"Хорёк-писатель в поисках музы" - читать интересную книгу автора (Бах Ричард)

Глава 3

Вначале — и еще много дней после того, как Баджи утратил счет этим дням, — было по две тысячи слов в день. Рассказ за рассказом — в журналы, рукопись за рукописью — книгоиздателям. В ответ — бланки отказа и карточки отказа, отказные циркуляры и письма:

«Не вполне...»

«Пишите нам еще...»

«С глубочайшим сожалением...»

Но Хорек Баджирон не сдавался — он принимал эти отказы за поощрения к дальнейшей работе. И вот ему уже удалось опубликовать один очерк, потом — еще один... а затем самый популярный журнал для юных хорьков купил у него сразу два приключенческих рассказа.

«Превосходно, что вы решили писать для щенков, — говорилось в письме от редактора. — Вы нашли к ним особый подход. Вы обращаетесь к нашим читателям как к равным. Вы улыбаетесь им. как будто они могут увидеть вашу улыбку. Прощаясь с вами, они уходят облагороженные.

Чеки за «Затерянных в прериях» и «Трудный путь до Чертовой развилки» прилагаются. Покорнейше просим направлять нам и в дальнейшем те рассказы, которые вы сочтете уместным видеть на страницах "Щенячьих ведомостей"».

Всю жизнь писать для щенков Баджи не собирался, но комплимент ему все равно понравился. Он повесил письмо на стену у себя в кабинете.

Первая книга написалась сама, в одной нежданно яркой вспышке. Путешествие щенка по временам года — путешествие через жизнь. «Лапа — раз, лапа — два, лапа — три, четыре». И купили ее сразу же. Первый его издательский контракт.

— ДА! — крикнул он стенам своего пустого кабинета. — Спасибо вам, звезды!

Внутри него муза улыбнулась.

На волне душевного подъема Хорек Баджирон подал заявление об уходе из «Черного горностая», дождался, пока на смену ему возьмут нового официанта, в последний раз обслужил свои столики, попрощался с друзьями и предался сочинительству душой и телом.

Он стал писателем.

Он говорил сам с собой в отважной надежде, что прорвется сквозь тишину — колыбель, в которой взрастает всякий писатель. «Алфавит — всеобщее достояние, — твердил он себе. — Любая буква, какая мне только понадобится, — всегда здесь, передо мной, на клавиатуре. Их хватит на тысячу книг! Все, что нужно, — расположить их в правильном порядке. Буква за буквой...»

Сущая правда... и все-таки не буквы рождают писателя, и Баджи это понимал прекрасно. Не буквы, а идеи и оживающие под пером персонажи; алфавит же — лишь сверкающая сеть, которую забрасываешь наудачу в глубины ума и, на радость всем родственным душам, тянешь назад, полную вертлявыми «а что, если...» и крутящимися шутихами звездных миров.

«Лапа — раз, лапа — два» вышла в свет и получила несколько отзывов. Тираж расходился неспешно. Но какие-то хорьки все же покупали тонкую книжицу: одни — почитать своим детям, другие — порадовать щенка, все еще живущего у них в душе.

«Ваша книга нравится тем, кто ее покупает, — сказал Баджирону издатель. — Но придется потерпеть. К новому привыкают не сразу».

Первая его книга не стала бестселлером, но и не канула в безвестность. Она распродавалась медленно, но уверенно, и никакая реклама не понадобилась: достаточно было и того, что хорек, купивший и прочитавший ее, рекомендовал удачную вещицу своим приятелям.

Утренние часы Баджи — еще не разбогатевший, не знаменитый, но уже довольно известный молодой писатель — проводил в парке. На шее — теплый шарф, подарок от матери, надежная защита от осеннего ветра; на коленях — скрепленная в блокнот пачка желтой почтовой бумаги; в лапе — фломастер; а в сердце — хорьки, хорьки дурашливые и отважные, неопытные и премудрые, персонажи его будущих историй, и каждый — со своей собственной историей.

«Количество переходит в качество». Он записал эти слова на узкой полоске бумаги и наклеил на обложку своего блокнота как девиз. И до чего же это было верно! Как росло его мастерство благодаря упорной практике! Чем больше он писал, тем глубже и совершенней делались его истории, и писать их становилось все легче и легче.

Что-то было особенное в этом утреннем воздухе; этот парк чем-то волновал и трогал его душу. Пусть он даже не чувствовал вдохновения и был не в настроении писать, пусть он даже не знал, какие слова должны лечь в это утро на бумагу. Достаточно было сесть на любимую скамейку и на мгновение прислушаться к пению птиц — и лапа с фломастером уже сама тянулась к бумаге.

И чем больше он писал, тем больше становилось того, о чем ему хотелось бы писать еще и еще, — две тысячи слов в день, а обычно и больше... Сколько всего еще предстояло высказать о том, что довелось ему пережить и передумать, и до чего же хотелось поведать все без остатка обо всем семействе несметных маленьких баджиронов — смельчаков и сумасбродов, толпившихся и неугомонно вертевшихся в его воображении!

Три часа в парке пролетали в мгновение ока. Он приносил стопку желтой бумаги домой и перепечатывал на машинке все слова, которые успел записать в это утро.

«Слова на бумаге, — говорил он себе. — Вот что главное. Что толку в словах, которые носятся в воздухе? Если у меня нет слов на бумаге, я — не писатель, а просто болтун. Если нет слов на бумаге, то как работать над стилем? Если нет слов на бумаге, то и работать не с чем. И издателю отослать нечего. Так-то, Баджирон».

«Все очень просто. Никаких тайн. СЛОВА НА БУМАГЕ!»

Он напечатал это большими буквами на листе бумаги и пришпилил его к стене над письменным столом.

Закончив с перепечаткой, Баджи съедал ломтик яблока, изюминку-другую, витаминную булочку. После обеда он снова брал фломастер и вносил правку, и переписывал все снова и снова. А улучшив все, что только можно, он перепечатывал свою работу еще раз, уже начисто.

В конце концов очередная повесть отправлялась в ящик стола, где отлеживалась несколько недель, — а тем временем начиналась следующая. Но в конце концов Баджи извлекал остывшую историю на свет, и снова перечитывал ее и переписывал, а потом, не в силах дольше сдерживать волнение, заклеивал свой труд в конверт и отсылал издателю.

И никаких сопроводительных писем! Никаких этих «...от души надеюсь, что вам понравится...»!

— Разумеется, я надеюсь, что им понравится, — пояснял он стенам своего кабинета. — А иначе зачем посылать?

Потом он приносил свою рукопись на почту, и целовал ее на прощание, и желал ей счастливого пути. Как-то ей теперь придется, совсем одной? Ведь автора не будет рядом, и никто ей не поможет. «Сумей постоять за себя, — напутственно шептал он в щель почтового ящика. — Не сумеешь — тебе конец».

Вскоре Хорек Баджирон узнал, как обидно получать отказы, когда пишешь по-настоящему хорошо. Но, если хороший рассказ отвергали, он лишь укоризненно качал головой в адрес недотепы-издателя, наклеивал на конверт новую марку и, не изменив ни слова, отправлял рукопись в другое издательство. Рано или поздно кому-нибудь достанет сообразительности понять, что он имеет честь созерцать шедевр Хорька Баджирона, писателя высшей пробы.

Но почта его не радовала. И однажды он дал себе слово: «Настанет день — и я построю в этом доме настоящую Мансарду, как положено писателю. Да! Я построю ее! И оклею стены этими отказными бланками, а сам стану в центре и посмеюсь над всеми вами от души!»

В один из вторников, похожих друг на друга как две капли воды, Баджи, как всегда, вернулся с утренней прогулки. Зазвонил телефон. Он снял трубку и услышал львиный рык — грозный и радостный звук из Далекого щенячьего детства.

Он терпеливо слушал — рычание медленно затихало, растворяясь где-то в тропических зарослях.

— Привет, Уиллоу, — сказал он наконец.

— Привет, Баджи, — отозвался из трубки мягкий голос. — Хочу знать, как поживает мой братец-знаменитый-писатель.

— Ты прекрасно знаешь, как я поживаю, — проворчал он. — Я пишу. Просто тебе не терпится что-то сказать мне. Угадал? Почему это вдруг я — знаменитый писатель?

— Вот что я хотела тебя спросить... Никак не припомню... я тебе говорила о моей подруге-волонтере? Она приходит в школу раз в неделю и читает вслух моим подопечным, пока я бегаю по всяким педагогическим мероприятиям.

— Говорила. Даниэлла — так, кажется, ее зовут?

— Что, и правда говорила? Знаешь, Баджирон, она такая славная, наша Даниэлла! Все от нее без ума. Угадай, какая у нее любимая щенячья книжка? Угадай, почему ты — знаменитый писатель?

— Не знаю, Уиллоу. Почему я — знаменитый писатель?

— «Лапа — раз, лапа — два...»! Она влюблена в твою книгу! Я ей не сказала, что Хорек Баджирон — мой родной брат. Но вот что я подумала... неплохо бы вам было познакомиться. Сказал бы ей хоть «привет» и «как поживаете?». Вы с ней так похожи...

— Уиллоу!

— Но ты же совсем ни с кем не общаешься, Баджи! Тебе нужны друзья!

— У меня есть друзья! Они называются «персонажи», Уиллоу, и я их описываю.

Он вздохнул. До чего же не хотелось объясняться!

— Пойми, пожалуйста: у меня сейчас такой период в жизни, когда нужно много работать. Я учусь, я обретаю мастерство. Друзья подождут — никуда не денутся.

— Она смышленая, Баджи! Такая душевная, добрая! Она любит щенков, а они — ее. Вам было бы так хорошо вместе!

Не сомневаюсь, что когда-нибудь так оно и будет. Но не сейчас. Сейчас я борюсь за выживание.

— Ох, Баджи!

— Пока, Уиллоу. Я тебя люблю, но мне пора за работу.

На том конце провода сердито рявкнул волк. Баджирон рассмеялся, повесил трубку и вернулся к рукописи.

Друзья? Когда-нибудь потом. А сейчас, кроме этой страницы, лежащей перед ним на столе, его ничто не интересовало.