"Сергей Герасимов. Власть подвала" - читать интересную книгу автора

узкую. Выставка была воскресной и строго предписанной к посещению, но из
двадцати предполагаемых школьников её посетил едва ли один: самый прилежный,
самый бестолковый, самый близкоживущий, самый скучающий, или тот, кто имел
здесь некоторые, отличные от предписанных, ориентиры. Такие ориентиры у нас
имелись.
Мы постояли у входа в парк, ожидая, затем прошлись по аллеям - я помню
сухой цветной бумажный шелест, вкус леденца и клейкий запах широколистой весны,
к которому ещё не привык и которому рад, - потом зашли на стадион,
поздоровались с кем-то многочисленным и отправились гулять. Гуляли мы долго,
потому что солнце в моих воспоминаниях поднялось над домами, стало светить
сверху и сзади, потом припекло, устало от стараний и начало пыльно оседать. Мы
гуляли просто так и держась за руки, и одно время под ручку (с ней была
подруга, умная девочка в темной форме, форму тогда ещё носили, высокая, с лица
необщим выраженьем, умеющая быть злой и умеющая постоять за себя; сейчас
подруга превратилась в озабоченную женщину, которую проза жизни изменила
настолько, что нужно хорошо всмотреться, чтобы увидеть остатки поэзии). Мы
покатались на канатной дороге; проехались вперед и назад в двух соседних
кабинках, синей и желтой, с белыми аршинными номерами, занялись ещё кое-чем,
например, мороженым, а потом расстались, как я теперь понимаю, навсегда.
В следующие месяцы судьба нас с Наташей тонко разводила трижды (только те
случаи, о которых я знаю наверняка): один раз я был в лагере и на день уехал, в
этот же день приехала погостить она; второй раз первого сентября по каким-то
уже невспоминаемым причинам мы должны были встретиться, но не встретились; в
третий раз был выпускной вечер, на который я хотел и просто был обязан попасть,
но некое озверевшее начальство меня не пустило. Начальственный идиотизм такое
же удобное сподручное средство судьбы, как, например, землетрясение, забытый
зонтик или не приехавший по расписанию поезд. Она тоже была уверена, что я буду
и пришла, а меня, конечно же, не было. Когда появлялись другие возможности
встреч, судьба отсекала их сразу же.
Я ответил на её первое письмо. У меня до сих пор хранятся те письма,
стопочкой, двенадцать штук - возможно, моя самая длинная переписка. Я храню
предметы, имеющие лишь сентиментальную ценность, но не сладкогрустных
воспоминаний ради, а потому, что не могу просто выбросить или потерять вещь, в
которую кто-то вложил свою искренность, может быть, надежду, может быть, мечту,
и, в любом случае, одно из драгоценнейших и редких человеческих чувств.
Выбросить это так же невозможно, как ударить женщину, украсть, предать, донести
или поступить неблагодарно. Так же невозможно, как прихлопнуть книжкой бабочку.
Итак, я ответил на её письмо.
Не знаю кто она сейчас, но тогда она была необычной - в том состоянии,
которое переживают хотя бы раз в жизни два человека из трех; которое у одних
проходит быстро, у других растягивается на год или два (самый частый случай), а
у третьих длится всю жизнь. Я бы назвал это кристаллизацией. Детство уже опало,
как лепестки, и вдруг появились десятки возможностей для воплощения себя, а
миллионы возможных воплощений закипают внутри. И ты понимаешь, что ты не такой
как остальные, и выстраиваешь в душе хрустальные замки, о которых не можешь
никому поведать - нехватает слов; и мир раздвигается - до бесконечности и
дальше, намного дальше за бесконечность - так, что совсем теряешься от этой
шири; мысли и чувства наступают плотными валами, сверкающими как чешуя - но
рассмотреть отдельную чешуйку не удается. Слепой всплеск души, вдруг осознавшей
себя. Обычно это проходит и крепко забывается. Я бы назвал это кристаллизацией,