"Гайто Газданов. История одного путешествия" - читать интересную книгу автора

нескольких женщин и с самого давнего времени, чуть ли не с того, когда он
впервые прочел об этом, некоторые женские образы неизменно сопровождали его;
они меняли свою внешность, представая перед ним во всем своем немыслимом
богатстве превращений; и в них оставалось нечто то же самое, что было раньше
и всегда, может быть, воспоминание о первом толчке, о начале того движения,
которое влачило все время за собой его отстающую, не поспевающую за этим
великолепием, слишком бедную и слишком скучную, как казалось Володе, жизнь.
Ему казалось, что он принадлежит к людям, которым судьба дала что-то лишнее
и тяжелое, что их давит все время и стесняет их движения и еще заставляет
считать, что настоящее и то, в чем они живут, это все только случайность и
недоразумение; и всю жизнь они бессознательно чего-то ждут, и, что бы ни
случилось, это окажется не тем, - и им суждено умереть с этим ожиданием. Они
могут быть скептиками, не верить ничему, не хранить никаких иллюзий, и все
же есть нечто, мечтательное и далекое, что, несмотря на свою хрупкость, весь
свой явный, безумный мираж, сильнее их и их отрицания. Володя вспоминал одну
женщину, немку, нервную и истерическую; она была учительницей немецкого
языка в гимназии и ставила ему дурные отметки, к которым он относился
совершенно спокойно. - Warum wollen Sie nicht arbeiten? {Почему вы не хотите
работать? (Нем.).} - злобно спрашивала она его. Он пожимал плечами и
усаживался на свое место; было особенно ленивое, южное лето, сонный воздух
был неподвижен; было так тихо в гимназическом саду, где Володя и его
товарищи ложились на выгоревшей траве, подстелив одеяло, где они ели дыни и
арбузы и говорили о необходимом существовании какого-то одного, абсолютного
и неизменного начала, которым объяснено раз и навсегда все, что живет, и
все, что может появиться. Им всем было тогда меньше чем по двадцать лет; и
они были склонны искать в этом гигантском клубке, чудовищно сплетенном из
запахов, разочарований, надежд и неисчислимого количества разнообразнейшей
мерзости - каким Володя потом представлял себе всякую человеческую жизнь, -
искать в этом все того же, торжественного, как гимн, и необычайно
гармонического начала. И вот, однажды днем, встретив Володю в длиннейшем
коридоре, учительница немецкого языка вдруг сказала ему:
- Вы можете прийти ко мне сегодня после обеда? - В котором часу? - Она
назначила ему время, и он явился, недоумевая, зачем она его вызвала. У нее
была довольно большая комната, с креслами, диваном, гравюрами; и одну из
стен занимал большой кусок черного прекрасного бархата, на котором тонкими
линиями тускло-сверкающих тонов был нарисован, как показалось сначала
Володе, величественный замок над рекой; и только вглядевшись как следует, он
увидел, что это был не рисунок, а вышивка, сделанная с необычайным, почти
японским искусством. - Это вы вышивали? - Я, - сказала она, вздрагивая, -
она вообще все время вздрагивала. Она подвинула к нему блюдо пирожных. -
Спасибо, я не ем пирожных, - сказал он. Она вспыхнула, сказала, - ах,
извините, я не знала, - и, раньше чем он успел что-либо сказать, выбежала из
комнаты и вернулась с коробкой папирос, которую положила перед ним. Он
поблагодарил. - Вы знаете, зачем я вас пригласила? - Откровенно говоря, нет.
- Я хочу с вами поговорить. - Если мои реплики могут вас в какой-нибудь
степени интересовать... - Она была очень образованной женщиной, прекрасно
говорила по-русски, по-французски, по-турецки, по-английски, не считая
немецкого и латышского, - она была рижанкой. - То, что я вам скажу, вам
покажется, может быть, нелепым и странным. Вы видите эту вышивку, о которой
вы меня спрашивали? Я рисовала ее из головы, просто так; сначала нарисовала,