"Юрий Герман. Операция "С Новым годом!" (Документальная повесть, про войну)" - читать интересную книгу автора

врастяжку констатировал доктор Грейфе и опять со смешанным выражением иронии
и любопытства поглядел в сине-серое лицо Гурьянова. - Это достойно изучения.
Вам бы следовало напечатать историю вашей жизни в каком-либо журнале, -
посоветовал он. - Вы побеседуйте от моего имени с начальником группы прессы
"Остланд" господином зондерфюрером Крессе. Можно напечатать в "Вольном
пахаре" или в "Северном слове". Да, да, это совсем не безынтересно...
- Слушаюсь! - щелкнув под стулом каблуками, произнес Гурьянов.
Заинтересовало же Грейфе вот что: прапорщик царской армии Гурьянов,
когда грянула революция и когда он понял, что все белые и поддерживающие их
двунадесять языков большевиков не одолеют, решил начать жизнь с самого
начала. Для этого он скрыл свою подлинную, дворянскую суть и обратился в
темного, неграмотного солдата, способного, конечно, жадного до знаний и
невероятно упорного в труде. Этого преданнейшего Советской власти человека
отправили учиться на краскома, где ему, как легко догадаться, совсем ничего
не стоило проявить свои недюжинные таланты. Так он и пошел - крестьянин от
сохи, как писалось в тогдашних аршинных анкетах, так и начал свое бравое
восхождение в верхах Красной Армии, куда бы и прорвался, разумеется, если бы
несколько не перебрал со своей неистовой классовой гневливостью и со своим
темпераментом "бедняка от сохи". Тут случались с ним протори и убытки, и
говаривалось ему отечески, что дуги гнут не разом и не вдруг, но он не
тишал, а все более громко требовал суровостей, крутых мер и тяжких наказаний
там, где даже и выговора было многовато. Но речи его, когда произносились
хриплые и бешеные слова о том, как "мы были голы и босы, и неграмотны, и не
куримшие", все-таки воздействовали, и хоть в генералы Гурьянов не проскочил,
но некоторых высот достиг и на них не успокоился. В недоброй памяти тридцать
седьмом году деятельность его по писанию изветов, доносов и ябед достигла
размеров настолько гигантских, что соответствующие органы его арестовали как
клеветника и осудили. Но, совсем недолго просидев, Гурьянов выскочил,
порхнул крылышками, написал еще дюжину душераздирающих заявлений и двадцать
второе июня встретил в звании майора Красной Армии лицом к лицу с
противником, где и пошел без всякого к тому понуждения в плен, чтобы там, у
обожаемых им фашистов, сделать наконец настоящую карьеру, достойную его
способностей.
Холуй по натуре, он многие годы с душевным трепетом и восторженным
упоением изучал все, что мог, об имперских вооруженных силах, изучил
действительно порядочно и при первом опросе немецким обер-лейтенантом
показал себя "идейным" противником Советской власти. Разговор даже тут был
многообещающим, с кофе и "арманьяком", но все же Гурьянов не мог отделаться
от того, что молокосос обер-лейтенант, ничтожный мальчишка, который еще
недавно ходил в коротких штанах и был членом "Гитлерюгенда", разговаривал с
ним высокомерно и презрительно.
И ощущение это было верным, потому что мальчишка видел перед собой
первый раз не убитого и не расстрелянного советского майора, а
майора-изменника и брезговал им, как впоследствии за все эти более чем два
года войны Гурьяновым брезговали даже самые, что называется, подонки из
подонков германской разведывательной службы. И нынче, сидя в жарко
натопленной часовне перед лицом своего главного начальника - Грейфе,
Гурьянов, не ожидая ничего хорошего для себя из медленно текущей беседы,
желал лишь поскорее ее окончить и вернуться в Печки, напиться и уснуть, как
делывал он ежедневно. Однако же Грейфе не торопился. Отнесясь к Хорвату, он