"Сергей Герасимов. Портрет художника в зрелом возрасте" - читать интересную книгу автора

Мне пришлось просто прекратить писать на несколько лет, до тех пор, пока я
не выучил буквы.
Если первый мой шедевр был непонятен, то второй был невидим - невидим
весь, кроме первой фразы. Первая же фраза была написана по чужому совету и
очень мне не нравилась. Я помню эту фразу: "Однажды Маша (со своим братом)
пошла в лес".
Фраза была написана на огромном листе ватмана, похожем на простыню;
написана в самом уголке, так что весь лист остался девственно белым (опять
чужое слово - я не знал тогда что такое "девственно"), его белизна была
похожа на цвет зимы - вот это правда. Я написал первую фразу авторучкой с
очень светлыми чернилами.
Вставку "со своим братом" я сделал по прямой подсказке той головы
Горыныча, которая была поблизости. Та же голова и отобрала у меня авторучку,
назидательно объяснив, что писать нужно в тетрадке, а не на таком большом
листе, которым можно кровать застелить. Но в тетрадке я писать не стал,
потому что все писали в тетрадках, а человек, умеющий писать, не пожет
делать то же, что и все. Повесть о Маше с возможным братом не осталась
неоконченной: я, уже без ручки, продолжал сидеть на листе и следить за тем
местом, по которому двигалась невидимая строка.
Когда строка дошла до конца листа, я встал, перевернул лист и продолжал
писать снова. Маша пережила немало приключений. Вспоминая теперь этот
случай, я не могу понять той светлой гордости, которая переполняла меня,
закончившего невидимую повесть. Положим, повесть, была неплоха и заслуживала
мои чувства, но именно в тот день я одолел первую ступеньку бесконечной
лестницы, ведущей вниз - к тем, кто не умеет писать, к тем людаям, к которым
я и принадлежу сейчас. Поистине то был роковой день. Тогда я впервые
послушался чужого совета и стал писать понятно, угождая чужому глазу. Пусть
понятной оказалась всего одна строка, но это была первая моя строка,
продиктованная чужой волей. Это как первый укол морфия - и прямо в то место,
где болит.
Несколько месяцев спустя я сделал еще одну уступку обществу - я
научился писать в тетради. К чести меня тогдашнего, могу сказать, что это
была единственная уступка. Я исписал несколько тетрадей цифрами - от единицы
до нескольких тысяч и уже собирался дойти до миллиона, когда тетрадь у меня
отобрали. Я обиделся тогда на взрослых - я еще не знал, что если у тебя
отбирают тетрадь и письменные принадлежности - то это как раз и значит, что
ты умеешь писать так, как нужно. Нельзя помешать человеку писать, если он
умеет это делать: еще много месяцев после того, как мне запретили писать, я
писал просто в воздухе, заполняя его словами. Слова были прекрасны - и очень
жаль, что сейчас я не могу вспомнить ни одного из них.
Пришло время и мне снова дали тетрадь, в которой я уже не хотел писать
(лист ограничивает); дали и заставили писать палочки. В этом, умеренном и
посильном труде, я не смог проявить себя: наивысшей отметкой за палочки и
крючки мне была тройка и это несказанно огорчало всех добрых людей, радевших
о моем развитии. Сейчас я научился писать и палочки, и крючки - этому
научила меня жизнь. Я могу изрисовать крючками и палочками любое количество
листов, сочетая эти простые знаки так, что человек несведующий найдет в них
смысл и даже заинтересуется чтением. Мои крючки и палочки будут
каллиграфически совершенны и даже сгодятся для продажи, но писать сейчас я
не умею.