care less ‘Меня это не может волновать еще меньше’. Если они говорят, что могли бы волноваться и меньше, это значит, что проблема их действительно волнует, а это противоположно тому, что они пытаются выразить. Но если зануды перестанут набрасываться на подростков и пристально вглядятся в эту конструкцию, то они увидят, что их доказательство фальшиво. Послушайте, как произносятся два эти предложения:

Мелодика и ударение совершенно различны, и на то имеются все основания. Второй вариант не нелогичен, он саркастичен. Цель сарказма в том, чтобы сделать утверждение, которое будет демонстративно ложным и будет сопровождаться нарочито манерной интонацией, которую человек намеренно воспримет как противоположную. Это можно хорошо перефразировать так: Oh year, as if there was something in the world that I care less about ‘Да, как будто есть в мире что-то, о чем я могу меньше волноваться’.

Иногда так называемая грамматическая «ошибка» логична не только в том смысле, что она рациональна, но в смысле соблюдения различий с точки зрения формальной логики. Рассмотрим следующее «варварство», которое приводит в пример почти что каждый языковой мавен:

Они объясняют: everyone ‘каждый’ означает every one букв. ‘каждый один’ — это подлежащее в единственном числе, которое не может предшествовать местоимению во множественном числе, такому, как their ‘их, свои’. Они настаивают на Everyone returned to his seat ‘Каждый вернулся на свое место’, букв. ‘Каждый вернулся к его месту’, If anyone calls tell him I can’t come to the phone ‘Если кто-то позвонит, скажи ему, что я не могу подойти к телефону’.

Если такие уроки пытались преподать вам, то на этом месте вам могло стать немного не по себе. Каждый вернулся к его месту звучит как если бы во время перемены в аудитории засекли Брюса Спрингстина[135], и все бросились назад и столпились возле его места в ожидании автографа. Если велика вероятность того, что позвонивший будет женского пола, то странно просить соседа по комнате сказать что-то ему (если, конечно, вы не из тех, кто озабочен «сексистским языком»). Это чувство беспокойства — красный флаг для любого серьезного лингвиста — обязательно будет сопровождать каждое из таких предложений. Когда вас снова будут укорять за этот грех, попросите господина остряка-самоучку исправить такой пример:

И посмотрите, как он будет корчиться от стыда, придумывая неподдающееся пониманию «улучшение»: Mary saw everyone before John noticed him ‘Мэри увидела каждого прежде, чем его увидел Джон’.

Логика этого такова, что вы, Холден Колфилд, и все остальные, кроме языковых мавенов, интуитивно схватываете, что everyone ‘каждый’ и they ‘они’ — это не «антецедент» и «местоимение», относящиеся к одному и тому же лицу, что должно заставлять их согласовываться в числе. Это — «количественный определитель» и «связанная переменная» — другой вид логических отношений. Everyone returned to their seats ‘Каждый вернулся на свои места’ означает «Для всех X, X вернулся на место X». «X» не относится к какому-то определенному лицу или группе людей, это просто должностное лицо, следящее за ролями, которые исполняют участники действия, вступая в различные отношения. В данном случае тот X, который вернулся на место, это тот же самый X, который владеет местом, на которое X возвращается. Местоимение their ‘свои’ здесь на самом деле стоит не во множественном числе, потому что оно не относится ни к одной вещи, ни ко многим, оно вообще ни к чему не относится. То же самое верно и для гипотетического позвонившего: он может быть один, его может вообще не быть или телефон может разорваться от звонков потенциальных поклонников; важно лишь то, что каждый раз, когда кто-то звонит, если звонящий вообще существует, то отставку получит этот звонящий, а не кто-нибудь еще.

Тогда, основываясь на логике, переменные — это не то же самое, что знакомые нам «референциальные» местоимения, вызывающие согласование в числе (он означает какого-то определенного человека, они означает несколько определенных людей). Некоторые языки предусмотрительно предлагают говорящим на них различные слова для обозначения референциальных местоимений и переменных. Но английский скуп: когда говорящему нужно употребить переменную, то референциальное местоимение призвано одолжить для этого свое имя. Поскольку это не настоящие референциальные местоимения, а только их омонимы, то непонятно почему просторечное решение отобрать для этой цели they ‘они’, their ‘их, свои’, them ‘им’, чем-то хуже, чем прескриптивные рекомендации выбрать he ‘он’, his ‘его’, him ‘ему’. И действительно, у слова they ‘они’ есть то преимущество, что оно охватывает оба пола и хорошо чувствует себя в более широком спектре предложений.

Многие годы языковые мавены оплакивали то, как английский превращает существительные в глаголы. Все следующие глаголы подвергались осуждению в нашем веке:

Как вы видите, их спектр широк: от тех, употреблять которые немного затруднительно, до тех, без которых невозможно обойтись. На самом деле, легкий переход существительных в глаголы был частью английской грамматики на протяжении столетий, это один из тех процессов, которые делают английский английским. По моим подсчетам, примерно пятая часть английских глаголов первоначально были существительными. Возьмем хотя бы человеческое тело:

Я мог бы продолжить этот список, но не в книге для семейного чтения.

В чем проблема? Кажется, озабоченность вызвана тем, что некоторые носители языка с затуманенным рассудком медленно стирают разницу между существительными и глаголами. И опять, к простому человеку с улицы не проявлено никакого уважения. Вы помните то явление, с которым мы столкнулись в главе 5? Прошедшее время бейсбольного термина to fly out — это flied, а не flew, точно так же мы говорим ringed the city ‘окружил город’, а не rang и grandstanded ‘выступал публично’, a не grandstood. Это — глаголы, произошедшие от существительных (a pop fly ‘высоко, но недалеко отбитый мяч (в бейсболе)’, a ring around the city ‘кольцо вокруг города’, a grandstand ‘трибуна’). Носители языка явно чувствуют, как образованы эти слова. Они избегают стандартной формы, такой, как flew out, потому что в их ментальных словарях статья бейсбольного термина to fly отличается от словарной статьи обычного глагола to fly (то, что делают птицы). В первом случае слово представлено как глагол, основанный на корне существительного, во втором — как глагол, основанный на глагольном корне. Только глагольному корню позволяется иметь нерегулярную форму прошедшего времени — flew, потому что понятие о форме прошедшего времени имеет смысл только для глагола. Это явление показывает, что когда люди используют существительное как глагол, они усложняют свои ментальные словари, а не наоборот: слова не перестают идентифицироваться как глаголы в противоположность существительным; есть глаголы, есть существительные, а есть глаголы, основанные на существительных, и для каждого из них у людей отдельная ментальная бирка.

Самый замечательный аспект этого особого статуса «глагол на основе существительного» в том, что подсознательно все его уважают. Вспомните главу 5: если вы образуете новый глагол, основанный на существительном, например, на чьем-то имени, он всегда образован стандартно, даже если новый глагол звучит так же, как и старый, неправильный. (Например, Мей Джемисон, красивая негритянка-астронавт out-Sally-Rided Sally Ride ‘превзошла («обскакала») Сэлли Райд’, а не out-Sally-Rode Sally Ride.) Моя рабочая группа предложила этот тест, где было около двадцати пяти новых глаголов, образованных от существительных, сотням людей: студентам; тем, кто откликнулся на объявление, данное нами в таблоиде, приглашавшее добровольцев без высшего образования; школьникам; даже четырехлетним детям. Все они поступали как хорошие интуитивные грамматисты — давали словоизменение глаголов, произошедших от существительных, не так, как старых неправильных глаголов.

Существует ли где-нибудь тот, кто не улавливает этот принцип? Да, языковые мавены. Посмотрите на то, что пишет о слове broadcasted (broadcast ‘осуществлять радиовещание’) Теодор Бернстейн в книге «Пишем вдумчиво» (Bernstein Theodore. The Careful Writer):

Отмеченное Бернстейном «реальное право» flied — это его особое значение в бейсболе, но это ложное право: see a bet ‘принять ставку предыдущего игрока (в покере)’, see ‘видеть’, cut a deal ‘прийти к соглашению (в бизнесе)’, cut ‘отрезать’ и take the count ‘не встать на счете «10» (в боксе)’, take ‘брать’ — тоже особые значения, но они продолжают сохранять свои формы прошедшего времени — saw, cut, took, а не переключаются на seed, cutted и taked. Нет, это слово обладает реальным правом, потому что to fly out означает to hit a fly, a a fly — это существительное. По этой же причине люди говорят broadcasted: дело не в том, что они хотят превратить все неправильные глаголы в правильные за один вечер, а в том, что они мысленно анализируют глагол to broadcast как to make a broadcast ‘транслировать радиопередачу’, то есть как происходящий от гораздо более распространенного слова a broadcast ‘радиопередача’. (Первоначальное значение этого глагола ‘разбрасывать семена’ сейчас уже позабыто всеми, кроме огородников.) Как глагол, основанный на существительном, to broadcast не имеет права на необычную форму прошедшего времени, поэтому немавены разумно применяют к нему правило «добавь суффикс -ed».

Я чувствую себя обязанным обсудить еще один пример — многократно обливавшееся грязью слово hopefully. Считается, что предложение Hopefully, the treaty will pass ‘Авось, договор пройдет’ — это грубая ошибка. Наречие hopefully происходит от прилагательного hopeful ‘подающий надежды’ и означает ‘образ действия, при котором кто-то полон надежды’. Отсюда следует, говорят мавены, что это слово должно быть использовано только когда предложение относится к человеку, делающему что-то, будучи исполненным надежды. А если надежды исполнен сам автор высказывания, то он должен сказать It is hoped that the treaty will pass ‘Есть надежда, что договор пройдет’ или If hopes are realized the treaty will pass ‘Если наши надежды реализуются, то договор пройдет’ или I hope that the treaty will pass ‘Я надеюсь, что договор пройдет’.

А теперь рассмотрим следующее:

1. Это просто не правильно, что английское наречие обязательно должно указывать на образ, которым осуществляется действие. Наречия бывают двух видов: наречия «глагольной группы», такие, как carefully ‘осторожно’, которые относятся к актору, и наречия, относящиеся ко всему предложению, такие как frankly ‘откровенно говоря’, указывающие на отношение говорящего к содержанию предложения[137]. Вот еще примеры наречий, относящихся ко всему предложению:

Обратите внимание на то, что многие из таких наречий, относящихся ко всему предложению, как например, happily и honestly происходят от наречий глагольной группы и практически не бывают двусмысленными в контексте. Использование hopefully в качестве наречия, относящегося ко всему предложению, началось по меньшей мере с 30-х годов (как говорит «Оксфордский словарь английского языка»), а в речи и того раньше, став более чем разумным воплощением этого деривационного процесса.

2. Предложенные альтернативы, такие как It is hoped that и If hopes are realized содержат четыре известных греха плохого стиля: пассивный залог, лишние слова, затуманенность содержания, помпезность.

3. Предложенные альтернативы означают не то же самое, что hopefully, поэтому запрет на это слово сделает некоторые мысли невыразимыми. Hopefully позволяет сделать полное надежды предположение, в то время как I hope that и It is hoped that просто описывают ментальное состояние некоторых людей. Так, мы можем сказать I hope, that the treaty will pass but it isn’t likely ‘Я надеюсь, что договор пройдет, но это маловероятно’, но будет странно сказать Hopefully the treaty will pass but it isn’t likely.

4. Мы обязаны использовать слово hopefully только как наречие глагольной группы, как в следующих предложениях:

Называйте меня неотесанным, называйте меня невежественным, но эти предложения не принадлежат ни к одному из тех языков, на которых я говорю.

Представьте себе, что в один прекрасный день кто-то объявит о том, что до этого все совершали грубую ошибку. Правильное название того города в Огайо, который люди называют Кливлендом, на самом деле — Цинциннати, а правильное название того города, который люди называют Цинциннати, на самом деле — Кливленд. Знаток не объясняет, почему, но настаивает на том, что так правильно, и что каждый, кому не безразличен язык, должен немедленно изменить свой взгляд (да, свой, а не свои взгляды) на название этих городов, невзирая на то, какую путаницу и какие расходы это повлечет. Вы наверняка подумаете, что этот человек не в своем уме. Но когда журналист или редактор заявляет то же самое о hopefully, то он считается опорой грамотности и высоких стандартов.

Я разоблачил девять характерных мифов языкового мавена, и теперь собираюсь обратиться к самим мавенам. Люди, выставляющие себя знатоками языка, разнятся по своим задачам, опыту и здравому смыслу, поэтому справедливо будет рассматривать каждого из них лично.

Самый распространенный тип мавена — это смотритель слов (термин придуман биологом и смотрителем слов Льюисом Томасом). В отличие от лингвистов, смотрители слов настраивают свои бинокли на особенно прихотливые, эксцентричные и редко встречающиеся слова и идиомы, время от времени все же всплывающие. Иногда смотритель слов — это ученый в какой-то другой области, как например, Томас или Куайн, не отказавший себе в удовольствии увенчать увлечение всей жизни книгой о происхождении слов. Иногда это журналист, ведущий в газете колонку «Вопрос — ответ». Вот один из недавних примеров из «Глоуб»:

На такие объяснения есть пародия у Вуди Аллена в его «Происхождении жаргона» («Allen Woody. Slang Origins»):

В этом отрывке воплощено мое отношение к смотрителям слов. Я не думаю, что они кому-то вредят, но (а) я никогда полностью не верю их объяснениям и (б) в большинстве случаев мне все равно. Несколько лет назад один журналист рассказывал о происхождении слова pumpernickel ‘хлеб из грубой непросеянной ржаной муки’. Во время одной из своих кампаний в Центральной Европе Наполеон остановился на постоялом дворе, где ему подали буханку черствого, темного, кислого хлеба. Привыкший к нежным, белым багетам, тот, поморщившись, сказал: C’est pain pour Nicol ‘Это хлеб для Николь’. Николь была его лошадь. Когда журналисту бросили вызов (словари говорят, что это выражение происходит от разговорного немецкого выражения, означающего «вонючий остолоп»), он признался, что они с приятелями сочинили эту историю в баре накануне вечером. По моему мнению, смотрительство слов само по себе вызывает тот же восторг ума, что и коллекционирование марок, с той дополнительной милой особенностью, что несчетное число твоих марок — подделки.

На противоположном конце этого темпераментного спектра находятся иеремии, горько стенающие и предрекающие близкий конец света. Один редактор известного словаря, журналист, пишущий о языке, и знаток словоупотребления однажды написал, цитируя поэта:

Лингвист Дуайт Болинджер, мягко призывавший этого человека взять себя в руки, вынужден был заметить: «Точно такое же количество кривляк обрушилось бы на нас, если бы с сегодняшнего дня все стали бы подчиняться всем когда-либо написанным прескриптивным правилам».

В последние годы одним из самых громких иеремий был критик Джон Саймон, чьи полные яда рецензии на фильмы и театральные постановки отличаются многословными осуждениями внешнего вида актрис. Вот типичное начало одной из его статей:

Грамматической ошибкой, вызвавшей это безвкусное сравнение, были содержащие избыточную информацию слова Типа О’Нейла «мои друзья-коллеги», которые Саймон назвал «твердым основанием языковой немощи». Говоря о разговорном английском языке афроамериканцев, Саймон пишет:

Не стоит опровергать этого злобного незнайку, потому что он не участвует ни в одном честном споре. Саймон просто открыл для себя прием, очень эффективно используемый многими комиками, ведущими ток-шоу и музыкантами, играющими панк-рок: люди со средними способностями, могут привлечь внимание прессы (хотя бы ненадолго), подвергая всех и вся жестоким оскорблениям.

Третья разновидность языкового мавена — это затейник, гордо выставляющий напоказ свою коллекцию палиндромов, каламбуров, анаграмм, ребусов, высказываний в стиле миссис Малапроп и Голдвина[138], эпонимов, длинных неудобопроизносимых слов, стилистических ляпов и оговорок. Такие затейники, как Уиллард Эспи, Димитри Боргман, Джайлз Брандрет и Ричард Ледерер пишут книги со следующими заголовками: «Разыгравшиеся слова», «Язык на каникулах», «Радость лекса» и «Затравленный английский». Эта шумная выставка языкового фиглярства забавна, но когда я читаю такие опусы, то иногда чувствую себя, как Жак Кусто на дельфиньем представлении: он страстно желал, чтобы этим удивительным созданиям позволили сбросить кружащиеся обручи и продемонстрировать свои куда более интересные природные таланты в более достойной обстановке. Вот типичный пример из Ледерера:

Возражение! (1) Все чувствуют разницу между сложным словом, которое может иметь собственное произвольное значение, как и любое другое слово, и словосочетанием, чье значение определяется значением его частей и правил, по которым они сочетаются. Сложное слово произносится с одним ударением (dárkroom ‘комната для проявки пленки’), а словосочетание (dark róom ‘темная комната’) — с другим. Якобы «сумасшедшие» выражения hot dog ‘горячая булочка с сосиской’, букв. ‘горячая собака’ и morning sickness ‘тошнота’, букв. ‘утренняя тошнота’, это сложные слова, а не словосочетания, поэтому холодные «горячие собаки» и ночная «утренняя тошнота» отнюдь не нарушают грамматическую логику. (2) разве не очевидно, что «здоровенный шанс» (fat chance) и «мудрый парень» (wise guy) — это сарказм? (3) Дырки доунат — торговое название продукции закусочных «Данкин Доунатс» — звучит нарочито фантастически, а что, кто-то не понял этой шутки? (4) Предлог over имеет несколько значений, включая статичное положение: Bridge over troubled water ‘Мост над беспокойной водой’ и траекторию перемещающегося объекта, например: The quick brown fox jumped over the lazy dog ‘Быстрая рыжая лиса перепрыгнула через ленивую собаку’. Head over heels ‘Голова через пятки’ подразумевает это второе значение, описывая движение, а не положение головы влюбленного.

Я также должен кое-что сказать в защиту студентов, авторов заявлений о социальном пособии, и многочисленных джо-шесть банок[139], язык которых так часто выставляется на посмешище эстрадными комиками. Карикатуристы и авторы юмористических диалогов знают, что можно выставить деревенщиной любого, если отобразить его речь квази-фонетически, а не в традиционном написании («sez», «cum», «wimmin», «hafta», «crooshul» и т.д.). Ледерер иногда прибегает к этому дешевому трюку, как например в статье «Howta Reckanize American Slurvian» («Как распознать американца с кашей во рту»), где он оплакивает такие непримечательные примеры действия фонологических процессов в английском, как «coulda» и «could of» (could have), «forced» (forest), «granite» (granted), «neck store» (next door) и «then» (than)[140]. Как мы уже видели в главе 6, все, кроме придуманных фантастами роботов, делают кашу из своих слов, да, своих слов, черт возьми, причем систематически.

Ледерер также приводит примеры стилистических ляпов из курсовых работ студентов, заявлений о получении автомобильной страховки и заявлений о выдаче социального пособия (помните эти выцветшие странички, приколотые на доске объявлений в государственных учреждениях?):

Над этой коллекцией хорошо посмеяться, но вы должны кое-что узнать, прежде чем решить, что широкие массы до смешного не умеют владеть языком. Очевидно, что большинство из этих ошибок сфабрикованы.

Фольклорист Жан Брюнван привел сведения о сотнях «городских быличек» — тех замысловатых историй, которые, как все клянутся, случились с одним другом одного друга (технический термин — «ДОД») и которые годами циркулируют в городах и городках в практически идентичной форме, но о реальности которых нет никаких свидетельств. В числе наиболее знаменитых — истории о няньке-хиппи, крокодилах в канализации, кентуккийской жареной крысе и хэллоуинских садистах (тех, что втыкают бритвы в яблоки) и несколько других. Как выясняется, стилистические ляпы представляют собой разновидность этого жанра под названием «ксерокслор». Служащий, вывешивающий листки с этими маразмами, признает, что не сам собрал такую коллекцию, а взял предложения из другой распечатки, которую кто-то ему дал, стилистические ляпы в которой были взяты из писем, которые действительно приходили в их офис. Практически идентичные списки циркулируют со времен Первой мировой войны, и их происхождение приписывается офисам в Новой Англии, Алабаме, Солт Лейк Сити и т.д. Как замечает Брюнван, вероятность того, что одни и те же милые двусмысленности появляются в стольких различных местах на протяжении стольких лет, чрезвычайно мала. Изобретение электронной почты ускорило создание и распространение таких списков, и я то и дело получаю все новые и новые. Но я чувствую «сделанность» острот (неясно только, кто автор — студенты или преподаватели), а не уморительное случайное невежество в следующих примерах: «адамант — относящийся к первородному греху» и «губернаторский — имеющий отношение к орехам»[141].

Последняя разновидность мавенов — мавен-мудрец — представлена покойным редактором «Нью-Йорк Таймс» и автором очаровательного руководства «Пишем вдумчиво» Теодором Бернстейном, а также Уильямом Сэфайром. Они известны своим умеренным, разумным подходом к проблемам словоупотребления, и они остроумно поддразнивают своих жертв, а не обрушиваются на них с оскорбительными нападками. Я получаю истинное удовольствие, читая работы этих мудрых мужей, и испытываю один лишь благоговейный трепет перед пером Сэфайра, который может так суммировать содержание антипорнографического постановления: «Это — не сиська, это опухоль». Грустно то, что даже такой мудрый муж, как Сэфайр, стоящий ближе всех остальных к просвещенному ученому-языковеду, недооценивает языковую сложность речи среднего человека, и в результате многие его комментарии не попадают в цель. Чтобы доказать свое обвинение, я вместе с вами пройдусь по одной-единственной его статье в «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин» от 4 Октября 1992 г.

В статье — три истории, где приводятся три примера спорного словоупотребления. Первая — это непредвзятый анализ предполагаемой ошибки в употреблении местоимения, сделанной двумя кандидатами на президентских выборах 1992 г. в США. Джордж Буш тогда недавно взял на вооружение лозунг Who do you trust? ‘Кому вы верите?’, вызвав неодобрение школьных учителей по всей стране, заметивших, что who — это «субъектное местоимение» (именительный, или субъектный падеж), а вопрос был задан об объекте доверия (винительный, или объектный падеж). Мы говорим You do trust him ‘Вы верите ему’, а не You do trust he ‘Вы верите он’, поэтому вопросительное слово должно быть whom, а не who. Это, разумеется, одна из стандартных прескриптивистских жалоб на повседневную речь. В ответ можно заметить, что различие whom/who — это реликт, оставшийся от английской системы падежей, которую существительные покинули столетия назад, и которая сохранилась только у местоимений в таких различиях, как him/he. Даже среди местоимений старое различие между формой подлежащего ye и дополнения — you совершенно исчезло, оставив you играть обе роли и сделав ye совершенно архаичным. Whom пережило ye, но явно отживает свой век, сейчас оно в большинстве контекстов живой речи звучит претенциозно. Никто не требует от Буша, чтобы он говорил Who do ye trust? Если язык может пережить потерю ye, используя you и в позиции подлежащего и в позиции дополнения, то зачем продолжать цепляться за whom, когда все используют who и в позиции подлежащего и в позиции дополнения?

Сэфайр с его просвещенным подходом к словоупотреблению понимает эту проблему и предлагает:

Но решение Сэфайра можно считать соломоновым только в смысле неприемлемого псевдокомпромисса. Совет избегать проблемных конструкций звучит разумно, но в случае с вопросами о дополнении — вопросами с who — это потребует чересчур больших жертв. Люди задают вопросы о глагольных и предложных дополнениях очень часто. Вот всего несколько примеров, выбранных мной из записи разговоров родителей с детьми:

(Представьте себе замену любого из этих местоимений на whom!) По совету Сэфайра, вопросительные слова надо изменить на Which person ‘Какого человека’ или Which child ‘Какого ребенка’. Но этот совет заставит людей нарушить самую важную максиму хорошей прозы — избегайте лишних слов. Им также придется чересчур часто использовать слово which, охарактеризованное стилистами как «самое безобразное слово в английском языке». И в конце концов, это нарушает предполагаемую цель правил словоупотребления — позволить людям выразить свои мысли настолько точно и лаконично, насколько возможно. Вопрос Who did you see on the way home? ‘Кого ты видел по дороге домой?’ может относиться к одному человеку, нескольким людям или любой по численности комбинации взрослых, детей и знакомых собак. Любая специфическая замена этого слова, например Which person ‘Какого человека?’ перекрывает одну из этих возможностей в противоположность намерениям говорящего. И как, черт возьми, можно применить Закон Сэфайра к знаменитому рефрену

Экстремизм в защиту свободы — это не порок. Свое замечание о педантичном звучании слова whom Сэфайру нужно было довести до логического завершения и посоветовать президенту не менять лозунг, потому что на то нет никакой причины, по крайней мере — грамматической.

Обратившись к демократам, Сэфайр занялся делом Билла Клинтона (как он это называет). Клинтон виноват в том, что просил избирателей give Al Gore and I a chance to bring America back букв. ‘дать Элу Гору и я шанс вернуть Америку назад’. Никто не говорит: Give I a break ‘Дайте я отдохнуть’, потому что косвенное дополнение при глаголе give ‘дать’ всегда будет стоять в аккузативе. Поэтому лозунг должен звучать Give Al Gore and me a chance ‘Дайте Элу Гору и мне шанс’.

Очевидно, ни одна «грамматическая ошибка» не является столь же презираемой, как «неправильное употребление» падежа местоимения внутри сочинительной конструкции (синтаксической группы из двух элементов, соединенных союзами и или или). Какого подростка не поправляли, когда он говорил Me and Jennifer are going to the mall букв. ‘Мне и Дженнифер идем погулять’. Одна моя коллега вспоминает, что когда ей было двенадцать лет, мать не разрешала ей прокалывать уши до тех пор, пока она не перестанет так говорить. Стандартная легенда такова: местоимение в косвенном падеже me ‘мне’ не может стоять в позиции подлежащего — никто не говорит Me is going to the mall ‘Мне идет погулять’, поэтому нужно говорить Jennifer and I ‘Дженнифер и я’. Люди склонны запоминать этот совет в неправильной форме: «Когда сомневаешься, говори „такой-то и я“, а не „такой-то и мне“», поэтому они, не думая, применяют его где надо и где не надо — процесс, который лингвисты называют гиперкоррекцией, что в итоге дает такие «ошибки», как Give Al Gore and I a chance ‘Дайте Элу Гору и я шанс’ или еще более презираемая ошибка between you and I букв. ‘между тобой и я’.

Но если простому человеку на улице так ловко удается не говорить Me is going ‘Мне идет’ и Give I a break ‘Дайте я отдохнуть’, и даже если профессора «Лиги Плюща»[142] и те, кто получал стипендию от Оксфордского университета, видимо, не говорят Мне и Дженнифер идем и дайте Элу Гору и я шанс, то, может быть, это языковые мавены неправильно понимают английскую грамматику, а не носители английского языка? Дело, возбужденное мавенами о падеже, базируется на одном постулате: если у всей сочинительной конструкции есть некоторый грамматический признак, такой как субъектный падеж, то каждое слово внутри этой конструкции тоже должно иметь этот грамматический признак. Но это просто неправильный постулат.

Слово Дженнифер единственного числа, мы говорим Jennifer is, а не Jennifer are (где is и are ед. и мн. число глагола to be ‘быть’). Местоимение she ‘она’ единственного числа, мы говорим She is, а не She are. Но сочинительная конструкция She and Jennifer ‘Она и Дженнифер’ не единственного числа, а множественного числа, мы говорим She and Jennifer are, а не She and Jennifer is. Итак, если сочинительная конструкция может иметь грамматическое число, отличное от числа составляющих ее местоимений (She and Jennifer are), то почему она должна иметь тот же грамматический падеж, что и местоимения внутри ее (give Al Gore and _I_ a chance)? Ответ: ей это и не нужно. Сочинительная конструкция — это пример конструкции «без ядра». Вспомните о том, что ядро синтаксической группы — это слово, которое может заменить всю эту синтаксическую группу. В синтаксической группе the tall blond man with one black shoe ‘высокий блондин (букв. белокурый человек) в черном ботинке’ ядро — это слово man ‘человек’, потому что вся синтаксическая группа получает свои свойства от слова man: она относится к некому человеку и имеет 3-е лицо ед. ч., потому что таково лицо и число слова man. Но у сочинительной конструкции нет ядра; это не то же самое, что любая из ее частей. Если Джон и Марша встретились, это не значит, что встретился Джон и встретилась Марша. Если избиратели дают шанс Клинтону и Гору, это не значит, что они дают Гору свой собственный шанс, добавляющийся к шансу Клинтона, они дают шанс всему этому лотерейному билету. Итак, только из того, что Me and Jennifer — это подлежащее, требующее субъектного падежа, не следует, что Me — это подлежащее, требующее субъектного падежа, а только из того, что Al Gore and I — это дополнение, требующее объектного падежа, не следует, что I — это дополнение, требующее объектного падежа. У местоимения есть грамматические основания выбрать любой желаемый падеж. Лингвист Джозеф Эмондз проанализировал феномен Мне и Дженнифер/Между тобой и я во всех технических подробностях. Он пришел к заключению, что язык, на котором хотят заставить нас говорить мавены, будет не только не английским, но вообще не будет возможен в качестве человеческого языка!

Во второй истории, приведенной в статье Сэфайра, тот говорит о дипломате, получившем правительственное предостережение о «преступлениях против туристов (в основном это — грабежи, мошенничество и карманные кражи (pick-pocketings букв. ‘очистка карманов’))». Дипломат пишет:

Сэфайр отвечает: «Тогда это предложение должно было звучать так: „грабежи, мошенничество и pocket-pickings“. Но воры pick pockets ‘очищают карманы’, а не pockets pick ‘карманы очищают’».

Знаменательно то, что Сэфайр не ответил на вопрос. Если бы таких воров называли словом pocket-picker ‘карманоочиститель’ — а это самый распространенный вид сложных слов в английском, то тогда, действительно, это преступление называлось бы pocket-picking ‘карманоочищение’. Но ситуация не такова, чтобы этим ворам можно было придумывать название: мы все согласны с тем, что их уже называют словом pickpocket. А если их называют pickpocket, а не pocket-picker, тогда их преступление можно со всем основанием назвать pick-pocketing, а не pocket-picking, благодаря существующему сейчас английскому стандарту переводить существительные в глаголы: a cook cooks ‘повар варит’, a chair chairs ‘председатель председательствует’, a host hosts ‘хозяин хозяйничает’. Тот факт, что воры не pockets pick ‘карманы очищают’ — это ложный след: ведь не существует же и слова pick-pocketer[143].

Сэфайра смущает то, что слово pickpocket — это особый вид сложного слова, потому что оно не имеет ядра — это не вид кармана, как можно было бы предположить, а вид человека. Но, будучи исключением, это слово не единственное в своем роде, существует целая семья подобных исключений. Одна из прелестных черт английского языка — это его пестрый набор человеческих характеров, отраженный в сложных словах без ядра, сложных словах, описывающих человека не по тому, что он делает, и не по тому, что он имеет, а по тому, чем он сам является:

Этот список (похожий на набор актерских амплуа из Дэймона Раньона[144]) демонстрирует, что практически у всего в языке есть систематические модели образования, даже у кажущихся исключений, если только дать себе труд к ним присмотреться.

Третья история разбирает по косточкам восторженное высказывание Барбры Стрейзанд, в которой она описывает звезду тенниса — Андре Агасси.

Прежде всего Сэфайр рассуждает о причинах, по которым Стрейзанд употребила слово evolved: «Этот переход от активного залога к пассивному — от he evolved from ‘он развился из’ (Недостающее звено) к He is evolved ‘Он развитый’ — наверняка был сделан под влиянием слова involved ‘увлеченный, захваченный какой-то деятельностью’, которое является комплиментом»[145].

Такие виды словобразования интенсивно изучались в лингвистике, но Сэфайр демонстрирует свое незнание принципов их работы. Он думает, что люди изменяют слова, потому что одни из них рифмуются с другими — involved с evolved — этакая неаккуратность речи. Но на самом деле люди далеко не так небрежны, и не мыслят так буквально. То лексическое творчество, с которым мы уже имели дело — Let me caveat that ‘Позвольте мне ходатайствовать об этом’, They deteriorated the health care system ‘Они начали вырождать систему здравоохранения’, Boggs flied out to the center field ‘Боггз отбил мяч на центральное поле’ — основаны не на рифмовке, а на абстрактных правилах, изменяющих категории частей речи и состав ролевых исполнителей одними теми же точными способами у десятков сотен слов. Например, переходный глагол to deteriorate (the health care system) ‘вырождать (систему здравоохранения)’ происходит из непереходного — (the health care system) deteriorated ‘(система здравоохранения) выродилась’ — точно таким же образом, которым переходный глагол в to break (the glass) ‘разбить (стакан)’ происходит от непереходного (the glass) broke ‘(стакан) разбился’. Давайте посмотрим, откуда могло появиться слово evolved.

Предположение Сэфайра, что это переход от активного залога к пассивному, основанное на involved, не работает вообще. Для слова involved мы, наверное, и можем представить себе его происхождение из активного залога:

Но для слова evolved параллельный словообразовательный процесс потребует наличие пассивного предложения, а перед этим — еще и активного, которых не существует (я пометил их звездочкой):

Кроме того, если вы увлечены (involved) чем-то, то это означает, что что-то вас увлекает — вы объект действия чего-то, в то время как если вы развиты (evolved), это означает, что вы делали что-то развивающее — вы были субъектом действия.

Проблема в том, что переход от evolved from ‘развился из’ к very evolved ‘очень развит’ — это не переход от активного залога глагола к пассивному, как например, Andre beat Boris ‘Андре победил Бориса’ —gt; Boris was beaten by Andre ‘Борис был побежден Андре’. Источник, упоминаемый Сэфайром — evolved from — в современном английском является непереходным глаголом, не имеющим прямого дополнения. Чтобы сделать английский глагол пассивным, нужно перевести прямое дополнение в подлежащее, поэтому пассивная конструкция was evolved ‘был развит’ была бы возможна только при наличии активного залога, например, Something evolved Andre ‘Что-то развило Андре’, а такое предложение невозможно. Объяснение Сэфайра звучит так, как если бы можно было взять предложение Bill bicycled from Lexingtone ‘Билл выехал на велосипеде из Лексингтона’ и изменить его на Bill is bicycled ‘Билл есть выехавший на велосипеде’, а затем на Bill is very bicycled ‘Билл есть очень выехавший на велосипеде’.

Этот провал — хорошая иллюстрация одного из основных позорных свойств языковых мавенов — бессилия в самых элементарных вопросах грамматического анализа, например, в определении части речи слова. Сэфайр говорит об активном и пассивном залоге — двух формах глагола. Но разве Барбра использует evolved как глагол? Одно из основных открытий современной генеративной грамматики в том, что часть речи (существительное, прилагательное, глагол) — это не ярлычок, повешенный для удобства, а реальная ментальная категория, которая может быть подтверждена экспериментальными проверками, точно так же, как ювелир может определить, является ли камень бриллиантом или цирконием. Эти тесты — стандартная домашняя работа во время прохождения вводного курса, которую лингвисты повсеместно называют детским синтаксисом. Метод состоит в том, чтобы найти максимальное количество конструкций, в которых слова были бы чистым образчиком своей категории, и в которых не могло бы появиться ни одно другое слово. А затем, когда вы встретитесь со словом, части речи которого вы не знаете, вы посмотрите, можно ли его подставить в те же самые конструкции, так, чтобы они имели смысл. Например, благодаря этим тестам, мы можем определить, что языковой мавен Жак Барзен, заработал «единицу», когда назвал существительное в притяжательном падеже — Wellington’s ‘Веллингтона (принадлежащий Веллингтону)’ прилагательным (как и прежде, я пометил звездочкой невозможные в языке словосочетания):

А теперь, давайте применим этот вид теста к сказанному Барброй evolved, сравнив его с чистым примером глагола в пассивном залоге, например, was kissed by a passionate lover ‘был расцелован страстной возлюбленной’. Странно звучащие конструкции помечены звездочкой:

Очевидно, что evolved ведет себя не как пассивный залог глагола, а как прилагательное[146]. Сэфайра сбило с толку то, что прилагательные могут выглядеть как глаголы в пассивном залоге и между теми и другими явно прослеживается связь, но это не одно и то же. Это и является источником шутки в песне Боба Дилана «Женщины в дождливый день #12amp;35»:

Это открытие направляет нас к истинному источнику происхождения evolved. Поскольку это прилагательное, а не глагол в пассивном залоге, нам не нужно больше беспокоиться по поводу отсутствия соответствующего предложения в активном залоге. Чтобы дойти до его корней, нам нужно найти в английском языке правила, создающие прилагательные из непереходных глаголов. Такое правило существует. Оно применяется к причастной форме определенного класса непереходных глаголов, относящихся к изменению состояния (лингвисты называют их «неаккузативными»), и создает соответствующие прилагательные[147]:

Возьмите это правило и примените его к a tennis player who has evolved ‘теннисисту, который стал развитым’, и вы получите an evolved player ‘развитого теннисиста’. Это решение также помогает нам понять, что имела в виду Стрейзанд. Когда глагол переходит из активного залога в пассивный, его значение сохраняется: Dog bites man = Man is bitten by dog ‘Собака кусает человека = Человек укушен собакой’. Но когда глагол превращается в прилагательное, то у прилагательного появляются специфические оттенки значения. Не каждая упавшая женщина будет падшей, и не каждый забросанный камнями (stoned) будет обкуренным (stoned). Все мы являемся развившимися (или эволюционировавшими), но не каждый из нас развит в том смысле, что его духовное развитие выше, чем у современников.

Далее Сэфайр дает Стрейзанд нагоняй за more than his linear years ‘больше, чем его прямолинейные (linear) годы’. Он говорит:

Как и многие языковые мавены, Сэфайр недооценивает точность и уместность использования жаргона, в особенности, жаргона позаимствованного из области техники. Очевидно, что Стрейзанд использует слово линейный не в том значении, в котором оно употребляется в Евклидовой геометрии — «прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками» — и не ассоциирует его с образом лет, выстроившихся по порядку. Она использует его в том смысле, в котором оно употребляется в аналитической геометрии, означая «прямо пропорциональный» или «соответствующий». Если вы возьмете лист бумаги и построите график расстояния, пройденного при постоянной скорости за промежуток истекшего времени, вы получите прямую линию. Это называется линейным (linear) отношением: за каждый проходящий час вы продвигаетесь еще на 55 миль. В противоположность этому, если вы построите график количества денег, положенных в банк под сложные проценты, вы получите нелинейный изгиб, стремящийся вверх, поскольку чем дольше вы храните деньги, тем большие и большие проценты накапливаются за год[148]. Стрейзанд имеет в виду, что уровень развития Агасси не пропорционален его возрасту: там, где развитие обычных людей дало бы прямую линию, показывающую, что они накапливают X духовных единиц развития за каждый прожитый год, развитие этого молодого человека проходило по более сложному графику, он поднимается над прямой линией благодаря большему количеству единиц развития, чем должен был бы иметь. В принципе, я не могу быть уверен, что Стрейзанд имела в виду именно это (к тому моменту, как я пишу эти строки, она не ответила на мой запрос), но употребление слова прямолинейный в этом смысле является обычным в современном популярном техническом жаргоне (как и употребление слов обратная связь, системы, холизм, интерфейс и синергистический), и вряд ли она могла бы так грубо ошибиться во вполне уместном употреблении этого слова и что произошло это случайно (что следует из анализа Сэфайра).

И наконец, Сэфайр комментирует very in the moment ‘точно в тот самый момент’.

И опять, взяв шефство над языком Стрейзанд, Сэфайр неправильно проанализировал и форму и значение. Он не заметил, что (1) слово very не связано с предлогом in, оно связано со всей предложной группой in the moment. (2) Стрейзанд не использует непереходный предлог in с его особым значением «модный», она использует традиционный переходный предлог in с дополнением, выраженным именной группой — the moment. (3) Использование ею предложной группы в качестве прилагательного для описания ментального или эмоционального состояния соответствует стандартной для английского языка модели: under the weather ‘больной’, out of character ‘ведущий себя не в своем стиле’, off the wall ‘очень неожиданный’, in the dumps ‘подавленный’, out to lunch ‘не в себе’, on the ball ‘внимательный’, in good spirits ‘в хорошем расположении духа’, on top of the world ‘на седьмом небе’, out of his mind ‘вне себя’ и in love ‘в состоянии любви’. (4) Вряд ли Стрейзанд стала бы говорить, что Агасси au courant или модный, это унизило бы его намеком на отсутствие в нем глубины и не было бы комплиментом. Ссылка на дзен-буддиста делает то, что имела в виду Стрейзанд, совершенно прозрачным: Агасси прекрасно умеет блокировать отвлекающие маневры и концентрироваться на игре противника.

Таковы языковые мавены. Им можно поставить в вину два слабых места. Первое — это серьезная недооценка лингвистического арсенала обычного человека. Я не говорю, что все выходящее из человеческих уст или из-под пера в точности соответствует правилам (вспомните Дэна Квейла). Но вместо того, чтобы выставлять себя на посмешище, языковые мавены могли бы прибегнуть к диагнозу языковой компетентности как к последнему средству, а не ставить его сразу после беглого осмотра. Люди выдают смешную словесную абракадабру, когда чувствуют, что стоят на высокой трибуне, требующей от них возвышенного формального стиля, и знают, что выбор слов может иметь для них мгновенные последствия. Вот почему богатым источником стилистических ляпов может быть речь политиков, заявления о выдаче социального пособия и студенческие курсовые работы (если допустить, что в приведенных списках есть хоть крупица правды). В обстановке, требующей меньшего контроля над собой, обычные люди, как бы плохо образованы они ни были, подчиняются сложным грамматическим законам и могут выражать свои мысли так живо и изящно, что их речь очаровывает серьезных слушателей: лингвистов, журналистов, историков устной речи и писателей-мастеров диалога.

Второе слабое место языковых мавенов — это их полное невежество относительно современной науки о языке. Я имею в виду не формальный аппарат теории Хомского, а базовые знания о том, какие виды конструкций и идиом встречаются в английском, и как люди используют и произносят их. Со всей честностью надо сказать, что значительная доля вины падает на представителей моей профессии за то, что мы с такой неохотой используем свои знания в практических вопросах стиля и словоупотребления, чтобы удовлетворить естественный человеческий интерес к тому, почему люди говорят так, а не иначе. За несколькими исключениями, такими как Джозеф Эмондз, Дуайт Болинджер, Робин Лакофф, Джеймс Мак-Коли и Джофри Нанберг, основная масса американских лингвистов оставила эту область деятельности целиком на откуп мавенам или, как называет их Болинджер, шаманам. Он обрисовывает ситуацию так:

Так что же делать со словоупотреблением? В противоположность некоторым ученым 60-х гг. я не говорю, что инструкции стандартной английской грамматики и стилистики — это орудия, поддерживающие иго белого патриархального капиталиста, и Народ должен быть освобожден, чтобы писать так, как ему хочется. Некоторые аспекты того, как люди выражают свои мысли в определенной обстановке, стоит изменить. Но то, к чему я призываю — это мирное урегулирование — более вдумчивое обсуждение вопросов языка и словоупотребления, вытеснение «охотничьих рассказов» и сказок старых вдов последними полезными научными знаниями. Особенно важно не недооценивать то, насколько сложна организация истинного источника любой разновидности языка — человеческого мышления.

Парадоксальным образом, иеремии, стенающие по поводу того, что небрежность в языке ведет к небрежному мышлению, сами являются скопищем за уши притянутых квази-фактов и клубком выводов, который невозможно распутать. Все образчики языкового поведения человека, которым заранее отказано в оправдательном приговоре, свалены в одну непривлекательную кучу и выплюнуты как свидетельство Упадка Языка. В этой куче — и молодежный сленг, и софизмы, и локальные вариации произношения и дикции, и бюрократические нагромождения, и плохие правописание с пунктуацией, и такие псевдоошибки, как hopefully, и плохо написанная проза, и правительственные эвфемизмы, и такая нестандартная грамматика, как ain’t, и сбивающая с толку реклама и так далее (не говоря уже о нарочно придуманных стилистических ляпах, которые уже не в компетенции обвинителя).

Я надеюсь, что убедил вас в двух вещах. Многие правила прескриптивной грамматики — это просто глупость, которую нужно выбросить из пособий по словоупотреблению. И бо́льшая часть стандартного английского именно им и является — стандартным в смысле стандарта денежных единиц или стандартного напряжения во всех розетках в доме. Здравый смысл подсказывает, что людей нужно поощрять и давать им возможность усваивать тот диалект, который стал стандартным в их сообществе, и употреблять его в разной формальной обстановке. Но ни к чему использовать такие термины, как «плохая грамматика», «ущербный синтаксис» и «неправильное словоупотребление», когда речь идет о деревенских диалектах и диалектах афроамериканцев. Хотя я и не приверженец «политкорректных» эвфемизмов (в которых, согласно одной пародии, слова белая женщина нужно заменить на особь с низким содержанием меланина), но использование таких терминов, как «плохая грамматика» и «нестандартный» — это и не правильно и не аккуратно в научном смысле.

Что касается сленга, то я целиком на его стороне! Некоторые беспокоятся, что сленг каким-то образом «испортит» язык. Эта «порча» была бы для нас большим везением. Но большинство сленговой лексики ревностно оберегается «посвященными» ее субкультуры как опознавательный знак для «своих». А присмотревшись к этой лексике, ни один истинный любитель языка не может не восхититься блестящей игрой слов и остроумием: Zorro-belly ‘пациент, перенесший операцию на животе’; crispy critter ‘пациент с ожогами (от названия сухого завтрака)’; prune ‘некто неприятный, тупой, упрямый’ букв. ‘чернослив’ (студенты-медики); jaw-jacking ‘разговаривающий’ (от jaw — челюсть); dissing ‘неуважительный’ (происходит от отрицательной приставки dis-) (рэпперы); studmuffin ‘обаяшка (о мужчинах)’ (от stud ‘племенной жеребец’); veg out ‘бездумно и бездейственно проводить время’ (происходит от слова vegetable ‘овощ’); blow off ‘нарушить обещание’ букв. ‘сдуть’ (студенты); gnarlacious ‘отличный’ (первое значение — ‘хорошая для катания волна’); geeklified ‘занудный’ (от geek ‘цирковой урод’) (серфингисты); to flame ‘лицемерно протестовать’ букв. ‘воспламеняться’ (хакеры). Когда устаревающие термины отбрасываются субкультурой и присоединяются к основному потоку языка, они зачастую прекрасно заполняют пробелы выразительности в языке. Не могу себе представить, как я когда-то обходился без to flame, без to dis ‘выражать неуважение к кому-либо’ и без to blow off. А ведь есть еще тысячи слов, без которых английский сейчас не может обойтись, но которые начали свою жизнь в качестве жаргона: clever ‘умный’, fun ‘веселье’, sham ‘поддельный’, banter ‘подтрунивать’, mob ‘чернь’, stingy ‘скупой’, bully ‘задирать’, junkie ‘наркоман’ и jazz ‘пустая болтовня’. Особое лицемерие — это быть ретроградом: противиться языковым инновациям, но оплакивать потерю различий между lay ‘класть’ и lie ‘лежать’, на основании того, что язык теряет выразительность. Средства для выражения мысли создаются гораздо быстрее, чем теряются.

Очевидно, существует правдоподобное объяснение культу слов-паразитов, когда речь то и дело прерывается вставками: понимаешь, в общем, значит, ну типа и т.д. У каждого человека имеется ряд способов ведения разговора, уместных в том или ином контексте и определяющихся статусом собеседника и степенью общности с ним. Похоже, что юные американцы пытаются установить более короткую социальную дистанцию, чем та, к которой привыкло старшее поколение. Я знаю многих одаренных стилистов моего возраста, речь которых в беседе один на один приправлена значит и понимаешь — их попытка выйти из роли знатока, имеющего право читать собеседнику нотации. Некоторых это раздражает, но большинство людей может обойтись без слов-паразитов, приложив усилия, и я считаю, что это ничем не хуже другой крайности — некоторых пожилых ученых, красноречиво разглагольствующих перед младшими по возрасту слушателями, не знающими куда от этого деться.

Тот аспект пользования языком, которому больше всего необходимы изменения — это ясность и стиль прозы на письме. Описания требуют от языка выражения гораздо более сложных цепочек мыслей, чем это было задумано биологией. С непоследовательностью, которая вызвана ограничениями на оперативную память и планирование и незаметна в беседе, не так легко смириться, когда она зафиксирована на бумаге — у человека есть время, чтобы в нее всмотреться. Кроме того, в отличие от собеседника, у читателя редко имеется столько же базовых знаний, чтобы заполнить все пропущенные логические посылки, которые делают речь доступной для понимания. Преодолеть свой природный эгоцентризм и попытаться представить себе уровень знаний среднестатистического читателя на каждом этапе изложения — это одна из важнейших задач хорошего стилиста. Все это делает письмо сложным ремеслом, которое постигается благодаря практике, наличию наставника, обратной связи и что, может быть, важнее всего, постоянному ознакомлению с образчиками хорошей прозы. Существуют отличные руководства по стилю письма, в которых эти и другие навыки обсуждаются с большим знанием дела, как, например, книга Странка и Уайта «Элементы стиля» и книга Уильямса «Стиль: вперед к ясности и изяществу». На мой взгляд, самое полезное в этих книгах то, насколько далеко отстоят их практические советы от набивших оскомину рассуждений о жаргоне и расщепленных инфинитивах. Например, банальный, но повсеместно признанный ключ к хорошему стилю — это постоянное саморедактирование. Хорошие авторы проходятся по тексту от двух до двадцати раз, прежде чем он выйдет в печать. Тот, кто не считает это необходимым, будет плохим стилистом. Представьте себе какого-нибудь иеремию, восклицающего: «В наши дни языку угрожает коварный враг: молодежь недостаточно редактирует то, что она пишет». Вообще прикол, да? В таком нельзя обвинить телевидение, рок-музыку, потребительскую культуру, спортсменов, получающих чересчур высокие гонорары или какой-то другой символ упадка цивилизации. Но если нам нужен ясный стиль, то на помощь призываются вышеупомянутые доморощенные средства.

Под конец я должен признаться. Когда я слышу, как кто-то употребляет слово disinterested ‘беспристрастный’ в значении ‘апатичный’, я готов выйти из себя. Слово disinterested (наверное, я должен объяснить, что оно означает «лишенный предрассудков») — это замечательное слово: оно настолько тонко отличается в своем употреблении от impartial ‘непредвзятый’ или unbiased ‘непредубежденный’, что люди не чувствуют кровной заинтересованности в том, как оно будет употребляться, им и нет надобности быть беспристрастными в этом вопросе из принципа. Его непростое значение происходит из его непростой структуры: interest означает «заинтересованность», как, например, в словосочетании conflict of interest ‘противоречие интересов’ и bank interest ‘банковский процент’ букв. ‘интерес’; добавление суффикса -ed к существительному может сделать его принадлежащим обладателю того, что обозначает существительное, например: one-eyed ‘одноглазый’ или hook-nosed ‘крючконосый’; dis- отрицает всю комбинацию. Та же самая грамматическая логика проявляется и в похожих структурах: disadvantaged ‘поставленный в невыгодное положение’, disaffected ‘настроенный против’, disillusioned ‘лишенный иллюзий’, disjointed ‘разъединенный’ и dispossessed ‘лишенный собственности’. Поскольку у нас уже есть слово uninterested, то может быть не стоит обкрадывать проницательных любителей языка и лишать их disinterested, сливая значения двух этих слов в одно; разве что это будет попыткой сделать речь более напыщенной? И не начинайте мне говорить про fortuitous ‘случайный’ (нестандартное употребление — ‘счастливый’) и parameter ‘техническая характеристика’ (более распространенное сейчас значение ‘диапазон’)…

Поостынь-ка, профессор. Первоначальный смысл слова disinterested, тот, в котором оно употреблялось в XVIII в., оказывается, был… да, uninterested. И это тоже имело грамматический смысл. Прилагательное interested, означавшее ‘увлеченный чем-либо’ (и связанное родством с глаголом to interest ‘интересовать’, гораздо более распространено, чем существительное interest, означающее ‘заинтересованность’, поэтому приставка dis- может быть расценена как отрицающая это прилагательное, как у discourteous ‘невоспитанный’, dishonest ‘нечестный’, disloyal ‘неверный’, discreputable ‘не вызывающий доверия’ и параллельных им dissatisfied ‘неудовлетворенный’ и distrusted ‘тот, кому не доверяют’. Но эти рационализации не относятся к делу. Каждый из компонентов языка меняется со временем, и в любой момент язык претерпевает массу потерь. Но поскольку человеческий разум со временем не изменяется, богатство языка всегда будет восполняться. Как только кто-то из нас начнет ворчать по поводу изменений в словоупотреблении, то лучше ему прочесть слова Сэмьюэла Джонсона в предисловии к его «Словарю» 1755 г. — реакция на иеремий того времени: