"Вильгельм Генацино. Женщина, квартира, роман " - читать интересную книгу автора

добраться до сути современной жизни, сказал Шубе. И принялся вытирать
платком шею и затылок. Я испугался, что Шубе примет меня за поэта и чего
доброго спросит, каких традиционных направлений я придерживаюсь в своем
творчестве. Поэтому я очень обрадовался, когда в комнату неожиданно вошел в
сопровождении Кальтенмайера местный репортер Герман Киндсфогель. Линда
помахала обоим, подзывая их к себе, и Шубе тут же умолк. Киндсфогелю было
сорок - сорок пять, он был пригож собой и в хорошей форме. На нем был пиджак
свободного покроя, белая рубашка и шелковый платок на шее, заправленный в
открытый ворот, короткая стрижка и легкая седина на висках вписывались в его
элегантный облик. Киндсфогель работал в социал-демократической газете
"Альгемайне цайтунг" и освещал вопросы муниципальной политики, деятельность
магистрата и его администрации. Но еще больший интерес вызывала у него жизнь
европейских цыган. Из года в год ездил он с их кочевыми кибитками в Прованс,
где в Сент-Мари-дела-Мер цыгане из многих стран собирались на свой шумный
праздник кровных родов. На полосе "Актуальная камера" газета "Альгемайне
цайтунг" из года в год печатала также его репортаж о великом празднике
цыган. Но еще сильнее идентифицировал он себя с джазовым музыкантом Чарли
Паркером, про которого (это я знал от Линды) он уже несколько лет писал
роман. Линда спросила его: "Ну как поживает твой роман?" И Киндсфогель
весело ответил: "Он сейчас в отпуске! "Альгемайне цайтунг" выразила желание,
чтобы я озаботился судьбой пролетариата!" Все засмеялись. Такие меткие
выпады делали Киндсфогеля популярным. В отличие от него Шубе производил
впечатление замкнутого на себя генератора сложнейших проблем и потому стоял
с бокалом красного вина в полном одиночестве. Казалось, он вот-вот уйдет,
потому что вся атмосфера представлялась ему недостаточно лиричной. Манера, в
какой Шубе подавал себя как обособленного художника, производила на меня
гнетущее впечатление. Кроме того, я всегда испытывал недоверие к людям,
утверждавшим что-то безапелляционно или делавшим на что-то упор. Я опасался,
что и Киндсфогель может меня спросить, а над каким романом работаю я. Отойдя
к окну, я стал наблюдать за человеком, развернувшим в квартире напротив
кухонное полотенце и аккуратно накинувшим его на клетку с птицей. Незнакомая
женщина-фотограф сказала за моей спиной: "Мы, женщины, все же намного
гуманнее! Мы даже можем любовно погладить по лысине!" А мне правились слегка
раскачивающиеся на противоположной стороне улицы кроны деревьев. Линда
помахала мне рукой, чтобы я перешел в соседнюю маленькую комнату. Здесь на
полу сидело всего несколько человек с вытянутыми ногами. Мы сели рядом с
ними. Когда мы опускались на пол, меня коснулись узкие бедра Линды. Линда
какое-то время говорила о том, что невозможно создать в немецком
индустриальном городе богемное общество. Одна из женщин сказала: "Первый же
мужчина, с которым женщина знакомится после развода, всегда для нее чистая
катастрофа". А Линда вдруг начала жаловаться, что никто не интересуется тем,
как безжалостно эксплуатируют матросов. Тот, кто работает в море, сказала
она, практически исчезает из реальной жизни. Поэтому среди моряков так много
свихнувшихся и потерянных людей. Морские пароходства знают об этом и делают
с этими бедолагами что хотят. Я ничего не знал о работе в море и потому
только кивнул. "Ханнес, - сказала Линда, - это тот моряк, который не давал
мне проходу в Нью-Йорке, Ханнес всегда говорит: "Жизнь на берегу - это сущий
ад". Однако он умалчивает, - сказала Линда, - что жизнь на море - тоже ад,
только другой". Мне бросилось в глаза, что последнюю фразу она произнесла в
настоящем времени. Из этого я сделал вывод, что мое предположение было