ЧАСТЬ ВТОРАЯ

На углу Дворцовой и Миргородской беспризорный мальчишка выстукивает ложками о колено. Детский голос плывет над вечерней улицей:

Мальчугану лет восемь, а может, и все десять. На нем ватная куртка со взрослого плеча, подвернутые штаны, чтобы не волочились по земле, на глаза нахлобучена островерхая буденовка с поблекшей звездой. А во что обуты его ноги, вытанцовывающие в такт песне, разобрать невозможно.

Рядом с беспризорником Вовка выглядит франтом. На нем пальтишко, перешитое из мамкиной шинели, бумазейные брючонки из лоскутка, оставшегося от халата заказчицы, желто-коричневые ботинки на толстой подметке, полученные в АРА. На ботинках железные подковки, подбитые собственноручно Яковом Амвросиевичем.

Вовка шмыгает носом и, как воробышек, нахохлившись, прыгает с ноги на ногу. Он, конечно, мог бы пойти домой. Там, на русской печке, ого как жарко! Маманьке с завода целую подводу дров привезли. Но идти домой неохота. Бабка больна, у нее все кости крутит. Яков Амвросиевич жалуется, что у него грудная жаба, хотя жабы у него нет, Вовка ее не нашел: заглядывал под рубаху, разглядывал седые волосы на дряблой груди Якова Амвросиевича и никакой жабы нигде не обнаружил. Мамы дома нет. Она у него ответственная — женделегатка! Она даже шинель носила! А у других и батька есть, да шинели нет. Поэтому ее даже взрослые мужики слушаются. Мать, потому что ответственная, поздно приходит домой. А Вовке без нее дома скучно, вот и мерзнет на улице. Голос беспризорника жалостливый, но ложками он стучит здорово. Вовке уже шесть лет исполнилось, а он так стучать ложками не умеет.

Беспризорник поет, что никто не придет на его могилку, потому что он сирота, что раннею весною только соловей прилетит и песни ему будет петь. У Вовки даже в носу начинает щекотать, до того песня жалостливая! Вообще-то он не любит беспризорников. Уж больно они озорные — то шапку с головы стащат, то по шее дадут, то требуют: «Пацан, чеши к махане, стибри чего пошамать». Вовка обижается: какой он пацан и почему маму обзывают «маханей»? Вот вырастет, тогда он им покажет, какая она «маханя». А этого, что поет, беспризорники Шкилетом зовут. За то, что сильно худой. Родных у него нет, живет он в развалке трехэтажного дома инженера Сикорского. Говорят, там в подвалах целая «малина». Но Вовка не верит — зимой малины не бывает.

Шкилет поет, а мимо прогуливаются парни и девушки. Раскрасневшиеся на морозе, они толкаются, повизгивают, заглядываются на разукрашенные морозом витрины колбасной Гольдштейна, кондитерской Войцеховской. Из пивной, что открыл рядом с цветочным магазином какой-то нэпман, слышится брань. По Дворцовой, дребезжа и надрываясь звоном, продирается сквозь толпу трамвай. Из трамвая на ходу спрыгнул пацан, юркнул в толпу, скользнул мимо Вовки, дотронулся до Шкилета и растворился в темноте. Раздался крик:

— Держи, лови!

Трамвай остановился. Из него вышла Ванда Войтинская.

— В ридикюле денег немного; а вот документов жалко, — объясняет она.

— Не беспокойтесь, мадам. Я вам сейчас ридикюль представлю в чистом виде, — говорит рослый краснолицый сын владельца колбасной с Дворцовой.

Он размахивает палкой, на которой вместо ручки приделана серебряная женщина с рыбьим хвостом. Шуба у него распахнута, она на меху. Рядом, зябко кутаясь в манто, подпрыгивает Манечка — дочь цветочницы. Ее ноги в фильдекосовых чулочках и туфлях-лодочках замерзли, и она просит своего кавалера:

— Пойдем, Кока! Холодно. Зачем тебе искать ридикюль?..

Но Кока не слушает Манечку. Он старается угодить своей тяжелой палкой с женщиной-рыбой на рукоятке по буденовке Шкилета.

— Отдай ридикюль, чмур! — кричит Кока. — Я видел, как ты его спрятал, шкура!

— Не смейте бить ребенка! — перехватывает Кокину палку парень в расстегнутой тужурке, из-под которой видна тельняшка.

— Это не тот мальчик... — растерянно говорит Ванда. — Это другой...

Но ее никто не слушает.

— Пусти палку, хламидник! — неистовствует Кока.

— Ты что сказал? — наступает парень. — Это я хламидник? Я?! А ты нэпманская рожа...

Назревает драка. Шкилет, пользуясь замешательством, сует Вовке ридикюль и шепчет:

— Припрячь пока...

Вовка неловко сует ридикюль в карман пальтишка. Но в кармане и без того тесно. Там лежат всякие нужные вещи — стреляные гильзы, гайка, пустая коробка от папирос «Сальве», обертки от конфет, проволока, кусочек ремешка. Вовку хватает за руку широкоскулая девица с телячьими глазами и ехидно говорит:

— Такой маленький, а уже воруешь?!

Сквозь толпу протискивается милиционер. Девица сует ему под нос ридикюль. Вовку волокут в милицию. Кока, запахивая шубу, зло бросает:

— С пеленок воровать начинают...

В милицию вваливаются целой оравой. Милиционер крепко держит за руку Вовку. Дежурный окидывает толпу взглядом, долго вертит в руках женскую сумочку с блестящими застежками, почему-то вздыхает, кладет ридикюль на стол и спрашивает:

— У кого ридикюль сперли?

— Вот у этой гражданочки, — торопится объяснить Кока. — А я, значит, приметил...

Дежурный окидывает взглядом сына колбасника — от белых бурок до каракулевой кубанки с зеленым верхом, перекрещенным золотыми шнурками.

— Ваши показания, гражданин, нам пока без надобности... Садитесь и ждите.

— Нужна тебе была эта шмара! — шипит Коке Манечка и злобно поглядывает на Войтинскую.

Ванда красива, поэтому Кока и ввязался в эту историю.

— Гражданочка, ваш ридикюль? — обращается к Ванде дежурный.

— Мой, мой! — торопится Ванда. — Но этот мальчик его не брал.

Дежурный огрубелыми пальцами отдирает от пера соринку, пододвигает к себе стопку бумаги и крупными, прыгающими в разные стороны буквами пишет протокол допроса. Войтинская называет дежурному свое имя, отчество, фамилию. Говорит, что приехала из Харькова. В Елизаветграде у нее мать-старуха...

Вовка постепенно успокаивается, в комнате тепло, его клонит ко сну. Но спать ему не дают.

— Эй, пацан! — толкает его милиционер. — Как тебя зовут?

— Володя.

— Ты чей? Как фамилия твоя будет?

Вовка хочет назвать фамилию Якова Амвросиевича, но вдруг вспоминает, что это дедушка — Свистунов, а он Рывчук. Мать не раз говорила: «Ты у меня Рывчук».

— Бабкина — Свистунова, а я Рывчук, — отвечает Вовка.

«Рывчук... Рывчук! И похож! — Ванда вскакивает. — Неужели это сын Арсена?»

— Скажи, Вова, у тебя есть папа? — ласково спрашивает она мальчика.

— Батько? Мой батько матрос был. Вот кто!

— Матрос? Твоего отца Арсений звали? Да? — чуть не кричит Ванда.

Вовка совсем не удивлен: его отца все должны знать!

— Что же это вы, гражданочка? Выходит, знакомый мальчик ридикюль-то свистнул. Уж вы как-нибудь промеж себя договоритесь... — И милиционер почему-то облегченно вздыхает.

У освещенного подъезда милиции Ванда вглядывалась в лицо Вовки. Боже, как похож на Арсена! Те же глаза, нос. Как бы обрадовался Арсен, если бы она привезла Володю в Харьков! Да, но мать этого ребенка жена ее мужа. Как это дико: у ее мужа есть жена!

Когда Арсения перевели в Харьков, вслед за ним поехала и Ванда. Ока любила. Впервые по-настоящему любила. Уйдет Арсен, и жизнь ее будет пустой. Воскресить для мальчика отца — значит потерять мужа. Арсений перестрадал гибель Катюши и сына. Зачем воскрешать мертвых? Зачем ломать жизнь живым? Нет, она никому не отдаст своего счастья!

Ванду вывел из задумчивости детский голос:

— Тетя, а тетя... Можно, я домой пойду?

— Конечно! Вот только зайдем в магазин, я тебе конфет куплю...

Высокий потолок расписан яркими красками: упитанный амур, хитро прищурившись, целится из лука. Кончик стрелы направлен в угол, где стоит узкая железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом.

Здесь когда-то веселилась харьковская знать. В пышных нарядах вальсировали жены и дочери заводчиков, купцов, банкиров. Кружились в вальсе блестящие офицеры и дельцы. Комната гостиной в доме крупного сахарозаводчика. В двадцать втором году ее по ордеру получил Арсений Рывчук. Комната Рывчуку не понравилась. Куда матросу этакая махина? Зал, да еще с колоннами!

Кровать, взятая по ордеру, затерялась в комнате, как ореховая скорлупка в море. Под чудом уцелевшей от конфискации люстрой Арсений поставил небольшой кухонный стол, приобретенный на барахолке за несколько миллионов рублей, которые тогда ласкательно называли «лимончиками».

Позже в комнате появилось несколько стульев, старых, как ушедший в прошлое старый мир. На их спинках были вырезаны затейливые гербы бывшего владельца. Вместе со стульями в комнату Арсения перекочевал из кладовой учреждения мраморный умывальник, который даже пылкая фантазия завхоза не могла приспособить к деловой обстановке канцелярии. Умывальник был огромный, в его бак вмещалось несколько ведер воды, которую приходилось таскать из колонки с угла улицы. «Роскошную» обстановку дополняла «буржуйка» — печурка, сколоченная из листов жести. Она посажена на четыре кривые ножки, в одной из ее стенок дверка. От «буржуйки» к окошку, изгибаясь, вьется черная труба. Стена, возле которой проходит труба, густо закоптела, а на паркете рядом с «буржуйкой», как язвы, чернеют выжженные места. Обычно Ванда по нескольку раз в день топила «буржуйку». Растопив, она садилась возле нее на стул и смотрела в огонь. Пламя, пожиравшее дрова, казалось ей то диким зверем, то мятущейся душой грешника.

Из Елизаветграда Ванда вернулась в смятении. Ни слова не сказала она мужу о встрече с Вовкой. Она ужасалась тому, что молчала, и все-таки молчала.

На окнах мороз нарисовал волшебные цветы и звезды, за стенами дома беснуется ветер. Зябко кутаясь в платок, Ванда стоит у стола, в руке у нее книга. Рука дрожит. От холода? Арсений Александрович, накинув на плечи бушлат, склонился над тетрадкой. Он сжимает деревянную ученическую ручку сильными, огрубевшими пальцами.

— Как выделяется прямая речь? Ты помнишь? — спрашивает Ванда, и голос ее слегка дрожит.

— Помню.

— Тогда пиши: «Овод приподнялся, опираясь на колено врача, и широко открытыми глазами посмотрел на распятие...»

Ванда медленно прошла от стола к «буржуйке» и отчетливо повторила прочитанную фразу. Скрипя пером, Арсен шевелил губами.

«— Падре, ваш бог... удовлетворен?..» — диктовала Ванда.

«— ...Ваше преосвященство!

Монтанелли поднял глаза:

— Он мертвый...

— Да, ваше преосвященство. Не уйти ли вам отсюда? Это тяжелое зрелище...

— Он мертвый, — повторил Монтанелли и посмотрел на лицо Овода. — Я коснулся его, а он мертвый...»

Арсен перестал писать. Он снова остро переживал сцену расстрела Артура, которую знал почти наизусть.

Закончив ежедневный урок русского языка, Ванда похвалила мужа:

— Ты способный ученик. Очень способный!

— А учительница-то какая! — Рывчук закружил жену по комнате.

Ванда обвила руками шею Арсения, прижалась к его небритой щеке.

— Скажи, ты очень любил Катерину?

Арсений Александрович остановился и осторожно опустил Ванду, помешал кочергой в печурке. Начавший было угасать огонь вновь взметнулся, в печке загудело.

— Сколько лет прошло. Стоит ли вспоминать?

— Ну а если бы она оказалась жива?

— Если бы да кабы...

И Ванда еще раз поняла, что рассказать Арсению о встрече с его сыном свыше ее сил.

Вовка сидел на печке, когда Яков Амвросиевич вернулся из магазина. Его глаза казались еще более выпученными, усы щетинились, как пики. Оглядев комнату, он почему-то шепотом позвал:

— Мария!

Вовка заинтересованно свесил голову с печи, а Мария Александровна тревожно спросила:

— Фининспектор?!

— У них умер Ленин! — свистящим шепотом выпалил Яков Амвросиевич.

— Ленин? Да откуда ты узнал, Яков?

Вовка хорошо знал: Ленин — это самый главный большевик. Он видел картинку, на которой был нарисован Ленин на броневике, а рядом с ним матрос. Может, отец? В каждом матросе Вовке виделся отец; он тосковал по отцовской руке, которой никогда не знал.

Пока дед и бабка шептались, обсуждая новость, Вовка вытянул у матери из ящика листок копировальной бумаги, что ему строжайше запрещалось, взял у бабки большие портновские ножницы и стал вырезать буквы. Недавно Вовка по складам впервые прочитал несколько вывесок, и теперь самым любимым занятием его стало вырезать из бумаги буквы. Буквы Вовка вырезал довольно быстро. Послюнявив их, он приклеил буквы к печной трубе. От этого занятия и губы, и нос, и подбородок у Вовки стали лиловыми. Из остатков копировальной бумаги вырезал еще что-то, что должно было обозначать серп и молот, и, послюнявив, наклеил все над буквами.

После посещения григорьевцами домика на Миргородской Яков Амвросиевич вдруг почувствовал себя пролетарием и успокоился. Видя, как важно прохаживались по улицам новоиспеченные буржуи-нэпманы, заглядывая в окна вновь открытых кондитерских и ресторанов, Яков Амвросиевич завидовал. Но при этом сердцем чуял: если по домам, наводя ужас, ходят фининспекторы — новым буржуям не жить. Ленин все равно не даст им дышать. Не для того он кашу заваривал!

И вдруг неожиданное известие: Ленин умер. Может, теперь все изменится? Нет Ленина, и все пойдет иначе? Он мечтательно поднял глаза вверх, но вместо вывески «Фортуна». Ресторан Свистунова» увидел измазанное лицо Вовки и налепленные вкривь и вкось фиолетовые буквы на свежепобеленной трубе.

— Ты что же это наделал, хламидник? — замахнулся он на Вовку.

— Не трогай сироту! — вступилась Мария Александровна и погнала внука в сени мыть руки и лицо.

Остановили свой бег трансмиссии. В цехе, где всегда царил шум, гнетущая тишина. Глотая слезы, Катерина читает Обращение Пленума ЦК РКП(б) «К партии. Ко всем трудящимся»:

— «Нечеловеческая, неудержимая жажда работы, неустанная мысль, беспощадная растрата своей энергии сломили этот богатырский организм и погасили навсегда жизнь любимейшего из любимых — нашего Ильича».

Громко всхлипывает женщина, и сразу же из разных концов цеха ей отвечает приглушенное рыдание. Пробегают по спине мурашки, подкатывает комок к горлу, и, не в силах больше владеть собой, Катерина по-бабьи начинает голосить. Слезы капают на портрет человека с высоким лбом, немного приподнятой левой бровью и прищуренным глазом.

К Катерине подходит Семен Ягодкин, берет у нее газету и продолжает чтение:

— «Но его физическая смерть не есть смерть его дела. Ленин живет в душе каждого члена нашей партии. Каждый член нашей партии есть частичка Ленина. Вся наша коммунистическая семья есть коллективное воплощение Ленина...»

Имя Ленина Катерина впервые услышала от Арсена. Именем, которое носил Ленин, она назвала сына.

Над цехом несется приглушенный голос Семена. Но, может быть, потому, что в цехе непривычная тишина, или потому, что так напряжен слух, каждое его слово звучит, словно набат, бьется о закопченные стекла окон, низко клонит непокорные головы парней и девчат, рабочих, помнящих баррикады 1905 года.

— «Он ушел от нас навеки, наш несравненный боевой товарищ, а мы пойдем бесстрашно дальше. Пусть злобствуют наши враги по поводу нашей потери...»

Катерина поднимает голову, смотрит на товарищей. Как жить дальше! Ведь еще недавно на полях войны скрещивались клинки, содрогалась от выстрелов земля. Своей кровью утверждал народ ленинскую правду. Неужели найдутся люди, которые будут сегодня радоваться смерти Ленина? И ответила себе: найдутся!

— «Несчастные и жалкие! Они не знают, что такое наша партия! Они надеются, что партия развалится, — продолжает читать Семен обращение. — А партия пойдет железным шагом вперед. Потому что она — Ленинская партия. Потому что она воспитана, закалена в боях. Потому что у нее есть в руках то завещание, которое оставил ей товарищ Ленин...»

Рывчук пришел домой в полночь. На столе лежали длинные, как скатерть, листы бумаги. «Буржуйка» не топлена, и в комнате холодно. Порыв ветра, ворвавшийся в открытую дверь, заиграл пламенем в керосиновой лампе. На стене замелькали причудливые тени, отбрасываемые огромной, свесившейся с потолка люстрой.

— Это правда? — поднялась навстречу Арсению Ванда.

Не ожидая ответа на вопрос, она сняла полотенце, покрывавшее чайник, чашки, тарелку, на которой лежала очищенная таранка, вареная картошка, кусок черного хлеба.

Арсений Александрович весь день не ел, но и сейчас не чувствовал голода. От затылка распространялась к вискам боль и словно острием кинжала вонзилась в лоб. Казалось, еще немного — и треснет череп, и уйдут, наконец, из головы горестные, неотвязные мысли.

— Вот газета за двадцать второе, а в ней нет ни слова. Нет даже бюллетеня о здоровье... — сказала Ванда.

Газета была пухлая — десять огромных страниц — и содержала много интересного. Первую полосу заняли доклады Наркоминдела и Наркомзема XI съезду Советов РСФСР. На второй странице печатались стихи Владимира Маяковского о 9 января и сообщения из капиталистического мира. Два газетных столбца занимала беседа с наркомом иностранных дел Литвиновым об отношениях СССР со Швецией. Литвинов высказал предположение, что в ближайшее время наступит полоса признаний Советского Союза капиталистическими странами, и одной из первых среди них будет Швеция.

На других страницах публиковались советские новости. Корреспонденты из Киева, Одессы и Чернигова сообщали, что постепенно начинают сближаться «ножницы» — уменьшается разница в ценах между сельскохозяйственными и промышленными товарами. В Баку пошел первый советский трамвай. На улицах Петрограда бушует метель. В пути из-за снежных заносов застряли поезда, идущие из Москвы в Питер. В Туркестане произошло землетрясение. В Крыму от урагана пострадало 824 здания.

Несколько страниц в газете занимали объявления. Нэпманы, не считаясь с затратами, огромными буквами набирали свои фамилии и сообщали, что «Яков Рацер доставляет топливо на дом», «В. Карташев с большой скидкой продает имеющиеся в громадном выборе суконные, шерстяные и шелковые ткани», что «Сахарин в кристаллах в оригинальной упаковке рассылается по всей России». Здесь же были объявления о сдаче в аренду предприятий и магазинов. Кино и театры рекламировали «Садко», «Сердце не камень», «Принцессу Турандот», «Женщину с миллиардами», «Героя арены» и «Принцессу устриц».

Когда набирались эти строки, печатались эти объявления, сердце Ленина уже перестало биться. Еще накануне был день как день, люди были заняты своими будничными делами, никто из них не помышлял, что горе подкралось к порогу страны. Ведь всего несколько дней назад Владимир Ильич устраивал комсомольскую елку для детей в Горках! Говорили, что ему лучше, что здоровье пошло на поправку. И вдруг в экстренном выпуске газеты неумолимые, жестокие слова медицинского заключения: в шесть часов вечера начался приступ; в шесть часов пятьдесят минут наступила смерть от кровоизлияния в мозг...

Арсений склонил голову на большие натруженные руки, не стыдясь горячих, бегущих по щекам слез.

В Ленине воплощалась для Арсения вера в будущее, вера в то, что мир будет разумно переустроен, и ради этого не страшны сейчас никакие лишения. При социализме, к строительству которого звал Ленин, каждый труженик сможет, наконец, жить человеческой жизнью.

Как теперь без Ленина страна будет строить социализм? Как мудро надо работать тому, кто примет из остывших рук Ильича знамя коммунизма!

Арсений знал: смена капитана на корабле, застигнутом штормом, всегда таит опасность. Много было затрачено сил, чтобы вывести корабль в море, объединить команду, уже виден желанный берег, но, чтобы пристать к нему, надо умело обойти рифы, потягаться силой со штормом, не выброситься на скалу. И только опытный капитан сумеет в шторм привести корабль к берегу.

Похороны Ленина были назначены на двадцать седьмое января. Над заснеженной, завьюженной страной рыдал траурный марш. Казалось, даже природа разделяет человеческое горе. В стремительном беге застыли черноморские волны. Было непривычно глядеть на огромные замерзшие гребни, не успевшие лизнуть скованный морозом берег. По железным дорогам, словно сквозь снежные тоннели, продирались поезда.

И все же в эти небывало лютые морозные дни невозможно было находиться в тепле за плотно закрытыми дверями. Каждого тянуло на улицу, к людям. Из-за морозов в школах прекратили занятия, но и ребят не загнать в дом.

Переполненные поезда идут к Москве. В них едут делегаты от всех городов страны на похороны Ильича. Из деревень едут на санях в города крестьяне: проверить страшную весть.

В Москве на улицах разложены костры. Сорокаградусный мороз, а у людей, идущих проститься с Ильичом, одежонка на рыбьем меху, а башмаки на резиновой подошве.

В девять часов утра из Дома Союзов вынесли цинковый гроб.

Живой человеческой рекой льется похоронная процессия вокруг площади Свердлова, по Историческому проезду к Красной площади. Здесь, на пахнущий свежеоструганным деревом постамент поставили гроб, покрыли флагами ЦК РКП(б) и Коминтерна. Перед гробом склоняет голову народ.

В Харькове, так же как и во всех городах страны, развеваются тысячи красных, окаймленных черным крепом знамен. Сжатая толпой, Ванда Станиславовна читает лозунги: «Ленин умер, но ленинизм живет!», «Боритесь, как Ленин, и, как Ленин, вы победите!». Вначале Ванда шла рядом с мужем. Но вот Арсений Александрович остановился поздороваться с кем-то, Ванда выпустила его руку, и толпа тут же увлекла ее. Она попыталась пробиться к мужу, уткнулась в овчинный полушубок какого-то мужика, вдохнула едкий запах махорки. Ее начало подташнивать. В последнее время Ванда остро ощущала всякие запахи. Колыхнулась людская масса. Ванда оказалась в полутемной арке ворот. Здесь тоже много людей, но нет толкотни. Дышать стало легче, прошла тошнота.

— Ходим, хлопцы, до ВУЦИКа! Там речи кажуть, — предложил паренек в стеганом замасленном ватнике.

И Ванда Станиславовна пошла за ним.

Площадь и прилегающие к дому ВУЦИКа улицы заполнили колонны рабочих паровозостроительного завода, Всеобщей электрической компании, завода Гельферих-Саце. Над ними колыхались красно-черные знамена, увитые крепом портреты Ленина.

На балконе Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета группа людей в шинелях, кожаных куртках. Выступает пожилая женщина. Большой клетчатый платок сбился на плечи. Ветер треплет коротко остриженные волосы, и не поймешь, то ли от инея они побелели, то ли от нелегкой жизни — многих лет тюрем, каторги, лишений...

«Ленин неусыпно следил за ходом развития украинской революции...» — долетает до Ванды фраза, порывом ветра выхваченная из речи. А потом она слышит лишь невнятный гул толпы да отдельные слова говорящей. Но вот женщина отходит в глубь балкона, и на ее место встает человек в ватнике, в серой солдатской папахе. Он резким движением сдергивает с головы папаху, и его сильный голос перекрывает гул толпы. Теперь Ванда слышит каждое слово. Рабочий паровозостроительного завода от имени своих беспартийных товарищей заявляет:

— Товарищи, браты! Харьковские паровозостроители всем заводом решили вступить в созданную Лениным Российскую Коммунистическую партию большевиков...

В четыре часа в Москве прах Владимира Ильича перенесли в деревянный склеп.

На телеграфе молодая женщина в темной, заштопанной на локтях кофточке, роняя слезы на аппарат, передает во все города Украины только что принятое из Москвы сообщение:

«Встаньте, товарищи! Ильича опускают в могилу».

Застыла в скорбном прощании страна. Опущены головы, затуманены слезами глаза.

Тишину морозного дня взрывает гудок. Это прощается с Лениным Харьковский паровозостроительный завод. Его поддерживает гудок ВЭКа, гудок завода Гельферих-Саце. И вот уже весь Харьков пронизывают рыдающие вопли гудков.

И снова на проводе Москва. Точка-тире-точка-точка-точка — передает телеграф: «Ленин умер — ленинизм живет!»

Ленинизм живет!

Колыхнулись знамена, отгремели залпы прощального салюта, умолкли гудки. Прошли минуты скорбного молчания. Но вот в тишине раздается приглушенный голос: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...» Песню подхватывает второй, третий: «...любви беззаветной к народу...», и вскоре вся площадь, улицы, весь город в едином порыве поет: «Вы отдали все, что могли, за него...»

Вместе со всеми поет Ванда.

А потом люди расходятся — каждый возвращается на свое место, к своему делу.

Только теперь Ванда чувствует, как она замерзла. Ее знобит, ноги в валенках окоченели. Потертая беличья шубка, оказывается, совсем не греет. Домой! Быстрей домой!

Ванда переходит мост над замерзшей мелководной Лопанью и выходит на Конторскую. Возле самого дома она встречает мужа.

— Ох, как хорошо, что я тебя встретила!..

Арсений Александрович берет жену под руку, и они медленно поднимаются по широкой мраморной лестнице. Опираясь на сильную руку мужа, Ванда успокаивается и даже как будто согревается. Она задерживает мужа на площадке и говорит:

— Знаешь, у нас будет ребенок...

Арсений Александрович наклоняется и целует ее.

— Спасибо... Он у нас будет Владимир.

Ванда вздрагивает. Перед ней возникает лицо Вовки, его широко открытые глаза, разглядывающие яркие обертки конфет.

— А если дочь? — спрашивает она.

— Тогда Владлена.

Арсений Александрович растапливает «буржуйку».

«Владимир или Владлена?» — думает Ванда. По ее телу разливается блаженное тепло, и, утомленная волнениями дня, она засыпает.

Екатерина Сергеевна, идя на работу по улицам просыпающегося города, непроизвольно повторяла запомнившиеся ей строки:

Последние дни ей часто приходилось слышать эти стихи. Их учил Вовка, чтобы вместе с другими пионерами прочитать на рабочих поминках.

Как незаметно вырос сын! Два дня назад его приняли в пионеры-ленинцы. Правда, в школу он еще не ходит. Но Вовка так трогательно просил, чтобы и ему повязали красный галстук, а под конец громко сказал:

— А у меня батька матросом был!

— У кого это батька матросом был? — спросил секретарь заводского партийного комитета Иван Савченко.

— Вот Володя мой, в пионеры хочет вступить. Отец у него и правда был революционным матросом, — ответила за сына Екатерина Сергеевна.

Партийный секретарь подошел, провел широкой ладонью по мягким волосам Володи и, как бы вспоминая что-то, прищурил глаза.

— Не похож он на тебя, Юзко!

— Вовка — вылитый отец! — с гордостью ответила Катерина,

Иван Савченко посмотрел на вожатого, подмигнул ему; тот снял с себя пионерский галстук и передал его секретарю. Савченко торжественно повязал Вовке пионерский галстук и сказал:

— Помни, в какие дни в пионеры вступаешь... — Он задумался, подыскивая слова, понятные Вовке, и закончил свое партийное напутствие так: — Будь настоящим ленинцем, браток!

Вовка шепотом ответил:

— Я буду, дядя! Честное слово, буду...

А потом Савченко, обращаясь уже ко всем ребятам, сказал:

— Мы, коммунисты, верим, что вы, ребята, крепко будете держать знамя Ильича. Однажды мне посчастливилось слышать Ленина. В Москве это было... В конце девятнадцатого года. К комсомольцам Ильич обращался. Значит, к молодежи... Вам, сказал, коммунизм надо будет строить. Учитесь, учитесь... — Савченко помолчал, как бы извлекая из сердца запавшие в него ленинские слова. — Еще Ленин сказал тогда: в любом деле, ребята, в любом городе, в любой деревне проявляйте свою инициативу, свой почин...

И вот ее сын учит стихи о Ленине, о партии. Стихи, которые, Катерине кажется, написаны для нее.

На рабочих поминках в заводском клубе будут принимать в партию рабочих завода «Красная звезда». И ее, Катерину Юзко, тоже. Об этом сказал председатель завкома Кравченко — старый друг ее отца. После того как Сергей Юзко погиб на фронте, он не забывал его семью. Часто заходил в домик с подслеповатыми окнами на Быковой, утешал мать, приносил гостинцы ребятам. Досужие быковские кумушки судачили о том, что вдовьей жизни Кравченко приходит конец, но Мария Александровна выбрала другого, и встречи с Кравченко прекратились.

После возвращения с фронта Катерина стала искать работу. На бирже труда выстраивались огромные очереди. Катерине было легче, чем другим. Она имела справки от командования Красной Армии, у нее были фронтовые заслуги. В конце концов на кусок хлеба для себя и Вовки она заработала бы. Но не только ради куска хлеба искала Екатерина Сергеевна работу. Привыкнув жить в коллективе, она искала созвучный своим убеждениям коллектив. И тогда Кравченко помог ей устроиться в механический цех «Красной звезды». Вот уже более двух лет стоит Катерина у станка, следит за тем, как сверло ввинчивается в металл, как тонкой струйкой стекает белая, пахнущая мылом и ржавчиной эмульсия.

На заводе Екатерина Юзко как-то незаметно для себя стала активисткой. И тут не обошлось без Кравченко. На первых порах поручал он ей сходить проведать больную работницу, проверить в рабочей столовой, все ли повара кладут в котел, что полагается. Иной раз посылал поговорить с женщинами-работницами, объяснить им какой-нибудь спорный вопрос. Перед этим он сам беседовал с Катериной, советовал, что сказать. Потом предзавкома Кравченко поручил Катерине вести канцелярию заводского комитета профсоюза, и после работы в цехе Юзко торопилась в завком. Хоть и не сильна она была в грамоте, но все же покрепче, чем сам Кравченко. Он откровенно признавал: писание для него «дуже потогонная работа». В его здоровенных пальцах ручка с пером прутиком кажется.

— Наше дело ответственное, — поучал предзавкома Катерину. — Ты думаешь: вот лежат бумажки. Нет! Это тебе, дочка, не бумажки, а живые люди. Это к тебе с доверием рабочий человек пришел. И ты, будь ласка, разберись и вынеси ему свое справедливое рабочее решение.

Вчера, советуясь с Катериной о том, как провести собрание, посвященное памяти Ленина, Кравченко вдруг спросил:

— Ты обращение Пленума читала?

— Читала.

Сдвинув на кончик носа очки, Кравченко откашлялся, пододвинул ближе к лампе газету:

— Еще раз прочитать не грех. Дело важное. Слушай.

И Катерина слушает. Она догадывается, к чему затеян с ней этот разговор, почему коммунист Кравченко, читая, так медленно выговаривает каждое слово: оставляет время подумать.

— «На них, на стоящих у станка и машин, ставит партия свою ставку. С помощью всех рабочих в партию войдут лучшие, наиболее стойкие, наиболее преданные, наиболее честные и смелые сыны пролетариата».

Катерина понимала, что коммунист не похож на простых людей. Коммунисты — это Котовский, Щорс, Чапаев, Ласточкин, Кравченко, Савченко. Люди исключительной принципиальности, люди большие и светлые, не знающие ни страха, ни колебаний в борьбе. Коммунисты ясно видят намеченную партией цель, И не только сами твердо идут к этой цели, но умеют вести за собой других. Сможет ли она быть настоящей коммунисткой? Правильно ли она живет?

— Ну а ты, дочка, как? Решилась?

— Думала я об этом, Петр Александрович. Думала... Да вот сомнения берут. Достойна ли?

— Понимаю тебя, дочка. Мы, старики, в партию еще при царе вступали. Для себя тогда одно только беспокойство было. Подполье... Тюрьмы... Сибирь... За идею страдали, за народное счастье боролись.

Собираясь с мыслями, Кравченко провел ладонью по газетному листу, прислушался к дыханию завода.

— В партии, дочка, дисциплина строгая, железная. Одним словом, пролетарская. Нелегко бывает подчиниться, чего уж там. Когда в партию идешь, проверь свое сердце — сможешь ли всю жизнь отдать людям и все сделать, чтобы им светлее на свете жить стало...

— Боязно мне, батько...

— Иначе и быть не может, дочка. В партию вступить — дело серьезнейшее. Ты меня батькой назвала. И правильно! Я тебе рекомендацию в партию дам. Потому что верю в твое сердце. Оно не безразлично к горю народному, не равнодушно к его радостям. В гражданскую ты пошла воевать, потому что сердце тебя послало. А есть у нас и такие, что на фронте в героях ходили, а сейчас и не болит у них душа, когда наши большевистские порядки, ими же завоеванные, нарушаются.

Катерина слушала и думала. Нет, горе других она умеет чувствовать. Сможет ли она свою жизнь примером для других сделать? И, будто угадывая ее мысли, Петр Александрович ободряюще закончил:

— Я верю в тебя, Катерина.

К рабочим поминкам по Ленину юные ленинцы подготовили коллективную декламацию стихотворения комсомольского поэта Безыменского. Окружив портрет Ильича, пионеры читали:

Паренек в синей рабочей блузе спросил их:

И все декламирующие ответили:

Вовку как самого маленького поставили впереди, и Катерина видела, как он вместе со всеми усердно произносил скорбные слова о ленинском утерянном партбилете, а когда спрашивал «рабочий», Вовка беззвучно шевелил губами — на всякий случай он выучил и этот текст.

Катерина сидела в первом ряду и тоже, как Вовка, шевелила губами, декламируя про себя:

Юных ленинцев у портрета Ильича сменили рабочие, вступающие в партию. Катерина стояла у портрета и чувствовала на себе взгляды всего зала.

Секретарь парткома Иван Савченко говорил о решении Пленума Центрального Комитета принять в партию по ленинскому призыву сто тысяч рабочих от станка. Заводской коллектив рекомендовал в партию первую группу наиболее достойных. Потом Иван Савченко называл фамилию, вступающий шагал вперед, и партийный секретарь спрашивал у присутствующих, нет ли отводов, а зал в ответ разражался рукоплесканиями. Рабочий возвращался на свое место. Вот шагнула вперед и Катерина, увидела в первом ряду восторженные глаза Вовки. Ей отводов тоже не было, и она тоже стала членом партии.

Прошло несколько дней. Кажется, ничего не изменилось в жизни Катерины — так же утром она торопится на завод, потом в завком, потом домой. И все же в ее жизнь вошло что-то большое, светлое, что заполняло ее всю. К ней опять пришла та легкость и радость, что словно на крыльях носила ее тогда в отряде, когда рядом еще был Арсен.

Беспричинно улыбается, сидя в опустевшем завкоме, Екатерина Сергеевна. Только что закончилось заседание. Сизые облака дыма плывут под потолком, бьются о стекла, за которыми по-весеннему сияет солнце, и постепенно выползают в форточку. На заводском дворе солнце отражается в веселых, сверкающих лужах. Екатерина Сергеевна подошла к окну, сорвала с рамы пожелтевшую, пропитанную клеем газетную ленту.

Сохранившиеся на ней слова: «девятая кавалерийская», «юго-восток от Радомышля», «банда Тютюнника», «село Звиздаль». Этих отрывочных слов было достаточно, чтобы оживить в памяти события недавнего прошлого.

...Девятая кавалерийская дивизия Григория Ивановича Котовского получила приказ ликвидировать перешедшую из Польши банду петлюровского атамана Тютюнника. У того было около полутора тысяч отборных головорезов, вооруженных пулеметами, гранатами и артиллерией. Командованию Красной Армии на Украине стало известно, что Антанта готовит в помощь Тютюннику вооруженные отряды в Румынии, Венгрии и Чехословакии, сформированные из сбежавших за границу предателей. В обозе отряда Тютюнника тряслись петлюровские «министры», в его штабе был представитель польского командования, непосредственно связанный с Пилсудским.

В тот год на Украине рано, в ноябре, ударили морозы, закрутили метели. Кони проваливались в глубоких снегах, плохо одетые красноармейцы обмораживали щеки, ноги, руки. Катерине и Оксане больше приходилось возиться с обмороженными, чем с ранеными.

Тютюнник все время ускользал от преследовавшей его дивизии. Стояла вьюжная, морозная ночь. Дивизия окружила занесенное снегом село Звиздаль.

Утром началась решительная битва. Снег побурел от крови. Свыше полутысячи, и в их числе нескольких «министров» Петлюры, захватили в плен котовцы. Победа была внушительная, но Григорий Иванович ходил мрачный: Тютюнник исчез в заснеженной степи. Посланные вдогонку эскадроны вернулись ни с чем.

Катерина хорошо помнит ту зимнюю ночь, когда котовцы, упоенные победой, распевали песни, плясали с деревенскими девчатами, тайком, чтобы не узнал Котовский, пили найденную в «министерском» обозе пахнущую мятой польскую водку. Катерина в тот час сидела в полутемной избе и глядела на застывшее лицо подруги. Оксана Гонта, ее боевая подруга, погибла в бою под деревней. Она прикрыла собой раненого командира, и ее полоснула сабля сбочившегося с седла бандита.

Сколько дорог вместе пройдено! Сколькими ночами, прижавшись друг к другу, делились боевые подруги своими радостями и горестями!..

Катерина зябко передернула плечами, с силой толкнула раму. Звякнули стекла, окно распахнулось. Волна тугого, сладкого, весенне-пьяного воздуха ворвалась в комнату и разогнала остатки дыма, смягчила боль воспоминаний.

Веселый ветерок подхватил со стола бумажки, швырнул на пол, закружил по комнате. Катерина нагнулась, стала собирать рассыпанные листки.

— Можно к вам, Екатерина Сергеевна?

На пороге, сверкая кожанкой, стоял Михайло Перепелица.

— Ой, Перепелица!

— Узнала? — И Перепелица, не щадя нового галифе, опустился на колени. — Давай помогу, подружка ты моя дорогая! Встретились наконец. От всего отряда нас только двое и уцелело...

Вовка с нетерпением ждал наступления теплых дней. На нем пионерский галстук, а кто его видит? Ну конечно, в первый день, вернувшись из клуба, он сразу всем мальчишкам во дворе сообщил:

— А я уже ленинец!

— Ври больше! — усомнился Васька Петренко, сын дворника.

— Вот! — Вовка вытащил кончик красного галстука из-под пальтишка.

— Тебе кто дал? — закричали одинаковыми голосами близнецы Борик и Мишка и дружно потянулись к галстуку.

— Не лапай! — Вовка отстранил грязные, в цыпках руки братьев.

У близнецов матери нет — умерла. А батька вечно занят. Он чинит кресла, матрацы, диваны. Возле подвала, в котором живут братья, всегда висит золотистая на солнце туча пыли. А у подвала чего только не найдешь: и поломанные пружины, и гвоздь с медной шляпкой, и красивые кусочки дерева. Да разве перечислишь все те необыкновенные вещи, которые позарез нужны в сложном мальчишеском хозяйстве!

Галстук произвел впечатление. Даже Зиночка, дочь инженера Верещагина, в которую влюблены мальчишки всего двора и поэтому колотят ее по поводу и без повода, с уважением посмотрела на Вовку и сказала:

— Ты уже совсем большой стал.

Каждое утро Вовка первым делом теперь глядит в окно: какая погода? Сегодня, наконец, солнце. Значит, можно выйти во двор без пальто. К тому же спрашивать разрешения не у кого: бабка к заказчице ушла, Яков Амвросиевич — на базар, мать — на завод. Вовка торопливо надевает парадные брюки из «чертовой кожи», белую рубашку, повязывает пионерский галстук и, выпятив грудь, выходит во двор, а затем на улицу.

С Ингула еще дует холодный ветер, но солнышко пригревает по-весеннему. Подбежала Зюрочка, рыжая лохматая дворняжка, завиляла хвостом, уставилась Вовке в глаза. В другое время он пустился бы с ней наперегонки, а сейчас лишь почесал между ушей. Девчонки, мелом размалевав тротуар, играют в «классы». Вовка, сопровождаемый Зюрочкой, направился к ним.

Зина Верещагина, ловко проскакав на одной ноге по всем квадратам-классам, остановилась у полукруга, на котором мелом написано «пекло», и уставилась на Вовку.

— Простудишься! Разве можно без пальто?

— Не простужусь! — успокоил Вовка.

— Это он галстуком хвастает! — закричала длинноногая Нинка в коротеньком пальтишке, из-под которого виднелись штопаные-перештопаные чулки. — Горишь!

«Горишь!» относилось к Зине.

Неизвестно откуда появившийся Костя Буржуй, тряся лохмотьями, проскакал на одной ноге по «классам» и достал из кармана кисет. Сопровождавший его Шкилет подобострастно чиркнул спичкой. Костя пахнул дымом в лицо Вовке и приказал:

— Скидывай галстук!

Земля качнулась под Вовкой. Костька Буржуй — это тебе не Шкилет. С ним шутки плохи. Он и ножом может пырнуть. Бежать? Ленинцу бежать от какого-то беспризорника?!

У стены притихли девочки, сочувственно глядя на Вовку. Костя Буржуй зло прищурился и грязною рукою вцепился в галстук.

Вовка яростно стукнул кулаком по грязной Костькиной лапе. И сразу что-то ударило его по ногам, он взлетел в воздух и шлепнулся на тротуар. На его грудь больно надавило голое колено, вылезшее из рваных брюк, черные от грязи пальцы стали развязывать узел пионерского галстука.

Вовка вонзил зубы в грязную руку. Костька взвыл от боли и свободной рукой принялся колотить Вовку по голове. Вовка не разжимал зубов.

Шкилет тревожно свистнул. На Дворцовой показались Володька Вялых, а с ним еще двое ребят. Костька Буржуй выпустил галстук и рванулся. Вовка не разжимал зубов.

— Пусти! — Костька с силой толкнул Вовку ногой в грудь.

У Вовки захватило дыхание, из носа потекла кровь. Она капала на руки, на белую рубашку.

Буржуй и Шкилет скрылись.

— А ты, оказывается, молодец! — подбежав, похвалил Вовку Вялых.

Но Мария Александровна и Яков Амвросиевич не восторгались доблестью Вовки, они видели только печальные последствия его мужества: распухший нос, ссадину под левым глазом, содранную кожу на локтях. Парадные брюки Вовки треснули на самом видном месте. А рубаха! Из белой она стала серой, была вымазана в крови, разорвана.

— Нечего сказать, отличился! — ворчала бабка. — Придет мать, пусть любуется на своего пионера...

К вечеру Вовка занемог. Болела голова, звенело в ушах, трудно было глотать. Мария Александровна поставила градусник и ахнула — тридцать девять и две! Она достала из висящего над кроватью шкафчика скипидар. Это лекарство она применяла при всех заболеваниях и уверяла, что помогает оно безотказно.

В этот вечер Катерина вернулась домой раньше обычного. Ее сопровождал Михайло Перепелица. Он выставил на стол бутылку, вкусно пахнущую колбасу, соленые огурцы. Мария Александровна принесла с кухни квашеную капусту. Яков Амвросиевич, довольно улыбаясь, пригласил гостя к столу.

Мария Александровна многозначительно поглядывала то на дочку, то на гостя. Охмелевший Перепелица хвастался своими ратными подвигами, наводя ужас на Якова Амвросиевича. Катерина почти не слушала его, сидела возле Вовки, положив руку на его пылающий лоб.

К кровати подошел Перепелица. Пьяно улыбнувшись, сунул Вовке кулек конфет, потрепал по волосам.

— Ну чистый Арсен! Такой же забияка.

Оттого, что человек в военном костюме назвал имя отца, Вовка улыбнулся ему и вскоре, успокоенный, уснул.

Михайло Перепелица приехал в Елизаветград, чтобы встретиться с Катериной. В Чернигове он разговорился с одним чекистом, и тот в беседе назвал имя Арсения Рывчука. Перепелица насторожился, но безразлично спросил:

— Кто такой?

— Матрос. На «Пруте» ходил. В девятнадцатом вместе в Елизаветграде в Чека работали, в двадцатом служили в отряде особого назначения...

Сердце у Перепелицы замерло. Имя, фамилия, название корабля сходится. Но при чем Чека и отряд особого назначения? При чем девятнадцатый и двадцатый год? Не воскрес же из мертвых матрос?

Перепелица решил разведать в Елизаветграде, что за Рывчук работал в Чека, предварительно узнав, что теперь в Чека нет никакого Рывчука. Вот почему он разыскал Катерину. Это было нетрудно. В укоме партии ее хорошо знали, а один из работников рассказал, как нелегко ей живется одной с сынишкой.

— А муж-то где? — спросил Перепелица.

— Беляки убили!

Перепелица обрадовался.

Утром, проводив Катерину до завода, Михайло Перепелица пообещал:

— Я зайду еще...

— Не надо! — С языка Катерины готово было сорваться обвинение: «Ты-то остался жив! Даже ранен не был! А его не защитил».

Перепелица улыбнулся.

— Эх, Екатерина Сергеевна!.. — И застыл в картинной позе.

Проходивший в замасленной спецовке рабочий обхватил Катерину за плечи:

— Опоздаешь, Катюша!

Катерина обрадовалась: Семен Ягодкин вовремя прервал ненужное объяснение.

— Прощай, Перепелица! — сказала она. — Выходит — не судьба!

Насвистывая «Кирпичики», старательно обходя лужи, Перепелица зашагал от завода. Вот оно что! Кавалер у Катюши, только и всего. Проходя мимо уличного продавца, звонко зазывающего купить «сливочный, наливочный, сочный, молочный» ирис, он купил его сразу целый ящичек и, продолжая насвистывать, завернул за угол, на Миргородскую.

К утру температура у Вовки спала, но встать ему не разрешили. Он лежал на кровати и следил, как вертится колесо швейной машины. Бабка старая, не может быстро ногами нажимать. А Вовка смог бы! Ух, как у него колесо бы завертелось! Да разве бабка даст?

Яков Амвросиевич открыл кому-то дверь. Вошел вчерашний военный. Не снимая кожаной куртки, подошел к Вовкиной постели.

— Проснулся, кореш?

— Ага!

— Получай, браток, гостинец! — И Перепелица отдал Вовке ящик с ирисками.

— Куда же ему столько? — вмешалась Мария Александровна.

— Пускай поправляется.

Нет, этот военный определенно неплохой человек! Он все больше и больше нравился Марии Александровне и Якову Амвросиевичу. Свистунов не без сожаления пожал протянутую на прощанье руку, сказав:

— Так скоро? Погостили бы еще!

— Боюсь... Катерина Сергеевна недовольна будет, — и Перепелица вздохнул. — Прощай, сынок, — кивнул он Вовке и вышел.

Едва за Михаилом Перепелицей закрылась дверь, как Яков Амвросиевич не без ехидства осведомился у бабки, не короля ли ждет ее дочка? Если это не жених, то какого черта Катерине нужно!

— Вовка, ноги мыть, спать пора! — кричит Мария Александровна. — Вовка! Долго я тебя буду звать?

Уж эта бабка! Хочешь не хочешь, а идти нужно.

Вовка вылезает из-под лестницы, где прятался, говорит ребятам «мне чура» и идет домой мыть ноги.

Вода теплая, прикосновения бабкиных рук ласковые. Ногам щекотно от шершавого полотенца.

— Зина, домой! — доносится со двора.

Вовка чувствует освежающую прохладу простыни, запах полыни. Полынь на полу, под кроватью — это чтобы блох не было.

Пока Мария Александровна возится с внуком, Яков Амвросиевич разворачивает газету «Известия». Газета сравнительно свежая, только вчера заказчица принесла в ней ситец на платье. И он начинает читать объявления.

Акционерное общество «Транспорт» продает невостребованный багаж. Товарищества Н. Низовский, С. Фионов и К° — пишущие машинки. Кто-то продает скаты и буксы, рябину и клюкву, винты и шурупы, болты и гайки, суконные и шелковые ткани, пианино и рояли, запасные части к французским автомобилям «ситроен» и механическую прачечную. Но официанта Свистунова больше всего интересуют объявления о ресторанах: «Кафе-ресторан «Яр». Обеды лучшего качества из четырех блюд. Ежедневно с 11 часов вечера концерт-кабаре. Торговля до 3 часов ночи». «Ресторан «Ампир», 40 дежурных блюд. От 12 часов ночи концерт-кабаре. Ресторан открыт до 5 часов утра».

Якову Амвросиевичу слышатся звуки оркестра, ласковый баритон куплетиста, звон тарелок, видится пена в бокалах с шампанским. Он вздыхает, выносит на улицу стулья и ставит их у подъезда. Когда наступает вечерняя прохлада, приятно посидеть на воздухе, посудачить с соседями, поглазеть на гуляющую публику.

К Якову Амвросиевичу подходит дворничиха, усаживается на ступеньку крыльца.

— Не желаете ли угоститься?

Яков Амвросиевич охотно берет семечки и говорит:

— Знаешь, кто получил главный выигрыш по третьему тиражу?

Матрена, конечно, не знает. Она даже не знает, что бывает такой тираж, но это не смущает Якова Амвросиевича, и он продолжает:

— Шпицын какой-то. Из Екатеринослава. Недавно его сократили с завода — значит, попросту выгнали. В кассе у них не было денег, так этому самому Шпицыну вместо денег облигацию дали. Он, конечно, и чертыхался, и плевался. А тут тираж. И что ты думаешь? Проверяет свою облигацию, а ему главный выигрыш выпал — сто тысяч рублей золотом!

— Дом, наверное, купит, — говорит Матрена. — Куда же еще такую уймищу денег девать?

— А может, ресторан, — вздыхает Яков Амвросиевич. — И назовет он ресторан «Фортуна»... И будет в этом ресторане концерт-кабаре.

— Опять ты о своем? — выходит из дверей Мария Александровна. — Если уж тебе ресторан покоя не дает, шел бы работать официантом.

— Я? — возмущается Яков Амвросиевич. — Чтобы всякий пьяный жлоб... — И вдруг смолкает.

По улице идет Катерина под руку с незнакомым мужчиной. Вот это да!

Катерина подходит и как-то буднично говорит:

— Познакомься, мама. Это Семен Ягодкин, мой жених.

Мария Александровна всплескивает руками. Яков Амвросиевич поднимается со стула, картинно хватается за грудь, а дворничиха, сплюнув прилипшую к губе подсолнечную шелуху, протягивает жениху короткопалую руку.

Вовка разметался на кровати: одеяло сползло на пол, одна нога вытянута, другая поджата, руки согнуты в локтях — и во сне бежит мальчишка!

Екатерина Сергеевна постояла над сыном, вздохнула, позвала Семена. Тот подошел, весело обнял Катерину, взглянул на Вовку и сказал:

— Не беспокойся! Не обижу твоего пацана.

— Нашего сына, — поправила Катерина.

— Не привык еще,

— Привыкай!

— Жить-то где будете? — зажигая лампу, спрашивает Мария Александровна.

Катерина смотрит на Семена — об этом они еще не говорили. И вообще, хотя Семен сватался давно, решение пришло к Катерине после того, как приезжал Михайло Перепелица.

С Семеном Катерина работала в одном цехе. В цехе ценили умение Семена быстро исправить любую поломку станка, изготовить нужную деталь. Казалось, не было такой машины на заводе, которой бы он не мог управлять, не было такого инструмента, который не слушался бы его руки. Встречались Катерина и Семен после работы в клубе, на собрании партийной ячейки. Лишь изредка, по большим праздникам, видела она его выпившим — веселья у него и без водки хватало. Многие девчата заглядывались на него. Это и было, пожалуй, одной из причин, почему Екатерина Сергеевна не торопилась ответить на сделанное ей предложение. Выйдешь за такого, а потом наплачешься.

Но сейчас, когда улицы благоухали ароматом цветущих акаций и на каждом шагу встречались парочки, Екатерина Сергеевна вдруг ощутила, что годы уходят и молодость уходит. Долго ли еще ей цвести? Зачем самой от своего счастья отказываться?

— Пойдем в кино, — как-то пригласила она Семена.

Тот обрадовался.

Вышли на Дворцовую. Над кинотеатром «Олимп» огромная афиша кричала:

«Сегодня! Нам удалось получить для постановки в Елизаветграде только на три дня кинофильм «Красные дьяволята» в 2-х сериях, 13-ти частях.

Вся мировая пресса говорит об этой картине.

Картина «Красные дьяволята» превосходит в постановке все прошедшие картины фабрики ВУФКУ — «Остап Бандура», «Помещики», «Слесарь и канцлер» и др.

Несмотря на колоссальные затраты, для полного впечатления картины администрация театра пригласила симфонический оркестр в составе 18 человек под управлением Зупермана. Начало ровно в 7 часов».

Потолкавшись возле кассы и убедившись, что билеты достать невозможно, Семен предложил пойти в «Ампир». Пройдя квартал по Дворцовой, Катерина и Семен перешли на другую сторону улицы и увидели не менее красочную афишу. Зрителю предлагалась грандиозная художественно-историческая картина «Дворец и крепость». Указывалось, что съемки фильма сделаны на местах исторических событий, в подлинной обстановке в Зимнем и Аничковом дворцах, в Павловске и Петергофе, Царском Селе и Петропавловской крепости. Зрители увидят подлинные костюмы царей, кареты и т. д. Все документы сняты с подлинников.

Объявление, вывешенное над кассой, сообщало, что сегодня на фильм «Дворец и крепость» билеты продаются только членам профсоюза и красноармейцам.

В дружных рядах членов профсоюза Катерина и Семен прошли в зал. Погас свет, и на экране началась трагическая история офицера Михаила Бейдемана, заточенного в Алексеевский равелин.

Рука Семена легла на плечо Катерины. Она не отстранилась. Услышала шепот Семена:

— Люблю я тебя, желанная...

Из кино шли медленно. Молчали. Прошли до Большой. Вернулись к плацу, который теперь назывался площадью имени товарища Буденного, и снова повернули назад. У скверика Семен спросил:

— Женой моей будешь?

Катерина вместо ответа прижалась к крепкому плечу...

Яков Амвросиевич расстилает белую скатерть, вопросительно глядит на падчерицу.

— Может, ради такого случая?

— Конечно! — рванулся было Семен.

— Не надо. Не сейчас! — решила Катерина. — После зарплаты распишемся, тогда и погуляем. Завтра рано на работу.

Семен выпил стакан чаю с вареньем и ушел. Мария Александровна забросала дочь вопросами: кто он? где живет? сколько зарабатывает? есть ли родные?

Вопросы, вопросы, вопросы... А что может Катерина ответить? Ей бы самой кто сказал, каким Семен станет мужем. И Катерина задумчиво отвечает:

— Он человек хороший! Я его люблю, мама.

На кухне Яков Амвросиевич прямо из кастрюли ест холодный борщ и недоумевает: «Как же по такому поводу не выпить? Никакого понимания нет. Голодранцы! Тоже, наверное, большевик...»

Вовка проснулся рано.

Храпит во сне дед. Бабка отвернулась от него к стене, будто обиделась. Мама тоже спит. Волосы разбежались по подушке — как ручейки во все стороны текут. Спит и улыбается. Видно, хороший сон видит. Вовка сползает с кровати, шлепает босыми ногами по полу и тихонько, чтоб не скрипнула, закрывает за собой дверь.

Во дворе ни души. Под лестницей, где он вчера прятался, спит, свернувшись клубочком, Зюрочка. Хвостом нос закрыла.

— Зюрка! Зюрка!

Собака открыла глаза, лениво шевельнула хвостом и, решив, раз Вовка встал, то и ей вставать пора, потянулась, зевнула, деловито побежала к воротам, оглянулась, словно приглашая Вовку с собой.

На улице никого. Только тетка Матрена шаркает метлой. Она поглядела на Вовку и перестала мести, сочувственно провела рукой по его волосам и вздохнула:

— Не спится? Дите малое, а тоже понимает. Легко ли будет чужого человека отцом называть?

Вовка согласился, что нелегко, хотя ничего не понял. Поеживаясь от утренней прохлады, сопровождаемый Зюрочкой, он свернул на Дворцовую. Сколько богатств хранит улица в ранний час, когда люди еще спят! Вот валяется обертка от конфеты с красивой картинкой. Кто-то бросил коробку от папирос «Сальве», под деревом лежит значок «Добролета» вместе с булавкой. А это что блестит? Вовка нагибается. Вот это да! Самые настоящие десять копеек! Серебро! На них можно купить вон сколько всего...

— Ты что тут делаешь?

Вовка вздрагивает и сжимает в кулаке серебряный кружочек. Володька Вялых в трусах, белой рубашке, на груди галстук, сбоку болтается привязанная за веревочку бутылка с водой, в руках сверток.

— Мы в поход идем. Всем отрядом, — сообщает Володька.

— А я?

— Ты еще маленький!

— И нет! Я тоже пионер-ленинец.

— Мать разрешит?

— Я сейчас! Подожди...

— Валяй!

Вовка бежит домой. В комнате по-прежнему сонное царство.

— Мама, мама! Ну проснись! — тормошит Вовка маму. — Я в поход иду... С пионерами... Хорошо?

— Хорошо, хорошо, — сонно отвечает Катерина.

Вовка быстро повязывает красный галстук, отрезает краюху хлеба, наливает в бутылку воду. Искать веревочку времени нет. И все равно он не сумеет так привязать бутылку, как Володька. Ладно. Сойдет и так! И Вовка выскакивает на улицу...

Никогда еще Вовка не ходил так далеко. Подумать только, идут, идут, а конца городу нет.

Вовка понял, что город — это не только Дворцовая, Большая улица, плац и Быковая.

Наконец дома кончились. Отряд промаршировал вдоль забора с непонятной надписью «Марат», потом мимо деревьев, которые ребята называли почему-то «посадкой». Кончилась посадка, а дорога все вьется, все вьется. Зеленеют поля, поднимается к солнцу пыль. Шагают по дороге босые загорелые ноги.

Мальчишки снимают рубашки. Галстуки алеют прямо на голом теле.

— Голову закрой! А то солнечный удар хватит! — говорит веснушчатая Наталка и ловко завязывает рубаху на Вовкиной голове.

Вовка хочет возмутиться — что он, девчонка! — но видит, что все ребята повязали рубахи на головы, и... смиряется.

В носу щекочет от пыли, пересохло в горле, бутылка и краюха хлеба кажутся тяжелыми-претяжелыми, болят ноги, а солнце припекает все сильнее,

— Привал! — кричит вожатый.

Ребята валятся на зеленую траву у запыленных придорожных кустов, развязывают свертки, прикладываются к горлышку бутылок. Вода теплая. Дома Вовка такую ни за что бы не пил! А здесь пьет и пьет. Наталка сует Вовке вкусное яйцо, сваренное вкрутую — как Вовка любит. Обмакнешь его в соль — ну, кажется, нет ничего вкуснее!

— Ребята, послушаем беседу о «Добролете», — предлагает вожатый. — Давай, Вася!

С травы поднимается небольшой, чуть выше Вовки, мальчонка. Он, видно, не часто бывал на солнце и теперь сразу весь поджарился.

— Ребята! — выкрикивает Вася и обводит всех взглядом. — Я хворал долго. Маменька мне книги приносила, газеты. Я читаю больше про авиацию, про «Добролет»...

И Вася рассказывает о том, как красные летчики в гражданскую войну летали на «гробах», воевали как герои. Но не все летчики хотели драться за Советскую власть. Среди летчиков много «белой кости» — значит царских офицеров. А теперь у нас много красных летчиков, из рабочих, но мало самолетов. А потому надо помочь кто чем может.

— Соберем деньги на строительство пионерского самолета! — кончает Вася.

Вожатый спрашивает, не хочет ли кто-нибудь задать вопрос.

— Я хочу, — решительно говорит Вовка. — А разве можно на гробах летать?

Вася недоуменно хмурит лоб, а ребята покатываются со смеху.

— А ты попробуй, попробуй! — восторженно вопит курносый мальчишка.

Вовка смущен. Хорошо им! Небось в школе все объясняют! А ему откуда знать?

На дороге поднимается пыль — появляется телега. На ней важно восседает парнишка. Он лихо держит вожжи и громко понукает лошадь. За телегой бежит лохматый пес.

— Эй, извозчик! Прокати! — кричит курносый мальчишка.

Возчик оборачивается и показывает язык.

— Панков, ты зачем задираешь посторонних? — спрашивает вожатый.

— Куркуль он! Вот кто!..

— Не все крестьяне кулаки.

— По морде видать! И язык как лопата!..

Неподалеку от утопающей в вишневых садах деревеньки отряд разбивается на две группы. Одной руководит Панков, другой — Володька Вялых. Вовка и Наталка попадают к Володьке. Наталка просит, чтобы ее назначили сестрой милосердия. Но ее и Вовку назначают охранять «штаб» группы. А что охранять, когда в «штабе» лежат одни бутылки с водой да свертки с едой?

— Вы охраняете штаб непобедимой бригады «Красных дьяволят», — объявляет посерьезневший Вялых. — Смотрите, чтобы ни одна собака сюда нос не сунула!

Вялых отводит ребят за кусты, подальше от «штаба», и начинает «военные действия». Вовка с завистью смотрит, как ребята, пригибаясь, перебегают от куста к кусту, от пригорка к пригорку. Словно маки, пламенеют на зеленом поле красные галстуки.

Группа Вялых скоро скрывается за бугром.

Панков уводит свое «войско» в небольшую рощу. У него там тоже «штаб».

Вовка вдруг вспоминает об утренней находке и достает из кармана гривенник.

— Вот, деньги нашел.

— Как это нашел?

— Очень просто! На улице...

— Вот ты их на пионерский самолет и отдай, — советует Наталка.

— Я теперь каждое утро буду находить. И все отдам!

Наталка срывает ромашки и заплетает венок.

Вовка вдруг слышит позади тяжелое дыхание и инстинктивно втягивает голову в плечи.

— Стой! Стрелять буду! — воинственно кричит Наталка.

В кустах раздается приглушенный смех.

— Из чего это ты стрельнешь?

Из кустов выходит возчик — тот самый, что показывал с подводы язык. За ним два хлопчика поменьше. У всех лохматые головы. Из рваных штанов выглядывают грязные ноги. Возчик, заложив руки в карманы, наступает.

— А ну, стрельни!

Вовка хватает бутылку с водой, замахивается. Стекло блестит на солнце. Один из хлопчиков взвизгивает и валится в кусты. Второй тоже кидается наутек.

— Тю, дурные! Цэ ж бутылка!

Возчик пытается схватить Вовку за руку, но под ноги ему кидается Наталка, и он оступается и падает.

— Тикай, куркуль! — победно вопит Вовка.

— Який же я куркуль! Сам у куркуля работаю! Вон скотину пасу.

Вовка непримирим.

— Катись отсюда! Тут штаб «Красных дьяволят»! — говорит он, не выпуская бутылку из рук.

Наталка снисходительна к побежденному. Она добродушно улыбается. И знакомство, начавшееся войной, заканчивается миром.

Из-за кустов выходят дружки пастушка. Они расспрашивают о жизни городских пионеров. Наталка рассказывает и приглашает деревенских ребят на пионерский костер, который разожгут вечером.

Пастушки идут опекать свое стадо.

— Тебе влетит! Зачем их позвала? — говорит Наталке Вовка.

— И совсем не влетит! Слышал такое слово — смычка? С деревенскими ребятами дружить надо. Вот!

...Вечером, когда спадает жара, на лесной поляне вспыхивает костер. Весело потрескивает сушняк, дым поднимается к небу, огонь ворчит, лижет котелок. В золе печется картошка. Никогда в жизни Вовка не ел еще такой вкусной картошки! Хрустит на зубах обгорелая корочка, обжигает рот белая пахучая сердцевина.

Сидя у костра, перебивая друг друга, ребята делятся впечатлениями о прошедших сражениях.

— Я как прыгну!..

— Я как дам!..

— А я незаметно подполз...

Слушая, Вовка досадует: а он весь день проторчал на этой поляне, охраняя бутылки.

— А на нас бандюги напали! — говорит вдруг Вовка.

— Какие бандюги? — настораживается вожатый.

— Обыкновенные! Куркули...

— Не выдумывай! — обрывает его Наталка. — Никакие они не бандюги и не куркули! К нам приходили деревенские ребята знакомиться. Я их на костер пригласила, — успокаивает она вожатого.

— Что же они не идут? — спрашивает кто-то из пионеров.

— Значит, еще не доверяют... А может, их хозяева не пустили? — предполагает вожатый. — А то, что ты, Наталка, их пригласила, хорошо! Нам надо с деревенскими ребятами дружбу поддерживать.

У костра тепло. Незаметно подползает дремота. Сквозь сон Вовка слышит, как ребята поют:

На поляне затухает костер. Затихают ребячьи голоса.

Спит и Вовка, уткнувшись в чью-то спину.

А дома у Вовки в это время пахнет валерьянкой. Яков Амвросиевич хватается за грудь. Катерина вспоминает:

— Он меня о чем-то спрашивал, а я спросонья не поняла, о чем.

Дворничиха Матрена дополняет:

— Такой скучный был. Я его спрашиваю, рад ли, что новый отец объявился? А он, сердешный, только вздохнул... Ну а потом с каким-то мальчишкой и убежал.

— Надо бы в полицию... в милицию заявить. Сходила бы, Катерина, — говорит Яков Амвросиевич.

В двадцать четвертом году погода словно взбесилась. Зимой морозы доходили до сорока градусов. И это на юге! Весной Ингул, который летом и курица перейдет вброд, вышел из берегов, смыл Кладки, мосты, разлился по Старому базару. Словно какие-то диковинные суда, задрожали на волнах рундуки и лавчонки. Вода заливала одну улицу за другой, пока с любопытством не лизнула нижние этажи в центре города. Даже гордо возвышающийся собор увидел отражение своего купола в водах Ингула. Не успела угомониться река, как над городом нестерпимо запылало, будто топка вагранки, солнце.

В тени тридцать пять, а на солнце и все пятьдесят.

Поднимут люди глаза к небу и видят чистую-пречистую голубизну. Ни тучки, ни облачка.

— Все сгорит!

— Не миновать голода!

— Опять пухнуть будем!

Зюрочка забилась под лестницу, в тень, тяжело дышит, глаза сонно прикрыты. «Зюрочка! Зюрочка!» Хвостом вильнет, а сама ни с места. Куда же побежишь в такой рыжей шубе! Вовке в трусах и то жарко, места себе не найдет. А тут еще мама женится. Бабка и дед с ног сбились. Такая жарища, а они печку топят! Давно в доме так вкусно не пахло. В кадушке бутылки плавают, горлышки с белыми головками повытягивали, как утки.

Вдруг порыв ветра приятно обнимает, тело. По двору летят вихорки пыли, клочки газеты, высохшая полынь. Начинает быстро темнеть. Тревожно зашептались листья на шелковице, загалдели галки, захлопал крыльями петух. Треснуло, раскололось небо — словно из орудий бабахнули. Хлынул ливень. Вовку будто из пожарного шланга поливает. Хорошо!..

Снова трах-тара-рах! Падает старый тополь, обнажая корни. Вовка мчится в дом.

— Страсти господни... Светопреставление... — крестится бабка.

По окну барабанит крупный град. Вовка приплюснул нос к стеклу. Прыгают, прыгают мячики-градины. Вода заливает тротуары, плывут щепки, ящики, коробки.

В большой комнате накрывают стол. Бабка расставляет жареные круги колбас, рыбу, окорок, селедку. Поблескивают на столе бутылки, рюмки, которые бабка позанимала чуть ли не у всей улицы.

— Эта свадьба станет в копеечку! — укоризненно говорит Яков Амвросиевич. — На две недели вперед все потратили. На что жить будут?

— Ну чего ты ворчишь? — не выдерживает бабка. — Селедку уксусом полил?

— Полил. Пойду хрену натру...

Приходит Катерина. Мокрое платье, с волос по лбу, по щекам, по носу текут струйки воды.

— Хороша невеста! — вздыхает Мария Александровна.

— Я по лужам шлепала как маленькая, — смеется Катерина и идет переодеваться за перегородку.

На улице продолжает лить. Вовка злорадствует: вот промокнет Семен Ягодкин и не придет. Простудится! И не будет тогда свадьбы. Сами всю колбасу съедим. И холодец, и селедку.

Семен не приходит, а приезжает на извозчике вместе с братом, черным литейщиком Кузьмой Ягодкиным. Кажется, нет такого местечка на лице Кузьмы, куда бы не набился чугун. И сам он огромный, твердый — словно не живой, а чугунный. Вслед за мужчинами просовывается в дверь большой острый живот. Валентина Ягодкина — жена Кузьмы. Глаза ее испуганны, щеки ввалились, а под глазами старательно запудрен синяк.

— На свадьбу идти, а тут такая неприятность. Об косяк ударилась, — жалко улыбается она.

Не успевает дверь за женихом и его родней закрыться, как к крыльцу, разбрызгивая лужи, подкатывает автомобиль. Из него выскакивают, накрывшись плащом, Иван Савченко и Петр Кравченко. Становится шумно, говорливо.

Катерина и Семен Ягодкин, обнявшись, подходят к Вовке. Семен достает из кармана пугач и пробки — мечту мальчишек.

— Это тебе, сынок!

Вовка прячет руки за спину, чтобы они, жадные, не схватили подарка.

— Не надо мне пугача! — Вовка выскакивает на кухню и слышит вдогонку:

— Дай ему по заднице — сразу за отца признает, — поучает Кузьма младшего брата.

В черном небе вспыхивает молния, озаряет оконное стекло, приплюснутый к нему мальчишеский нос и сползающие по стеклу капли не то дождя, не то слез...

С утра до вечера надрывается хриплый голос шарманки. Белые и черные кони без устали парят по кругу. Гордо изогнулись их шеи, в стремительном беге вскинуты ноги.

На конях восседают краснолицые няньки, фабзаучники в измазанных спецовках, франтовато одетые жиганы и нэпманские отпрыски.

Бегут мальчишки, упершись грудью в огромный дрючок карусели, высоко взлетают их грязные пятки.

Возле статной девушки вьется кавалерист, шпорами позвякивает.

— Прошу, Гапка, угощайся.

— Нам без надобности. У самих деньги есть. Хозяйка гривенник дала. «Иди, — сказала, — Гапка, покрутись, может, жениха себе выкрутишь».

Медленнее движутся кони, струится пот по замурзанным мальчишечьим лицам. Наконец хлопцы бросают опостылевший дрючок и, гордые заработанным правом, охватывают босыми ногами крутые бока деревянных коней. На их место к дрючку бросаются десятки новых добровольцев. И снова мелькают грязные пятки ребят; закусив удила, скачут сказочные кони. Гапка по-мужски села на коня; задралась юбка, оголив тугие икры. Кавалерист, лихо перегнувшись с соседней лошади, обхватил девичью талию. За ними гонится, да никак не догонит белый конь, пришпоренный низкорослым прыщеватым парнем.

Идут со смены рабочие завода «Красная звезда» — в мазуте, в масле, только зубы сверкают. Остановились, глазеют.

— Эх, Катюша, прокачу! — говорит Семен.

Ветер свистит в ушах, волосы треплет. Искрятся любовью глаза Катерины. Ее обняла сильная рука Семена. И как она раньше могла проходить мимо него! Мимо своего счастья...

Возвращаются домой рука в руку. Катерина с досадой подумала: «Опять Петр Александрович ворчать будет. Просил в завком прийти, а я...» У ворот дома толпа. Не с Вовкой ли что? Катерина рванулась вперед. Семен удержал за руку:

— Кузьма озорует. Вальку учит. Пройдем. Нехай их!

Вечерние сумерки раскололись безнадежно тоскливым криком:

— А-а-а-у-у-а!..

Словно и не женщина воет, а тоскует о свободе загнанный в клетку зверь.

— На сносях Валя-то... — расталкивая зевак, Катерина кинулась к калитке.

Перекрывая тоскливый вой, раздалась мужская ругань, вслед за ней дрожащий от гнева мальчишечий голос крикнул:

— Не смей бить тетю Валю! Вот тебе!

Посредине двора, выпятив живот, лежала Валентина в изодранном платье. Рядом топтался Кузьма, закрыв черными пальцами лицо. По руке его медленно стекала струйка крови. На крыльце в воинственной позе стоял Вовка и побелевшими губами повторял:

— Еще мало! Еще дам...

Кузьма разглядел наконец своего обидчика, шагнул к нему и замахнулся кулачищем. Но перед ним выросла Катерина. Литейщик выругался, оттолкнул невестку. Катерина не отступила, с размаху ударила Кузьму в подбородок, да так, что тот пошатнулся.

— Только тронь Вовку!..

Кузьма с пьяным упорством снова было сунулся к крыльцу огреть Вовку, но охнул, согнулся пополам: Екатерина ударила его под дых и приказала:

— Иди проспись! И больше не безобразничай!

Кузьма послушно свернул к своей половине дома и неожиданно трезвым голосом сказал:

— Вот что, Сенька! Чтобы тебя и этой твоей... не было в моем доме! К чертовой матери!

Подошел Семен, губы сжаты, брови насуплены. Еле слышно прошептал:

— Я просил, Катя, не вмешивайся. Дом-то не наш, Кузьмы!

— Вы слышали, что произошло в Харькове?

— Неужели вы ничего не знаете о взрыве?

— В Харькове-то половина города разрушена!

Слухи ползут, обрастают, как снежный ком. Чем дальше от Харькова, тем невероятнее слухи.

— По улицам текли ручьи крови...

— Боже мой, боже мой! Хотя бы война, а то...

— Взорвался арсенал!..

— Со всей России туда бомбы свозили.

— Это руки Антанты. Верьте мне...

Находятся очевидцы, которые «собственными глазами видели» над Харьковом самолеты, сбрасывающие бомбы величиною с дом.

Сообщения газет по сравнению со слухами весьма прозаичны. В семиэтажном здании Наркомпрода приютился охотничий магазин. Предприимчивые дельцы запасли там тридцать пудов пороха. В три часа дня на площади имени Розы Люксембург произошел взрыв. Посыпались стекла в домах, прилегающих к площади. Здание Наркомпрода охватило пламя. Установить причину взрыва в охотничьем магазине не удалось. Все его служащие погибли.

Взрыв в охотничьем магазине имел непосредственное отношение к семье Рывчука. Ванда Станиславовна возвращалась домой. Она медленно поднималась по лестнице, когда раздался грохот, зазвенели стекла, качнулись под ногами ступеньки. Ванда почувствовала, как у нее будто что-то оборвалось внутри, боль пронзила тело, затуманила сознание. Она вскрикнула, схватилась за живот и потеряла сознание.

Соседки подобрали ее на площадке, внесли в комнату. Через час, когда Арсений Александрович пришел из института, его встретила соседка из нижней квартиры и поздравила с дочкой.

Ванда лежала на кровати. Всегда цветущее лицо ее сейчас пугало своей белизной. Арсений Александрович растерянно следил за проворными руками акушерки, пеленавшей маленькое тельце.

— Красавица! Красавица! — приговаривала акушерка. — Вся в отца. Счастливая будет. — Затем акушерка собрала свой чемоданчик и многозначительно сказала: — Мне пора, папаша...

— Ах да! Одну минутку, — засуетился Рывчук и достал из стола несколько бумажек. Это были последние деньги: невелики достатки у студента.

Акушерка пересчитала деньги, на прощанье сказала:

— Роженица должна сытно есть. Вон какая она бледная, а ребенка кормить надо! Не будет мать хорошо питаться — и ребенок будет голодать.

Арсений Рывчук сел на край кровати и гладил растрепавшиеся волосы жены.

Чувство нежности переполняет Арсения Александровича. Как тяжело Ванде, должно быть, жить с ним! Вечная нужда. Накормить ее досыта он и то не может! А она не ропщет. Как бы он хотел, чтобы она не знала нужды! Но что может студент! Если бы он остался работать в Чека, то получал бы приличную зарплату, они бы лучше питались. Но Ванда настояла, чтобы он пошел на рабфак, а потом в институт. Может быть, временно бросить учебу и пойти работать? Надо же дочь растить!

Арсений плотнее укутывает жену серым солдатским одеялом. Слезы навертываются на глаза Ванды. Как хорошо ей сейчас! Вот если бы еще рассказать Арсению о том, что не дает покоя, признаться о встрече в Елизаветграде. Прошел год с тех пор, а она все молчит. И вдруг Ванда поняла, что молчать больше не может. Она сама стала матерью!

— Арсений... у тебя есть сын... В Елизаветграде... Зовут его Володей. И Катерина... Я видела твоего сына.

— Ну что ты выдумываешь? — Арсений Александрович положил руки на влажный лоб жены, подумал: «Наверное, бредит. А что, если не бредит? Сын... Володя. А тут дочь... Да нет! Не может этого быть! Напугалась, бедная, бредит».

— Спи, родная, — успокоил он жену.

— Бабка, а бабка, я в школу опоздаю!

Мария Александровна повернулась, взглянула на ходики.

— Спи ты! Шести еще нет!

У человека новая жизнь начинается, а она — спи! Вовка подходит к окну. Верно, в школу еще никто не идет. Вон только тетка Матрена шаркает метлой о каменные квадратики тротуара. На спинке стула — наутюженные брюки, рядом алеет на белом полотне рубашки пионерский галстук.

Одевшись, Вовка вспоминает, что надо умыться. Он снимает галстук, рубашку, брюки, чтобы не забрызгать. Вода холодная, плеснул на руки, мазнул возле подбородка — ух, как неприятно! Только снова оделся, вспомнил: ботинки не чищены. Но раздеваться опять не стал.

Ботинки, купленные на толкучке, почти новые, только на левом носок острый, а на правом круглый, да еще кверху задрался. На левом ботинке дырочки для шнурков, а на правом — крючки. Яков Амвросиевич сказал, непарные они, поэтому вдвое дешевле стоят.

Вовке это даже нравится: вроде как две пары ботинок купили. С левой стороны посмотришь — «джимми», а с правой — «бульдоги».

Ботинки подозрительно блестят. Наверное, Яков Амвросиевич вечером почистил. Просили его! Разве он сумеет начистить по-настоящему! Густо наваксив щетку, Вовка проводит ею по узконосому ботинку. Увлекшись чисткой, прижимает ботинок к себе. На белой рубашке образуется черное пятно. Возка решил было раздеться, положить все как было и лечь в постель. Пускай потом разбираются, кто измазал! И вдруг вспоминает: «Пионер никогда не врет». А если застирать? Вовка мочит пятно, трет его мылом. Пятно становится еще больше.

— Ты чего это?

— Да вот...

— Эх ты! Не возюкай! А то и вовсе не отстирается. — Бабка отбирает у Вовки рубашку.

— В чем же мне в школу?

— Найду что-нибудь!

Бабка добрая. С тех пор как Вовка ушел от Семена Ягодкина, она его не бранит. Так, пожурит иногда. А перед заказчицами хвастается: «Вот какой герой! Вступился за бедную женщину, не испугался литейщика!» Мама тоже Вовку тогда похвалила. «Молодец!», — сказала. Она даже в заводской газете написала про то, как Кузьма Ягодкин над женой издевается. Завком профсоюза тогда показательный суд устроил. Вовка на суде все как есть рассказал. Его и суд похвалил: «Молодец, парень! Настоящий пионер!» Только отчим был недоволен. «Всю жизнь, — сказал, — нам испортил».

Екатерина Сергеевна и Семен сняли угол у одного рабочего. С детьми угол не сдавали, и пришлось Вовке переселяться к бабке. Плохо, что он с мамой врозь живет. Но она каждый день прибегает.

Наскоро поев, Вовка, необычайно серьезный, степенно выходит на улицу. Рубашка на нем хоть и не новая, но белая, и пионерский галстук повязан. Через плечо ремень, на нем сумка — из маминой гимнастерки сшита: «военная» сумка! В ней букварь, ручка, карандаш, еще задачник для первого класса. К сумке привязана бутылочка с чернилами. После получки мама обещала купить чернильницу-невыливайку.

— Тетка Матрена, а я в школу иду! — Вовка замедляет шаг, чтобы дать дворничихе Матрене разглядеть его получше.

— Иди, иди, родимый...

В этот день и улицы какие-то особенные! Ни флаги, ни портреты, правда, не вывешены. И все-таки улицы очень радостные, как на Первое мая или на Октябрьскую. На улицах полно ребят. Старшеклассники идут, вспоминают, кто как провел летние каникулы.

Вовке тоже есть что вспомнить. Он участвовал в пионерском походе. Вот только знакомых ребят не видно. А что, если пойти по другой улице? Напрямик до школы три квартала, а кругом мимо плаца — пять. Авось кого-нибудь встретит!

На плацу курсанты-кавалеристы занимаются: через барьеры прыгают. Надо поглядеть...

Школьный двор почему-то пуст. Вовка задирает голову и читает: «Четвертая школа имени В. И. Ленина». Тяжелая парадная дверь открывается с трудом. Блестят разноцветные кафели пола, до блеска натерты перила лестницы. Тишина. Вовка медленно поднимается по ступенькам. Вот и дверь, на которой написано: «Первый класс». Вовка открывает ее, и, будто по команде, к нему обращается множество любопытных глаз. Седая учительница в просторной вязаной кофточке тоже на него смотрит и спрашивает:

— Как твоя фамилия?

— Рывчук.

— Почему опоздал, Рывчук?

Вовка молчит, краснеет.

— Садись на заднюю парту и впредь приходи вовремя.

Так начинается школьная жизнь Володи Рывчука.

Интересно в школе! Вовка даже погоревал: кто это воскресенья придумал?! И после воскресенья Вовка особенно торопится в школу. На зеленой сумке теперь у него болтается маленький мешочек, в нем чернильница-невыливайка.

На углу Вовка догоняет Ваську Петренко, сына дворничихи Матрены, — тот тоже в школу спешит, но у него к поясу привязан обычный пузырек с чернилами.

— А у меня вот! — показывает Вовка чернильницу-невыливайку.

— Подумаешь!..

— Ни в жизнь не выльется! Гляди!

Вовка опрокидывает чернильницу и начинает ее трясти. Чернила не выливаются, но вот брызги попадают на брюки Вовке, на рубаху Ваське, на тротуар.

Собравшиеся вокруг первоклассники оживленно обсуждают достоинства и недостатки чернильницы. В стайку школьников врывается лохматый парнишка и выпаливает:

— В крепости аэроплан упал! С места не сойти, если вру!

Забыта чернильница. Самолет упал! Такое не каждый день случается.

— Айда поглядим!

— А в школу?

— Да мы быстро,

Крепость не за углом, до нее идти и идти. Парнишка, принесший известие о самолете, бежит впереди. Значит, не соврал. Ребята бегут за ним. Вот уже позади оживленные городские улицы. Впереди валы старой крепости, маленькие чугунные пушки, окопы. Ребята поднимаются на вал и видят: аэроплан врылся носом в землю, вокруг него толпа. Человек в шлеме и кожаной куртке — Вовка сразу догадался, что это летчик, — никого близко к аэроплану не подпускает.

Кто-то говорит, что теперь летать не опасно, в случае чего можно с парашютом прыгнуть.

— А что это за штука «парашют»? — спрашивают у летчика.

И он начинает объяснять устройство парашюта, для ясности сравнивая парашют с зонтиком.

— «Добролет» будет организовывать массовую подготовку парашютистов, — говорит летчик. — Многие из вас станут летчиками и парашютистами. Только вот не вмажьтесь, — обращается он к мальчишкам, — как я...

Лицо летчика озабочено. Вовке его жаль. Разбить самолет — это не чернила на штаны вылить. Тут влетит так влетит!..

Ребята возвращаются домой. Какая там школа! Скоро обедать. Всю дорогу только и разговору, что об авиации. Вовка говорит, что на шкафу у них лежит старый зонтик; если взять его, бабка даже не заметит.

— Выноси! — решает Васька. — Попробуем!

Вовка вбегает в комнату и бросается к шкафу. На нем свернутые в трубку и перевязанные тесемками выкройки, под ними зонтик.

— Пришел? — слышится из кухни голос бабки.

— Знаешь, бабушка, у крепости аэроплан разбился.

— Да ну?.. Как же это?

Но Вовки уже и след простыл. Раскрыв зонтик, он носится по двору. Васька канючит: «Дай я! Дай я!» Длинноногая Нинка спрашивает:

— Что это ты с зонтиком носишься, когда солнце светит?

Вовка разъясняет, что это не зонтик, а парашют. Васька, попросив зонтик, прыгнул с забора. Правда, с забора они и так прыгали. Забор невысокий, а под ним песок. Но с зонтиком прыгать интересней.

— А я с крыши прыгну! — заявил Вовка.

— Ну и хвастаешь! — усомнилась Нинка.

— Не веришь? Давай на спор!

С крыши весь двор как на ладони, даже Дворцовую видно. Вон извозчик проехал, возле кино «Ампир» толпа. На соседнем дворе кто-то доски строгает. Длинноногая Нинка кажется маленькой. С земли доносится Нинкин писк:

— Слабо прыгнуть! Слезай... Проиграл...

Вовка раскрывает зонтик. Васька бледнеет.

Выставив вперед зонтик, Вовка на карачках спускается к самому краю крыши. Внизу раскачиваются пышные зеленые шапки деревьев. Прыгать с такой высоты Вовке боязно, а не прыгать нельзя. Тогда хоть во двор не показывайся!

Вовка зажмуривает глаза и решительно бросается вниз. Ветер с силой рвет из рук зонтик, навстречу мчится шелковица. Зонтик прогибается, вырывается из рук.

Подбегают Васька, Нинка, запыхавшиеся близнецы. Вовка хочет подняться, но земля уходит из-под ног, и он падает. Еще раз пытается встать и опять падает. С правой ногой произошло что-то неладное. Она подгибается в неположенном месте.

— Ой! Вовка ногу сломал! — догадывается Нинка.

Близнецы Борька и Мишка, обгоняя друг друга, мчатся за бабкой. Мария Александровна выбегает в халате, на шее болтается сантиметр.

Вовку несут в комнату, кладут на кровать, Яков Амвросиевич спешит за доктором. До Вовки доносятся его слова: «Допрыгался, скаженный! Вот отрежут ногу...»

Вовка холодеет от ужаса. Никогда ему не быть летчиком, матросом, солдатом! Неужели всю жизнь придется ковылять на деревяшке?

Приходит врач. Он осторожно дотрагивается до ноги холодными пальцами, многозначительно хмыкает и говорит:

— Перелом. Немедленно в больницу!

В больницу едут на трамвае. Извозчика еще надо искать, а трамвайная остановка рядом с домом. Яков Амвросиевич несет Вовку на руках. Пассажиры уступают им передние места, расспрашивают, любопытствуют, что да как. Молодой парень подбадривает:

— Не дрейфь, пацан! Парашютистом будешь... Эх ты, жертва «Добролета»!

Лев Абрамович Финкельштейн, главный хирург больницы, уже давно перебравшийся из Знаменки в Елизаветград, осматривая Вовкину ногу, говорит:

— Хорошо, что у нас нет небоскребов! А то такие прыгуны с зонтиками ломали бы себе не ноги, а головы. Да... Есть осколки. Надо оперировать.

Вовка всхлипывает. Его перекладывают в тележку и везут в операционную.

— Маску! — коротко бросает хирург сестре.

— Ты умеешь считать? — спрашивает Вовку хирург. — Как тебя зовут?

— Не буду! Не хочу!

— Первый раз слышу, чтобы мальчика звали Небуду, Нехочу.

Вовка вертится, хочет сбросить маску, но его голову и ноги держат сильные женские руки.

— Не буду! Не буду! — все глуше, но упрямо повторяет Вовка.

А потом язык перестает его слушаться, перед глазами расплываются и гаснут звезды...

...Вовка пришел в себя в палате. Болела голова, тошнило. Он попытался поднять правую ногу, но не ощутил ее: значит, отрезали. Пощупал — нога оказалась на месте, в каких-то твердых бинтах.

— Пить! — просит Вовка.

— Сестра, можно дать ему немного воды?

Вовка узнал голос матери, повернул голову. Она сидела возле кровати в белом халате, совсем как доктор.

— Смочите ему губы, — отвечает сестра.

Катерина мокрой ваткой провела по запекшимся губам сына. За больничным окном ночь, таинственно шепчутся каштаны, в палате полумрак. И видится ей другое лицо, такие же припухшие губы, такой же слегка вздернутый нос с широкими ноздрями, большой матовый лоб, и на нем удивленно приподнятая левая бровь. Сколько лет прошло! А каждая черта лица в сердце запечатлелась. «Ой, что это я, при живом муже о мертвом вспоминаю?» — пугается Екатерина Сергеевна и приникает губами к пахнущему хлороформом лбу сына.

У ворот больницы Екатерину Сергеевну поджидает Семен.

— Ну как?

— Да вроде ничего. Заснул.

На черном бархатном небе светятся большие яркие звезды. Каждый из супругов думает о своем. Ягодкин о том, что завтра рано на работу, а он не спит из-за чужого ребенка, у которого не хватает в голове заклепок. Катерина — о том, что Семен, наверное, никогда не станет отцом для ее сына, что Вовка похож на Арсена не только лицом, но и характером: такой же смелый и отчаянный.

От калитки отделяется мужской силуэт и тихо зовет:

— Катюша! Катерина!

Задрожали ноги, бешено заколотилось сердце Катерины.

— Арсен! — вскрикивает она. — Арсен!..

Ягодкин удивленно смотрит, как его жена обнимает какого-то мужчину. Она, кажется, плачет.

— Что это значит? — спрашивает Семен Марию Александровну, стоящую у забора.

— Да вот муж ее объявился.

— Муж?..

Первым овладевает собой Арсений Александрович. Он отстраняется от Катерины и протягивает руку Ягодкину Семену:

— Арсений Рывчук.

Семен Ягодкин пожимает протянутую руку и думает: «Мало было пасынка, так теперь еще убитый муж объявился! Черте что! Как Катерина к нему прильнула! — Семен сжимает кулаки. — Нет, браток, если тебя расстреляли, так нечего воскресать! Нечего в чужие семьи лезть!»

Арсений Александрович, сбиваясь и торопясь, рассказывает, как искал Катерину, как Яков Амвросиевич уверил его, что она погибла, как узнал о разгроме отряда Гонты. И вот так получилось, теперь у него новая семья, жена, дочь.

— Так что вам от моей жены надо? — вмешивается в разговор Семен.

Арсений Александрович не отвечает и стискивает руку Катерины. А та, опустив глаза, не отнимает руки. Семен, уже не владея собой, кричит:

— Уходи! Уходи, Рывчук! Нечего тебе здесь делать! Чужую жизнь ломать!..

Вместе с Арсеном к калитке идет и Катерина. Семен бросается к ней, загораживает дорогу, но она молча отстраняет его и уходит,

— Чего раскричался? Дай им поговорить! — До плеча Семена дотрагивается Мария Александровна.

— Как это поговорить? О чем? Да жена она мне или нет!

— Раз так вышло — пусть поговорят, — утихомиривает Семена Мария Александровна.

Катерина и Арсен долго ходят по ночным улицам города. Улицы кажутся шире, чем днем, тишина наполнена скрытым смыслом. Город спит, дома спят, и над каждым домом витают сны. И встреча их похожа на сон.

Катерина и Арсен говорят, говорят, говорят...

Екатерина Сергеевна неожиданно вспомнила:

— Перепелица приезжал. Если бы не он, может, и тебя дождалась бы, замуж не вышла бы.

— Кто? Перепелица?! — воскликнул Арсений Александрович.

— Михайло, матрос, который с тобой в последнюю разведку ходил, — уточнила Екатерина Сергеевна. — Вспомнил? Свататься ко мне приезжал. Только я ему на дверь указала. Невзлюбила я его после того, как он без тебя из разведки вернулся. А как уехал Перепелица, я пуще прежнего о тебе затосковала. А потом словно помутнение какое нашло. Вот и уступила Ягодкину. Все лучше Перепелицы. Надоело быть ни девкой, ни вдовой.

Арсений Рывчук слушал и не слушал, что говорила Катерина. Так, значит, предатель жив! Безнаказанным ходит по советской земле! Может, опять пакостит. А коммунист Рывчук о нем и думать забыл! Написал заявление в Елизаветградское чека — и баста!

— Я думал, что этот гад тоже погиб. А он, подлюга, жив, оказывается!

— Что это ты так зол на него, Арсен?

— Так он меня тогда в Знаменке предал. Собственноручно в меня стрелял...

Екатерина Сергеевна ужаснулась.

— Пока он на воле, мы с тобою не имеем права спать спокойно. Елизаветградское чека тогда его следов не обнаружило. Потом ГПУ Украины объявило его розыск. Но на след не напали. Ну и решили — погиб или за кордон сбежал.

— Может, потом и бежал... — растерянно прошептала Катерина.

— Хоть под землей, нам надо найти предателя!

— Будем искать вместе.

Арсений с благодарностью пожал руку Катерины.

Ночь на исходе. Светает небо. Вот и ворота дома, в котором живет Катерина с каким-то Ягодкиным. Завтра Арсен увидит Володю. Своего сына.

— Катя, ты сыну обо мне рассказывала? — спрашивает Арсений.

— Ты Вовкина гордость. Революционный матрос! Он себя только Рывчуком называет. Так я его и в школе записала.

— Может, мне его с собой забрать?

— А ты не подумал, как мне будет без сына? У тебя-то дочь есть!

— Одно другому не помеха.

— А Ванду ты спросил? И легко ли вам будет с двумя детьми на студенческую стипендию жить? В спешке такого, Арсен, не решишь! — Подумав и уже взявшись за щеколду калитки, Катерина спросила: — Ну а Ванда-то твоя хорошая?

Арсений Александрович молчит. Все эти дни он как в бреду. С одной стороны Катерина — первая любовь, кажущаяся сном, светлое, чистое юношеское чувство. С другой Ванда — жена, как бы часть его самого... Необходимая как хлеб, как воздух!

Екатерина Сергеевна женским чутьем угадывает — ее место в сердце Арсена занято, теперь он любит ту, другую. Да и сама она не свободна. Впервые за эту ночь вспоминает она о Семене! Он-то за что страдает?! Ведь любит ее!

— Переночуешь у нас? — спрашивает Катерина.

— Нет, я пойду.

— Дочку-то как назвали?

— Владлена.

Луч солнца, первый утренний луч, скользнул по калитке, лег на лицо Арсена. Губы его плотно сжаты, щеки ввалились, глаза запали. «А ведь я и сейчас его люблю. Знает ли о том Арсен?» — думает Катерина.

С красными, заплаканными глазами пришла Катерина Сергеевна в цех. Семен ходил между станками насупленный, невыспавшийся. Визжит металл. Сверло все глубже и глубже врезается в его тело. Будто слезы, капля за каплей струится вода. Семен сердится. А разве она виновата? Еще полгода назад она была свободна. Зубами, руками вцепилась бы в своего мужа. В отца Володи. Интересно, какая она, Ванда? Наверное, мещаночка с накрашенными губками, в модной юбке. Такие нравятся. Арсен говорит — она ему жизнь спасла. Для себя спасла, мужа себе выходила. А Яков Амвросиевич? Похоронил он меня... Эх, если бы не он. А может, нет? Ведь Ванда Арсену жизнь спасла...

Вжж-ж-жик!.. Сломалось сверло. Катерина рванула на себя суппорт, остановила станок.

— Полегче! Станок деликатных чувств не понимает, — говорит за спиной Семен,

Катерина молчит, и Семен чувствует ее немой укор.

— Ладно, работница, иди! Иди отдохни. Сегодня тебе нельзя работать... Все сверла поломаешь.

Катерина вытирает паклей руки. Все-таки он хороший, Семен-то! Любит ее, переживает... Крестный, Петр Александрович, посоветуй, как быть. Ты же в партию меня рекомендовал! Останови, чтобы, как Вовка, вместо парашюта с зонтиком не прыгнула...

В завкоме профсоюза отложены текущие дела. По-бабьи плачет Катерина Сергеевна. Петр Александрович Кравченко сосредоточенно покручивает ус. Кто заглянет — уходит. Такого еще не было, чтобы Катерина слезами обливалась.

— Чего я тебе могу посоветовать, Катерина? — говорит наконец Кравченко. — Дело тут сложное... У него семья, дочка. Да и у тебя тоже. Семена куда спишешь? И завком тоже решения по этому делу не примет...

Заводской гудок зовет к станкам. Обеденный перерыв кончился.

У больницы прохаживается Рывчук. Нетерпеливо поглядывает в сторону завода. Что это Катерина замешкалась?

А вот и она. Запыхалась. Арсен протягивает ей руку, участливо глядит в заплаканное лицо.

«Уродиной я, наверное, стала. Нос от слез распух», — думает Катерина Сергеевна и поправляет выбившиеся из-под косынки волосы.

Рука, что лежала под щекой, онемела, будто ее иголками колют, а пальцы, как деревянные, не двигаются. Володя всхлипнул.

— Позвони. Нажми кнопку! — раздается голос.

Оказывается, Вовка не один в палате. Рядом на койке лежит старик с забинтованной головой. Если бы не седая щетина, торчащая под носом, можно подумать, что это женщина, повязанная платком. Возле окна парень в полосатой кофте опирается на костыль. На кровати, у самых дверей, мужчина с рыжими опущенными усами. Со спинки кровати на крученом шнуре свисает груша с кнопкой,

Вовка нажал кнопку.

В окне видны зеленые кроны каштанов и крыша одного из заводских цехов. Совсем близко загудел паровоз. Харьковский пришел!

В палату входит доктор Финкельштейн и направляется прямо к Вовкиной кровати. Спрашивает: не капризничает ли он, не прыгает ли с кровати, не спрятал ли под подушкой зонтик?

— Нет, не спрятал! — уверил доктора Вовка.

— Знаю я таких! Опять прыгнешь, а мы тут отвечай, — ворчит Лев Абрамович и вдруг говорит: — Взгляни-ка на меня!

Вовка удивился: чего уставился?

— Тебя в девятнадцатом не расстреливали григорьевцы? — спрашивает доктор Вовку.

— Н-н-нет, — отвечает Вовка и на всякий случай отодвигается к стене. Кто знает, что этому чудному доктору надо!

— Уж очень ты похож на одного матроса, — улыбается Финкельштейн. — Мне ему тоже когда-то операцию делать пришлось.

— И он жив? — спрашивает Вовка, и сердце его

учащенно бьется.

— Жив-здоров! И ты очень похож на него. Не веришь? Убедись сам.

Доктор кивает на дверь. В дверях стоит мать, а рядом высокий мужчина в черном бушлате. Рванулся Вовка всем телом и тихо сказал слово, которое, несмотря на все старания матери, так и не сказал Семену Ягодкину:

— Папа!..

— Сынок!..

Матрос склоняется над кроватью, гладит коротко остриженные волосы на круглой мальчишеской голове, вглядывается в глаза, прячет в своих руках маленькие руки сына.

— Я знал, что ты найдешься! Я ждал тебя, — говорит Вовка.

Палки гулко бьют о тротуар. Прохожие оборачиваются: «Такой маленький, а уже калека». Непривычно Вовке на костылях — они врезаются под мышки, пальцы устают сжимать перекладины. Мать предлагала поехать до вокзала на трамвае, но Вовка не хочет. Три недели пролежал он в больнице, но кость срослась неправильно.

На днях пришло письмо из Харькова: отец просил, чтобы Вовка приехал к нему, он его столичным врачам покажет.

Идет Вовка на вокзал, стучит костылями по тротуару. Рядом мать с рюкзаком в руках, который бабка специально сшила, чтобы весь немудрящий багаж Вовка мог за плечами нести. Руки-то костылями заняты! Дошли наконец до вокзала. Оглянулся Вовка, прощается с Елизаветградом.

Не раз слышал он, как взрослые сетовали. Что Елизаветград! Вот другие города — это да! Но Вовке жаль расставаться с городом.

Гудит паровоз. Замедляют бег вагоны. Перрон окутывается паром. И вот уже стоит поезд. На вагонах белые таблички: «Одесса — Харьков».

Мать просит проводницу:

— Вы уж присмотрите за сыном. В Харькове его отец встретит. Телеграмму я дам...

Бом!.. Бом!.. — плывет медный звон над вокзалом.

Мать торопливо целует Вовку в губы, в глаза, в нос и говорит то, что говорят в таких случаях все матери:

— Ты там поосторожней, сынок! Не простудись...

Проводница устраивает Вовку возле окна, на нижней полке. Раздается гудок паровоза, вздрагивают на столике бутылки из-под пива, медленно проплывают за окном колокол, часы, дежурный в красной фуражке. Мать бежит за поездом, машет рукой. Вот и вокзал скрылся, и водокачка, и город позади. В горле у Вовки першит.

Чего только не увидишь из окна быстробегущего вагона! А если к тому же ты по железной дороге первый раз в жизни едешь, то и вовсе невозможно от окна оторваться!

Тополя выстроились у обочины дороги. Впереди тополиной шеренги высокий стройный тополь в зеленой шапке, сбитой набекрень. Наверно, командир. Тряхнул он головой, и кажется Вовке, что все тополиное воинство тоже приветливо кивнуло ему вслед.

Колеса вагона весело постукивают — переговариваются. За окном блестит река. По реке пароходик баржу тянет — точь-в-точь как на картинке в учебнике. Старик в лодке сидит. Рыбачит. А поезд бежит и бежит. Вот уже и реки не видно. И неизвестно, поймал ли что-нибудь рыболов.

Белые волы с черными латками на спине тянут огромный воз сена. Высоко на сене тетка лежит, на поезд глядит. Мелькает скелет разрушенного ветряка. У ветряка, как у птицы, опустились к земле перебитые крылья.

Чух-чух-чух!.. — замедляют бег колеса. Проплывает длинная, похожая на сарай станция. Проводница кричит:

— Кто на Кобыляки? Выходи!

Вовка берет костыли и заглядывает в соседнее купе. Красные от водки мужчины вразнобой поют про то, что настало время распрягать коней и ложиться отдыхать. Военный в гимнастерке с перекрещенными ремнями взглянул на Вовку.

— Ты откуда едешь, парень?

— Из Елизаветграда в Харьков, к отцу.

Военный уставился на Вовку, силится что-то вспомнить.

— Ты же... Постой... Сын Катерины?

— Ага.

— Так к кому ж ты едешь?

— К отцу.

— Екатерина Сергеевна замуж вышла, что ли?

— Ага, за Семена Ягодкина.

— Вот оно что... Выходит, в Харькове он проживает?

— Не! Он с мамой, в Елизаветграде. Я еду к родному батьке, — с гордостью поясняет Володя.

— К Арсению Рывчуку? — пугается Перепелица.

— К нему. К кому же еще?!

Когда Вовка проснулся утром, пассажиры уже укладывали вещи, толпились в тамбуре. Приближался Харьков. Проводница помогла Вовке надеть рюкзак и предупредила, чтобы не спешил. Отец подождет.

Не успел Володя сойти на первую ступеньку вагона, как его подхватили сильные руки. Отец! Рядом с ним женщина с большими грустными глазами...

— Знакомься! Это тетя Ванда, — сказал Володе отец.