"Ромен Гари. Белая собака" - читать интересную книгу автора

выдуманный им самим город. Он сооружает его уже два года, этот долбаный
город-солнце, и отвлекается только затем, чтобы наспех дописать сценарий
научно-фантастического фильма для телевидения, которому он регулярно
что-нибудь поставляет. Но вся его творческая энергия уходит на создание
идеального города. Он строит его и разрушает, снова и снова шлифует детали.
Он работает в сарае в глубине сада, за бассейном. Его город - смесь
пластмассы и стали с мучительной мечтой, поиск красоты и совершенства,
который гораздо сильнее болезни подтачивал его силы. Я было взялся за его
Дом Культуры с видом на море, но через полчаса не выдержал и сбежал, оставив
его онанировать в одиночестве.
В машине я включил радио и услышал о столкновениях на расовой почве в
Детройте. Двое убитых. После бунта в Уоттсе, в результате которого погибли
тридцать два человека, всю страну будоражит одна мысль: Америка всегда
побивала собственные рекорды в более или менее короткие сроки.
Когда речь идет о людях, можно в крайнем случае утешиться Шекспиром,
достижениями медицины или полетами на Луну. Но когда речь идет о собаке,
найти алиби невозможно. Каждый раз, навещая Батьку, я читал в его глазах
немой вопрос: "Что я сделал, почему меня заперли в клетку, почему я тебе
больше не нужен?" Перед этим природным простодушием у меня не было другого
ответа, кроме ласки и утешения. Уходя из зоопарка, я преисполнялся настоящей
ненависти к самому себе и вспоминал знаменитую фразу Виктора Гюго, которую я
долго и тщетно пытался найти, пока г-н Элу, нынешний президент Ливана, не
напомнил мне ее: "Говоря "я", я имею в виду всех вас, несчастные".
Каждый день я отправлялся в питомник.
Интересно было бы взглянуть на себя со стороны.
Было семь часов утра. Кроме зверей и ночного сторожа, в "Ноевом
ковчеге" не было ни души. Цветы и листья баюкали на утреннем ветерке тяжелые
капли росы, рожденные восходом.
Жирафа доктора Дулиттла смотрела на меня мягкими, женственными глазами
сквозь тяжелые ресницы, которым позавидовали бы дамы от "Элизабет Арден"[4].
Почуяв меня издалека, Батька встал на задние лапы и приник к решетке. Я
прижался щекой к железной проволоке, и он ткнулся в меня холодным носом,
лизнул теплым языком. В собачьих глазах так легко прочитать выражение любви,
и, подумав об этой любви и верности, я вспомнил свою мать. Но у моей матери
глаза были зеленые. Еще я припомнил великолепную чушь, детище одного
превосходного романиста, моего приятеля, сказанную тем тоном, который
по-английски определяется хорошим словом supersilious, - смесь
снисходительности, привередливости и душевного дендизма: "Я не люблю
собак, - сказал он мне, - потому что не люблю покорной привязанности,
которую они нам предлагают". Любопытно все-таки, куда может завести человека
чувство собственного достоинства.
У меня не было ключа от клетки. Я присел на корточки с одной стороны
решетки, а Батька улегся с другой, положив голову на вытянутые лапы и не
сводя с меня глаз.
Небо было ясное и прозрачное - рассветное небо над Калифорнией, когда
она еще не запружена миллионами машин, еще не запустила свои заводы и они не
окутали город непроницаемой пленкой вредоносных испарений.
Я хотел уйти незамеченным. Мне не с кем и не о чем было говорить. Но я
потерял всякое чувство времени; так бывает, когда минуты текут безмятежно,
вы забываете себя и как будто растворяетесь в деревьях, свете и мягком