"Татьяна Владимировна Гармаш-Роффе. Частный визит в Париж ("Частный детектив Алексей Кисанов") " - читать интересную книгу автора

больше старинные переплеты неярких благородных тонов, тускло светившиеся
золотым тиснением. Должно быть, достались от родителей. Максим разглядывал
названия, вдыхая неповторимый запах старой бумаги...
Столик стоял у окна. Изящный, словно парящий на своих тонких гнутых
ножках туалетный столик, инкрустированный разными породами дерева, с
изображением двуглавого орла с короной в пышном цветочном орнаменте.
Наследство. Максим потрогал его гладкую поверхность...

...Дмитрий Ильич давно предчувствовал необходимость покинуть родину. Не
хотелось, но угроза чувствовалась в воздухе. Ему не нравились, очень не
нравились все эти рабочие волнения, все эти сходки и листовки, эта
интеллигентская припадочная любовь к народу. Народ - это бедные,
необразованные, грубые и ограниченные люди, а остальные, значит, не народ?
Странное представление о народе у российской интеллигенции, исключившей
самое себя из этого понятия! Странное и опасное представление...
Он потихоньку готовился. Продал имение под Питером, кое-что из
имущества. Наталья была против, плакала, перефразируя "Вишневый сад", - не
хочу, чтобы по нашему парку гуляли топоры! - но он сумел настоять.
После октябрьского переворота Дмитрий Ильич решил: все, надо ехать. Но
снова отложил отъезд, увлеченный надеждой, что власть большевиков долго не
продержится. Началась Гражданская война, интервенция, Дмитрий Ильич чуть
было сам не подался в ополчение, но пароходство переложить было не на
кого...
Когда их бывшее поместье под Питером сожгли, когда не только по их
саду, но и по всему их старинному дому гуляли топоры и народ писал и гадил в
дорогие вазы, Наталья снова плакала и сжимала его руки: "Ты был прав, ты был
прав!.. Как это страшно, что ты оказался прав!.." И он, он тоже с трудом
сдерживал слезы...

Максим очнулся и вздохнул. Диалог у него не складывался, слова не
находились. Он жалел иногда, что не родился в эпоху немого кино.
Бессловесного кино. Максим умел чувствовать и передавать в своих фильмах
молчание или бессвязную, бредовую, к себе самому обращенную речь, которая
равна молчанию; он умел передавать паузы и позы, он умел вмещать в кадр
состояния, настроения и смыслы. Но слова - это был ненужный ему в его работе
инструмент. Особенно теперь, когда он задумал коснуться темы, на которую
было сказано уже так много слов, что все они стерлись и поблекли. И он
никогда бы не подумал приблизиться к теме революции, сталинизма, разбитых
режимом судеб и жизней, если бы это впрямую не касалось его семьи. Если бы
он не ощущал своего долга перед теми, чьи имена ушли в небытие, словно
никогда не существовали; были вычеркнуты безжалостной рукой из метрики его
отца и его собственной...
Однако ж без слов не обойтись, их нужно придумать. Причем простые
слова, обычные, каждодневные. Оставив за плечами несколько нашумевших
фильмов, которые критика называла то авангардом, то заумью - в зависимости
от симпатий авторов статей, - Максим почувствовал, что богатство языка кино,
как и любого другого языка, лежит в его классическом пласте. Никакой сленг,
как бы ни был он оригинален, не способен дать те же выразительные
возможности, что обыкновенный классический язык. И ему хотелось теперь
говорить простым и доходчивым, классическим киноязыком, ему хотелось