"Ромен Гари. Пляска Чингиз-Хаима" - читать интересную книгу автора

прекрасный вид на замок. Смотри-ка, на скале лежат несколько книжек. Не
могу удержаться от улыбки. После Лили и Флориана на их пути вечно остается
много произведений литературы.
Я не ошибся. Только я заметил книжки, как тут же появился Флориан. В
руках у него нож, и он аккуратно вытирает его. При этом насвистывает
мотивчик, от которого, если у вас есть спина, по ней побежали бы мурашки.
Я тотчас отметил небольшой физический изъянец, которым он страдает:
красивые желтые бабочки, так грациозно порхающие в воздухе, при его
приближении падают мертвыми. Но это вполне естественный феномен, и тут уж
ничего не поделаешь. Не могу сказать, замечает ли его сам Флориан. Он
садится на камень, достает из кармана колбасу и принимается нарезать ее
очень тонкими, очень ровными ломтиками. Ест. Не знаю почему, но мне вдруг
вспомнился Мекки Нож из "Оперы нищих" [джазовая опера Курта Вайля на
либретто Бертольда Брехта, впервые поставленная в 1928 г.]. Он именно так
одевался... Ну точно! Безобразно кричащий клетчатый костюм, черная
рубашка, белый галстук. В галстуке он носит чрезвычайно примечательную,
если брать во внимание его костюм, булавку: золотой крестик с прибитым на
нем Христом. В некотором смысле трофей. Это была его первая награда, сразу
же ставшая самой любимой. Все мы храним сентиментальную нежность к первым
поощрениям, полученным в начале нашего школьного пути.
У Флориана очень необычное лицо. Костистое, плоское, и кожей оно
обтянуто словно бы только для порядка. Глаза тусклые, веки без ресниц.
Лицо немножко смахивает на морду черепахи, знаете, такой древней,
доисторической рептилии. Тем не менее про это лицо нельзя сказать, что оно
неприятное. Отсутствие выражения или, скорей, застывшее тусклое выражение.
И на мысль приходит, что жизнь, наверно, исполнила все его желания, дала
все, что она способна предложить.
Я вдруг почувствовал, что сердце у меня забилось сильней. Ничего не
поделаешь, я всегда был страшно сентиментален. И вот еще что. Положение
мое настолько деликатное, и притом настолько неопределенное, что, когда я
произношу "я", у меня нет никакой возможности убедить вас, что произношу
это именно я. Тут подмешиваются еще всякие неприятности с нравственным
чувством, подсознанием и небезызвестными и весьма небезынтересными
историческими ситуациями. Это могу быть я, а может быть Шатцхен и даже вы,
и через вас, ваше светлейшее преосвященство Просвещенного Запада, я слышу,
пожалуй, наиболее любопытную характеристику диббука, этого истинного
миазма канализационных колодцев, имея в виду, что существует почти
хроническая тенденция проникновения его в наши самые высшие сферы. Ваше
преосвященство извинит меня, это моя имманентная, нематериальная и
вездесущая натура беспрестанно толкает меня выискивать на вашем
преосвященстве мои собственные отметинки, любые крохотные грязинки,
точечки, оставленные мухами, так что поговорим о Юнге и коллективном
бессознательном, а об этом не будем. Сердце мое заколотилось еще
лихорадочней, а лицо расплылось в восхищенной улыбке: среди развалин
появилась Лили. И тут же к ногам ее бросается водопад, на ветвях деревьев
рассаживаются павлины, создавая впечатление персидской миниатюры, вокруг
начинают порхать херувимчики Рафаэля, скачут и резвятся единороги, Дюрер,
сорвав с головы шляпу, устремляется к ней, падает на колени и ждет заказа,
неистовствует Доницетти, Ватто весь в заботах об очаровательности, Ганс
Гольбейн-младший укладывает у ее ног своего мертвого Христа, дабы придать