"Буря" - читать интересную книгу автора (Воеводин Всеволод Петрович, Рысс Евгений...)

Глава XXXI МОРЕХОД И БУРЯ

Александр Андреевич Кононов ходил на промысел матросом. Произошло это потому, что по новым порядкам водить в море рыбацкие боты разрешается только тем рыбакам, которые прошли специальные курсы судовождения, вкратце изучили навигацию, метеорологию, умеют определить местонахождение судна по высоте звезд и проложить курс по карте, скажем, от Кильдина на Колгуев. Кононов рыбачил сорок седьмой год. Он знал, у каких берегов в какое время ходит рыба, как ведут себя птицы перед погодой, какие облака к ветру, какие — к затишью. Для того, чтобы сызнова переучиваться морскому делу, он считал себя слишком старым. И вот, несмотря на весь свой морской рыбацкий опыт, Александр Андреевич ходил промышлять всего-навсего старшим матросом, а капитаном на его боте был двадцатилетний парень, сын кононовского соседа по становищу.

Утром двадцать четвертого апреля «Краб» рано вышел на промысел. Утро было солнечное. За наволоком, по-весеннему голубое и тихое, лежало море. Часу в седьмом утра с берега потянул было ветерок, и они подняли оба паруса, чтобы поскорее выбежать из губы. Но паруса вскоре обвисли, и только пологая зыбь — след бегущего бота — колыхала в губе отражения береговых гор.

Милях в двух от губы, в открытом море, метали сети на треску. Капитан посоветовался с Кононовым, где им лучше стать, но Кононов смотрел не на воду, а на небо. Невидимые из губы, по всему горизонту вставали с востока высокие перистые облака. Это означало ветер.

Кононов посоветовал капитану сетей не выметывать, а заходить обратно в губу, потому что облака — дело верное. Даже не взглянув на барометр в капитанской рубке, старик сказал, что с моря нужно уходить и чем скорее, тем лучше.

И вот, пока они спорили с капитаном — метать сети или не метать, налетел шквал. Солнце затмилось, и поднялась такая пурга, что с кормы на нос не стало видно человека. Спор их был окончен.

Мимо «Краба» в снежной мгле пронеслись две черные тени. Это боты «Форель» и «Бесстрашный» полным ходом убегали с моря под защиту береговых скал.

— Назад! — крикнул Кононов, как будто бы там, на ботах, могли его услышать. — Ах, что они делают!

Капитан, как только шквал подхватил судно, убежал в рубку. Цепляясь за снасти, Кононов кинулся за ним. Парень всем телом налег на штурвал, он поворачивал бот бортом к ветру, он тоже хотел убежать в губу, рассчитывая там укрыться от урагана.

— Побойся! — крикнул Кононов. — Опрокинемся, или вынесет на камни.

Он вырвал штурвал из рук ополоумевшего капитана и стал разворачивать бот обратно по ветру. Он не рассуждал в эту минуту, как ему поступить, чтобы спасти бот от гибели. Как человек, который, падая, бессознательно выбрасывает руки перед собой, так и старик, не размышляя, одним рывком повернул бот прочь от берега. Вся его привычка к морю, всё его существо подсказывало ему это мгновенное решение бежать по ветру, по волне в снег, в бурю, но только не туда, где береговые скалы и камни, скрытые под водой, с одного удара могут разнести в щепки их легкое суденышко.

Капитан стоял в рубке в одних калошах на босую ногу (утром было жарко).

— Я пойду, — чуть слышно сказал он, — в каюту надеть сапоги.

Шатаясь, он спустился по лесенке в трюм и повалился ничком на койку. Кононов стал за руль.

Он велел мотористу Крептюкову прибавить ходу. Моторист выскочил из люка, крича, что ходу больше нет.

— Повороти, Кононов! — просил он,

— Куда же я поворочу? — ответил Кононов. — Смотри глазами, что делается. Уж лучше убежим в море.

Крептюков посмотрел в сторону берегов. Снежная стена поднималась сразу за бортом. Зыбь ещё была не такая страшная, но, судя по тому, с какой силой гнал ветер эту снежную лавину, как яростно он срывал с волны и вместе со снегом уносил прочь её белые гребни, нечего было думать о том, чтобы «ложиться в корыто», то есть идти бортом к ветру. С каждым ударом под корму волна всё выше и выше взметывалась над бортами. Сети, растянутые на палубе позади капитанской рубки, уже смыло за борт.

— Ну, — сказал Крептюков, — пожалуй, в море не хуже.

Кононов намертво закрепил руль по ветру. Он боялся подумать о тех, кто, испугавшись первого шквала, полным ходом побежал в губу. В завываниях ветра в снастях ему чудились стоны и крики о помощи захлебывающихся на волне людей. Треск деревянной обшивки под ударами волн напоминал короткий треск судна, со страшной силой брошенного на камни. Кононов сам тонул трижды и не раз видел смерть на воде. Сам он её не боялся, не мог просто представить себе, как это он, Кононов, живой человек, вдруг захлебнется, потеряет сознание и пойдет ко дну в черные, холодные морские глубины. Но, когда он думал о других, ему становилось страшно.

Что-то ударило в стенку капитанской рубки и расщепило её сверху донизу. Снег и соленая пена хлестнули Кононова по лицу.

«Конец, — подумал старик. — Нет, не может быть, что конец. Уж больно скоро».

Он выглянул в трещину. Маленькую шлюпку, которую боты водят за собой на привязи, стоймя закинуло волной на палубу, и это её окованное железом днище проломило рубку. Тотчас же через палубу перекатилась другая волна, и шлюпка исчезла за бортом.

Мокрый с головы до пят, Крептюков высунул голову из люка:

— Ну что, Кононов, гибнем?

— Не знаю пока, — ответил Кононов.

Он велел Крептюкову забить люк брезентом, чтобы вода не натекла в машинное, и пойти проведать капитана. Если человек ещё не совсем потерял голову, пусть немедленно выходит наверх.

Привязавшись, по совету Кононова, к мачте, Крептюков забил люк, потом полез в каюту. Капитан лежал на койке ничком. Крептюков потянул его за плечо, но он выругался, сказал, что сапоги куда-то задевались, а босой он на палубу не пойдет, и вдруг заплакал.

— Делайте, что хотите, — сказал он. — Всё равно погибать.

— Вот дурак, — удивился Крептюков. — Ведь за твои курсы колхоз деньги платил. Двести сорок рублей заплачено за нас обоих.

Он вылез в рубку и, силясь перекричать ветер, долго объяснял Кононову, что этого дела он так не оставит, что капитана они исключат за трусость из комсомола и пусть он вообще убирается к чорту из становища.

Кононов принял руль в одиннадцатом часу утра и не оставлял его до ночи. Ураган гнал судно на запад, потом на северо-запад, в норвежские воды. «Хоть бы ещё сменился ветер, — рассчитывал Кононов, — донесло бы хоть до Шпицбергена, до кромки льдов, там суда есть, ледоколы и зверобои, соймут с бота». Никогда не видел шестидесятилетний рыбак волн такой чудовищной высоты. Снег заметал палубу, свернутые паруса, рубку, в которой уже не хватало одной стенки. Снег заливало водой, и он замерзал, одевая бот толстой ледяной коркой. Когда судно валило на борт, всё труднее и труднее ему было выпрямиться, так оно отяжелело ото льда. И всё-таки Кононов намертво закрепил руль по ветру и уводил бот в открытое море.

Очень скоро из люка опять выскочил Крептюков, крича, что в трюме показалась вода. Он с одним матросом кинулся было к помпе, но, когда стали откачивать, отказала помпа.

— Сыщите капитанские сапоги, — крикнул Кононов, — и срежьте кожу с голенищ. Не жалейте вещь — люди важнее.

Крептюков полез в каюту, сыскал под койкой капитанские сапоги, срезал с них кожу и починил помпу. Всю ночь он боролся с водой, а Кононов стоял в рубке и думал о том, что если прокинет снег и прояснится небо, то всё равно положение их совсем не завидное. Как он сумеет узнать, куда занесло их ветром. Ветер склонялся к югу, берега были далеко, впереди на сотни миль лежало не известное рыбакам море. Он не знал мореходных карт и не мог рассчитывать на свою память.

Ночь подходила к концу. Он да моторист Крептюков, только они двое были на палубе. Команда — молодые, ещё не, привычные к морю ребята — не вылезала из трюма.

— Двадцать раз ураган, — сказал Крептюков, глядя, как зеленая гора, колеблясь и пенясь, вырастает над верхушкой мачты. — Но не бывает так, чтобы в порту не знали заранее.

— Выберемся — найдем концы, — ответил Кононов.

Он вспомнил свой вчерашний разговор с Антониной Евстахиевной. Он отчетливо представлял её себе, видел, как сейчас она сидит у себя в кухне, сидит и смотрит в окошко. Ясно, что в становище их уже не ждут. «Будет тебе испытывать стихию», — ругалась ночью старуха. «Нет, старое ты чудо, — ответил он ей тогда, — стихия — не опасная, — опасен злой человек».

Он повторил Крептюкову:

— Выберемся — найдем концы.

К утру прояснело. Волна стала повальной, пологой, и далеко, за десяток миль к югу, они увидели гористый берег, освещенный холодным солнцем. Как далеко унес их от становища ураган, что это был за берег, своя это была страна или чужая, Кононов не знал. Но теперь, если даже волна понесет их к берегу, им уже не грозит опасность разбиться о камни. Раз прокинуло снег, раз видимость стала хорошей, заход даже в незнакомую губу уже не представлял такого риска. Кононов передал Крептюкову руль, а сам спустился в трюм проведать команду.

Они сидели в потемках — три приунывших матроса. Кононов принес из рубки фонарь, завернутый в рокон, чтоб ветром не задуло огонек, и матросы, когда осветилась их тесная каютка, с удивлением подняли головы. Зачем старику понадобился свет? Не всё ли равно, как ждать конца.

— Надо бы оживиться, ребята, — сказал старик.

Матросы вздохнули.

— Как будем оживляться, Кононов?

— Первым делом, — сказал Кононов, — вскипятить чайку и согреться.

Вскипятили чай, но пили и закусывали молча, — какая уж тут еда, когда с минуты на минуту жди, что сам пойдешь к рыбам. Посасывая кусок сахара, Кононов предложил поднять штафок, малый парус, и под одним парусом попробовать подойти к берегу. Зыбь хоть ещё велика, но пологая, и вокруг видать хорошо. «Попробуй», — сказал кто-то из матросов. Остальные молчали. Испуг у них сменился равнодушием, они не тряслись со страху, как их трусишка капитан, но просто устали думать о смерти, ждали её сложа руки. Кононов с двумя матросами поднялся на палубу, поставил парус. Тотчас же бот зарылся носом в волну, а прус, сорванный с мачты, птицей упорхнул за борт. Под холодными лучами утреннего солнца черное, изрытое ветром море выглядело страшно. Матросы вернулись в трюм. Кононов решил до поры оставить их в покое и спасать судно вдвоем с Крептюковым. На этого парня можно было положиться.

Опять налетел снег, в промежутке между снежными зарядами к западу от курса показался какой-то скалистый островок, и снова всё затянуло снегом. Когда прояснилось, островка уже не было видно, только крутая линия берегов тянулась в нескольких милях к западу. Кононов решил искать захода в губу. В восьмом часу утра Крептюков, стоявший рядом с ним в рубке, вдруг вцепился ему в плечо и указал пальцем куда-то за борт по курсу судна.

— Гляди, — сказал он, бледнея. — Или мне мерещится?

Со всех сторон бежали огромные рыхлые водяные холмы, падали, вздувались выше мачты, застилая солнце. Над ними голубело небо, и ничего не было видно вокруг — ни дымка, ни паруса, точно одни они остались в живых на всем морском просторе, шестеро рыбаков, унесенных ветром.

Вдруг в нескольких десятках метров от судна что-то вскинулось на гребне волны и пропало.

— Человек? — ахнул Кононов.

Минуту, не больше, они молчали. Потом Крептюков выскочил из рубки, заорал в трюм: «Все наверх, человек в море!» — и кинулся в машинное. Мотор замолчал, один за другим матросы выскочили на палубу. Они привязывались к мачте, а бот валился бортом на волну: это Кононов заводил его бортом к ветру, бортом к тому, кто кричал им о помощи в нескольких метрах от судна. Они не могли расслышать его крик, только видели его искаженное лицо, видели, как он напрягался всем телом, точно хотел выпрыгнуть из волны.

Три пары рук схватили его за ворот, за пояс, за волосы. Матросов накрыло волной, но они были привязаны к мачте и, сбитые с ног, оглушенные падением, не отпустили того, кто, уцепившись за них мертвой хваткой, теперь без сознания лежал на палубе. Грудью навалившись на штурвал, Кононов выпрямил судно. Волна, обрушившаяся на палубу, больно ударила его о стенку рубки, но он не думал о боли, он думал одно: бот выстоял, человек спасен.

— В трюм — и разотрите его. Он обмерз! — крикнул Кононов.

Спасенный, молодой парень, совсем мальчишка, лежал, закрыв глаза. Всё лицо его было залито кровью. Он рассек себе голову, когда его тащили на борт. Подмышками у него был спасательный пояс, одна нога в сапоге, другая босая, Он обессилел раньше, чем успел разуть обе ноги.

Крептюков выскочил из люка, спросил, кого выловили. Кононов велел ему стать на руль, а сам опять спустился в помещение команды. Матросы уже не сидела, угрюмо уставившись в темноту. Спасенного уложили на койку, двое матросов растирали его иссиня-бледное тело, третий чистым полотенцем бинтовал до кости рассеченный лоб. Кононова встретили весело, — жив, только обмерз чуточку. О том, что самих-то их продолжает швырять вверх-вниз, что десять минут назад сами-то они едва не перевернулись вверх килем, — никто и не думал. Раз они сами спасли человека, значит, рано ещё собираться на тот свет. Это не был сознательный вывод, но каждый матрос, только что угрюмо сидевший в потемках, теперь суетился, хлопотал и чувствовал именно так. Всё безразличие их, всю мрачность как ветром сдуло.

Кононов потрогал веки неподвижно лежавшего парня. На вид ему было не больше двадцати лет. Его матросская одежда висела на крючке, старик тщательно вывернул и осмотрел карманы.

Мореходная книжка промокла насквозь, страницы слиплись, чернила расплылись. Водя пальцем по буквам, старик прочитал: «Слюсарев, «РТ 89».

— На нём аварийный пояс, — сказал он, глядя на белое, безжизненное тело матроса с запавшими, как у мертвеца, глазами. — Стало быть, его не просто смыло за борт. Они готовились к тому, что всем им придется поплавать. Надо полагать, остальным повезло меньше.

Матрос с погибшего тральщика тихонько застонал и приоткрыл глаза. Некоторое время он удивленно смотрел на ветровой фонарь, который метался и прыгал под низким потолком каюты, потом снова потерял сознание.