"Марк Лазаревич Галлай. Полоса точного приземления" - читать интересную книгу автора (Галлай Марк Лазаревич)

Глава 6

Низкая осенняя облачность с дождями, изредка перемежавшаяся одним-двумя днями хорошей погоды, перешла в низкую облачность с мокрым снегом, уже ничем не перемежавшуюся. В мало-мальски густом снеге «Окно» вело себя почти так же, как в плотной облачности - электронная отметка искажалась, гримасничала и плавала, плавала, плавала…

Марат продолжал попытки приноровиться к этому противному явлению, приспособиться к нему. Но сам в такую возможность уже мало верил. Летал с необычным для себя равнодушием: «Пустой номер…» Хотя к одному из составляющих элементов этого номера - выкручиванию энергичной змейкой у самой земли к оказавшейся где-то в стороне посадочной полосе - привык и даже внутренне перестал считать эту операцию «цирком».

На очередном послеполетном разборе в мастерской - они стали очень короткими, эти разборы: ничего нового полеты уже давно не приносили - Маслов насупился и вдруг обратился к Литвинову:

- А может быть, Марат Семенович, тут дело не техническое, а, так сказать, психологическое? Отвлекают мысли о том, что… ну, в общем, что страшновато получается. От этого и точность снижается… Не то чтобы мандраже, но что-то в таком роде… А?

- Вы что, Григорий Анатольевич! - вскипел Федя Гренков. - Кому вы это говорите! Сказать Литвинову, что он боится! Литвинову! Да знаете ли вы…

- Постойте, Федя, - сказал Литвинов. - Не кипятитесь. Каждому нормальному человеку бывает страшно, если обстоятельства складываются по-страшному. Бывало и мне… Но только в данном случае вы, Григорий Анатольевич, ошибаетесь. Видите ли, выйти на полосу точно или с небольшой ошибкой - это ведь гораздо безопаснее, чем выйти в стороне и в последний момент, когда высоты уже нет, выворачиваться наизнанку… Так что соображения собственной безопасности тут как раз к тому и толкают, чтобы как можно раньше и точнее понять, что там ваша отметка показывает. Всем бы приятнее, и риску, раз уж вы о нем заговорили, меньше…

Гренков еще некоторое время повозмущался и постепенно затих. А Литвинов подумал: «Неважные у нас все-таки дела, если пошли в ход такие гипотезы…» На Маслова обиделся. Хотя постарался виду не подать… В течение многих лет Марат привык, что его только хвалили. Привык быть «любимым сыном» общества. И уж тем более не выслушивать подозрений в малодушии!..

А тут…

Несколько дней спустя Литвинову позвонил Вавилов. Позвонил не на аэродром, а вечером, домой - видимо, желая придать всему последующему неофициальный, доверительный характер.

- Заезжайте ко мне в КБ, Марат Семенович. Есть желание поговорить… Нет, отменять ничего не нужно…

Можно и попозже. Я в восемнадцать ноль-ноль с работы не ухожу… Очень хорошо. Значит, завтра, как отлетаетесь, приезжайте. Буду ждать.

И вот Литвинов сидит в кабинете Вавилова. За окном сумерки. Уютно светит настольная лампа под зеленым абажуром.

- Чай или кофе?

- Пожалуйста, если можно, чай… Вавилов немного помолчал и сказал:

- Мы в трудном положении, Марат Семенович. Еще помолчал и повторил:

- В очень трудном… Сейчас ясно, что некоторая нестабильность отметки…

- Виктор Аркадьевич! Побойтесь бога! - не смог удержаться Литвинов. - Нестабильность! Да это вообще нельзя назвать отметкой!.. Вы меня простите, но, я вижу, вы тоже этой склонностью заразились - всякие неприятные вещи называть поделикатнее. Это от спортивных комментаторов пошло. Но с ними хоть беда невелика: люди научились переводить с их языка. Скажет комментатор: «Спортсмену изменили нервы», и вы понимаете: значит, съездил кому-то по физиономии. А если «игрок нарушил спортивный режим», это надо понимать: напился, как свинья. И у нас в авиации эта деликатность привилась. Вместо слова «вибрация» - если она хоть капельку поменьше разрушающей - изобрели псевдоним: зуд. Или для помпажа - опять-таки, если от него двигатель, спасибо ему, не развалился, - совсем уж небывалое слово придумали: бубнение… В том смысле, что, мол, бубнит что-то в двигателе… Так и ваша нестабильность.

Вавилов выслушал это отступление от начатого разговора с явным нетерпением. Но Литвинова не перебивал. И лишь дождавшись конца тирады своего собеседника, продолжил:

- Хорошо. Не будем спорить о словах… Мы надеялись, что справимся с отметкой быстро, общеизвестными способами. Но пока эти общеизвестные что-то слабо помогают… Дефекты в станции искать бессмысленно. Их нет. А что же есть? Есть… Как бы это сказать поточнее… Есть особенности работы станции как технического устройства. Специфика, если хотите… С ней бороться - дело совсем иного масштаба… Мы, конечно, поиски продолжаем. Расширяем, так сказать, фронт наступления. И результаты, сомнений нет, получим… Но сказать точно, когда это будет, сами понимаете… А сроки между тем поджимают. Станция нужна. Ее ждут… Уже на выходе транспортная машина, между прочим, - ваша машина, на которую наша станция пойдет. Должна пойти. А сейчас все дело в сроках! Что придет раньше: готовность станции к установке на самолет или готовность самолета принять станцию…

- Но чем я-то могу тут помочь? - спросил Литвинов.

- Можете! Постарайтесь хоть как-то приноровиться к поведению отметки. Останавливать испытания нельзя! У нас теперь уже не недели, а дни на счету! Постарайтесь! Это очень нужно.

Первое, что едва не соскочило с языка Литвинова в ответ на слова Главного конструктора, было безответственное: «Постараюсь». Такой ответ его в конечном счете ни к чему не обязывал - постараюсь, мол, а что уж получится, там видно будет. Но от такого ответа Марат удержался. К Вавилову он относился с уважением и симпатией. Производила впечатление и сама непривычная для всех, знавших Главного конструктора, просительная интонация, в которой тот повел этот нелегкий разговор. Да и профессиональная этика кадрового испытателя не позволяла Литвинову кривить душой. И он не покривил. Хотя и облек свой ответ в ту самую обтекаемо-мягкую форму, о которой сам только что отзывался столь едко.

- Понимаете, Виктор Аркадьевич, я уже старался. Очень старался. Поверьте!.. Но ничего не получается. Я все пытаюсь усмотреть в том, как отметка плавает, какую-то закономерность - уловить не то, где она сейчас, в данный момент, находится, а где должна, где будет через секунду… И не могу этого уловить… Не выходит… И потом: допустим, что я чего-то, худо-бедно, добьюсь. Так ведь все равно мое слово не последнее. А заказчики?

- Об этом, не думайте. Пока дело до их летчиков дойдет, мы из станции конфетку сделаем! Пальчики оближете!.. А сейчас, повторяю, вопрос в сроках. Только в них!.. Надо, чтобы, когда Ростопчин скажет: «Давайте вашу станцию. Устанавливайте на корабль», - мы бы ответили: «Вот она. Извольте…». Чтоб ваш корабль под удар не поставить.

- Ну, уж корабль-то в любом случае под ударом не будет! - Раздражаясь, Марат несколько утерял вкус к особой деликатности обращения с собеседником. - Разрабатываются же и другие устройства. Пусть не такие наглядные… Я знаю, в КБ Барханова делают систему директорной индикации. На фирме Маврича работают…

- Знаю, - поморщился Вавилов. - Делают. Работают. Но - другие фирмы… Согласен с вами: не будет нашей станции - будет другое устройство. Правда, придется на готовом самолете что-то менять, ломать, переставлять, это всегда морока… Да и в принципе наше «Окно» лучше.

- В принципе, слов нет, лучше. Действительно, будто полосу перед собой видишь… Но это - в принципе. Или в хорошую погоду, когда полоса и так видна. Вы извините, Виктор Аркадьевич, меня за прямоту. Но ведь все, что вы мне говорите, я сам тысячу раз думал и передумал.

- Хорошо. Тогда я скажу вам то, о чем вы думать не могли… Когда я выступил с предложением сделать «Окно» - ведь эту работу мы по своей инициативе затеяли, сами на свою голову напросились, - так вот, когда мы с этим делом вылезли, руководству идея сразу понравилась. Особенно заказчики за нее ухватились - у них ведь и министр и его основные заместители - все летчики, сразу поняли, что наша индикация даст. И инженерная психология поддержала. Словом, идею приняли… Но тут же засомневались: потянет ли наше КБ такое задание. Оно ведь действительно по нашему профилю новое, да и независимо от этого не простое, конечно. Тут еще Маврич - вот вы его вспоминали сейчас - масла в огонь подлил. Я бы, говорит, за станцию с такой индикацией не взялся… Словом, получилось, что мы нахально на себя такую задачу взвалили, от которой сам Маврич - можно сказать, патриарх нашего дела - уклонился… А насчет других разработок вы правы. Самолет, конечно, без системы слепого захода не останется. На нем крест не поставят… Боюсь другого: как бы, если вовремя не успеем, на нашей фирме крест не поставили!..

- Ну, что вы! Из-за одной неудавшейся разработки?! Или тем более только запоздавшей! Да где же это видано!.. Назовите мне конструкторское бюро, у которого все шло бы в серию, ни одна разработка на палку бы не легла. Нет такого КБ. И не может быть - как в любом творческом деле.

- Назвать фирмы, которые прикрывали из-за одной неудачи, я могу. И такие, которые без всяких неудач прикрывали - даже испытания очередной удачной машины на полдороге.прекращали - тоже могу… Но не о том сейчас речь, что бывает, а чего не бывает. У нас все бывает… Я о нашей фирме - что ее судьба от «Окна» зависит - не просто так, для красного словца, сказал. Есть сигналы… Мы сейчас все на одну карту поставили. И если будет она бита… Я с вами, Марат Семенович, разговариваю откровенно, как на духу. Хочу, чтобы вы полностью поняли ситуацию. И надеюсь… - Вавилов поднес палец к губам.

- Это - будьте спокойны. Через меня не протекает.

…Судьба КБ! Судьба большого, талантливого - из тех, про которые говорят: на нем желуди растут - коллектива!

Сколько раз жизнь показывала Литвинову всю меру ответственности, лежащей на плечах летчика-испытателя! Вернее, целого букета ответственностей: за жизнь доверившегося ему экипажа, за сохранность драгоценной испытуемой машины, за правильность своих заключений, в которых и направление (верное или ошибочное) ближайших шагов развития авиации, и снова жизни человеческие, множество жизней людей, которые будут испытанную технику эксплуатировать в будущем. Или, напротив, не будут, лишатся нужной, полезной в мирной жизни или в бою машины, напрасно забракованной из-за того, что ее оценщики - в первую голову снова он, летчик-испытатель, - не разглядели из-за деревьев леса, не сумели разделаться с частностями, мешавшими развернуться основному, главному, прогрессивному, что было заложено в «зарубленной» машине…

И вот, оказывается, еще одна грань этой и без того многогранной ответственности - ответственность за судьбу целого творческого коллектива. Не многовато ли для одного человека!..

Раздумья Литвинова прервал вопрос Главного конструктора:

- Скажите, Марат Семенович, а как вы посмотрели бы на то, чтобы организовать облет «Окна»? Как говорится, ум хорошо, а два лучше. Ну, а, скажем, четыре ума - совсем здорово… Пусть ваши летчики полетают, вдруг какая-нибудь идея у кого-то возникнет. Что называется: посетит… Вы не против?

- Нет, что вы, Виктор Аркадьевич. Конечно, не против. Тем более у нас ведь и в программе облет предусмотрен. Правда, в самом конце, но… - Марат не договорил, однако собеседник его понял: похоже, что этот самый конец - конец испытаний «Окна» - по крайней мере в нынешнем его варианте уже, увы, где-то недалеко. Не такой, какого всем хотелось бы, но, так или иначе, конец…

Впрочем, против предложения Вавилова об облете Литвинов действительно ничего не имел. Более того: принял его с чувством неожиданного облегчения.

Он не сомневался, что облет только подкрепит его точку зрения. Очень уж много раз в течение многих лет убеждался, что его заключения всегда и неизменно подтверждаются.

К своей репутации железного диагноста Литвинов давно привык. Нельзя сказать, чтобы он не ценил ее. Но, как все привычное, эта лестная репутация уже давно своего обладателя согревала, но не восхищала. Воспринималась скорее как прочный фундамент под ногами, чем как лавровый венок на голове.

Словом, реакция Марата на слова Вавилова была вполне искренней. Если и присутствовала в ней тень какого-то невысказанного дополнительного ощущения, то одного лишь только сочувствия. Сочувствия Вавилову и тем, кто стоял за его спиной: Терлецкому, Гренкову, многим другим, пусть менее знакомым и симпатичным Литвинову людям. Даже обидевшему его Маслову. Получалось, что и их судьба зависела от «Окна», а значит, и от без вины виноватого в этом деле Литвинова.

Дело было снова за погодой. Теперь для облета нужна была не такая предельно дрянная, при которой летал по этому заданию в последнее время сам Литвинов, но все же такая, чтобы хоть часть захода на посадку проходила в облаках. Нужна была нижняя кромка метрах в ста пятидесяти - двухстах от земли…

А жизнь испытательного аэродрома шла…

- Ну, как дела? - спросил Федько вернувшегося из полета Кедрова.

- Нормально… Вот только пожарные сигнализаторы прямо осточертели! Натыкали их куда надо и куда не надо, - они и срабатывают без толку, то один, то другой. Только режим начнешь - красная лампочка! Пока разберешься - температуры повсюду нормальные, кормовой наблюдатель дыма ниоткуда не видит, словом, все в порядке, - режима уж, конечно, нет. Начинай сначала. Надоело… Я термоизвещатели выключил, и дальше все пошло спокойно.

- Как это выключил? - удивился Федько.

- А так. Очень просто. Взял и выключил. Общим тумблером.

- Да ты что! Разве можно это делать! Лучше пусть они сто раз зря сработают, чем один раз не отсигналят, когда надо. Тем более двигатель форсированный. Мало ли что там может…

Кедров пожал плечами. Спорить с Федько он не хотел: в его армейском прошлом это именовалось «вступать в пререкания» или - совсем уж нехорошо - «противопоставлять…». Но про себя считал старших летчиков немного перестраховщиками: «Они место под солнцем имеют. Завоевали. Им теперь лишь бы старую репутацию не растерять. А мне…»

Освоившись в новой для себя обстановке испытательного аэродрома, Кедров быстро почувствовал, что имеет все данные стать здесь далеко не последним. И что начинать нужно именно с этого - показать, что он не только не хуже, но в чем-то и сильнее старожилов. А в том, что он сильнее, Кедров был внутренне убежден. И не только потому, что моложе…

- Бывает комплекс неполноценности, - сказал как-то наблюдательный Нароков. - Но у Кедрова, мне кажется, комплекс сверхполноценности. Тоже не сахар.

Может крупно подвести. Вот так получилось… - И он рассказал, как подобный «комплекс сверхполноценности» подвел на последних соревнованиях одного молодого, одаренного боксера: «Зарвался…». Нароков имел звание судьи всесоюзной категории и в том бою как раз был рефери на ринге.

Разговор о термоизвещателях закончил Литвинов: - С неработающей пожарной сигнализацией можно продолжать полет, если идешь на боевое задание. На войне. И ни в каком другом случае. Так, между прочим, и в инструкции написано.

Кормовой наблюдатель записывал в планшет показания приборов. Впрочем, их было немного. Главная задача кормового наблюдателя, ради которой его, специалиста по авиационным двигателям, и посадили в кабину, расположенную позади оперения, в самом хвосте самолета, была простая: наблюдать за теми частями двигателей, которые из носовых кабин не видны, - выхлопными соплами и задними створками. Сейчас он пребывал в прекрасном, даже несколько повышенном настроении, среди причин которого не на последнем месте находилось то обстоятельство, что он, кажется, начал привыкать к полету в этой странной позиции - задом наперед!

Он был хорошим инженером, этот наблюдатель. Но в полета»х участвовал сравнительно редко. И уж совсем непривычен был к кабине кормового стрелка. Там и болтает побольше. А главное - это положение лицом назад! Даже в пригородной электричке не все пассажиры любят сидеть так. На самолете же, в этой кабине, перед косом только широкое бронестекло, а за ним - убегающая из-под ног пустота!.. Если, конечно, пустота может откуда-то прибегать и куда-то убегать… Короче говоря, в первых полетах по этому заданию кормовой наблюдатель ощущал то, что авиационные медики деликатно называют вестибулярным дискомфортом. Попросту говоря - его слегка мутило. И вот сегодня он, кажется, впервые может сказать себе, что никаких неприятностей не ощущает. Похоже, привык! Мир прекрасен!

Он неторопливо записал все, что требовалось, в планшет. Потом его внимание привлек выплывший из-под крыла слева («То есть это от меня слева, а по ходу полета это справа», - мысленно поправился он) город на берегу реки. В этом городе он бывал, а потому начал с интересом разыскивать и находящийся где-то в центре - вот он! - старинный собор, и разветвленные пути железнодорожной станции, и белевшую пролысину городского стадиона, и городской театр, построенный в двадцатых годах в удивительном стиле, названия которого наблюдатель не знал («Кубизм, что ли…»).

Он еще продолжал разглядывать медленно уплывавший город, когда вдруг почувствовал какое-то внезапно возникшее и быстро нарастающее беспокойство. До сознания оно еще не доходило, но подсознание настойчиво подсказывало: что-то не так!.. Прошло еще несколько секунд, и, хотя голова кормового наблюдателя была повернута влево, в поле бокового, периферийного зрения его правого глаза замелькало что-то такое, чего раньше не было.

Быстро обернувшись, наблюдатель ахнул. Из левого - по ходу полета левого - двигателя черным шлейфом залил дым, а там, откуда этот шлейф вырастал, - у выходного сопла двигателя - один за другим, как рыжие плевки, каждые две-три секунды появлялись выбросы пламени.

- Пожар! Горим! - закричал кормовой наблюдатель, от возбуждения забыв нажать тангенту внутрисамолетной связи, от чего его возглас никем, кроме него самого, естественно, услышан не был. Поняв свою ошибку, он поспешно повторил то же тревожное сообщение, на этот раз по всем правилам обращения с техникой.

- Не кричите, - спокойно ответил Кедров (иммунитет ко всему, хотя бы отдаленно напоминающему панику, у этого человека был непробиваемый). - Скажите толком,-где и что горит.

Но произнося эти слова главным образом в целях воспитательных - для поддержания на борту спокойной, деловой атмосферы, - Кедров уже сам знал, что и где горит. Быстро оглянувшись, он обнаружил, что в обширном входном отверстии левого двигателя, обычно выглядящем густо затененной, черной, как бездонный колодец, впадиной, сейчас играют мрачные бордовые отблески.

Выключенные пожарные сигнализаторы отомстили за себя! Пожар был обнаружен с запозданием.

…Все, что делал летчик дальше, было безукоризненно. Перекрытая подача топлива в горящий двигатель, выход на скорость, при которой эффективнее всего работает система пожаротушения, приведение этой системы в действие - все это было проделано быстро, четко, в правильной последовательности. Одновременно самолет крутым разворотом был направлен носом домой, к аэродрому. И это тоже было правильно: чем скорее пристроить горящую машину на землю, тем лучше: пожар-то времени тоже не теряет!

Кедров сообщил руководителю полетов, что на борту пожар, и сразу же получил ответ:

- Ноль-двенадцатый, я - Затон. Посадку с ходу разрешаю! Разрешаю! Полоса для вас свободна. Заходи спокойно…

Все другие находящиеся в воздухе машины были направлены в зоны ожидания. Разговоры по радио прекращены. Пожарный и санитарный автомобили с работающими моторами уже стояли в конце полосы, невдалеке от того места, где предположительно должен был остановиться на посадке после пробега горящий самолет.

Но он уже не был горящим, когда приземлился. Кедрову удалось еще в воздухе сбить пламя и погасить пожар, пустив в ход систему гашения. И посадил он машину четко, спокойно, точно у посадочных знаков.

Причину пожара быстро нашли: подтекало горючее из почти невидимой трещинки в одном из соединений. Дурацкий мелкий дефект! Вернее - еще одно доказательство старой истины, что мелких дефектов в авиации не бывает…

Кедров снова чувствовал себя победителем. Победителем, которых, как известно, не судят.

- Что? Победителей не судят? - спросил Белосельский. - С каких это пор? Очень даже судят! Особенно если он такие обстоятельства победил, которых, если по-умному подойти, вообще не должно было бы быть… Читал «Русскую пшеницу» Юрия Черниченко? Мудрое сочинение! Весьма! Рекомендую всячески. Так вот, он там пишет, кроме всего прочего, что по его наблюдениям кулундинец - житель Кулунды значит, - лучше обучен преодолению трудностей, чем умению не создавать их… Вот и ты, получается, у нас как бы кулундинец. Тебе же говорили: нельзя пожарные сигнализаторы выключать. Со всех сторон нельзя: и формально права не имеешь, и по делу они - штука полезная.

- То есть как это - выключать пожарные сигнализаторы?! - встрепенулся проводивший разбор Кречетов. - Вы что, их выключали?

- Ну и что? - резко ответил Кедров. Он шел на разбор, чувствуя себя если не героем, то, во всяком случае, тем, что называется - большой молодец. Ожидал слов одобрения, похвал и уже приготовился к тому, чтобы встретить их подобающим образом: скромно, с достойной сдержанностью. И вдруг - критика. Почти обвинение.

- Ну и что? - повторил он. - Что ж, вы думаете, сигнализаторы помогли бы, хоть сто раз их включи? Им же доверия все равно не было. Как тому парню - помните? - который много раз кричал «Волки! Волки!» из баловства, чтоб людей попугать. А когда взаправду волки появились, он закричал, а ему никто не поверил… Так и тут, если бы загорелся, в который уж раз, сигнализатор, каждый бы на моем месте сначала осмотрелся, приказал кормовому выхлоп поглядеть, а уж потом начал бы пожар тушить… И, между прочим, именно так все у нас и получилось: увидели пожар - начали действовать…

- Но, дорогой мой, ведь увидели, когда уж разгорелось, - терпеливо настаивал Белосельский. - А по сигнализатору пораньше спохватились бы.

- На сколько? На пять секунд? На десять? На двадцать?

- Не знаю. Думаю, побольше… А если и на двадцать или на десять,, то пожар - это пожар: каждая секунда дорого стоит.

И все-таки поговорка о победителях, которых не судят, видимо, оставалась в силе. Кедрова умеренно пожурили на летном разборе, а дальше, чем в более высокие сферы, со ступеньки на ступеньку, переходило обсуждение происшествия, тем в более благоприятных для Кедрова тонах оно протекало. В самом деле: люди целы и невредимы, самолет посажен без царапинки, сам объект испытания - форсированный двигатель, на который возлагались большие надежды, - оказывается, ни в малейшей степени не скомпрометирован. Чего же еще желать? Все основания для хорошего настроения. (В каждом из нас, будь мы до мозга костей современны, сидит что-то от того восточного владыки древности, который гонца, принесшего добрую весть, награждал, а принесшего весть дурную - казнил…) Дело окончилось тем, что Кедров получил благодарность в приказе и двухмесячный оклад «за умелые и хладнокровные действия в аварийной обстановке». Что, в общем, соответствовало действительности - особенно после того, как такая обстановка, по чьей бы то ни было вине, так или иначе возникла.

Но сразу после разбора официального последовал еще один, на сей раз неофициальный. «Гамбургский счет» - называл его Белосельский. Иногда этот разбор бывал и пожестче официального. Особенно если герой дня не проявлял должного понимания того, что ему пришлось выслушать. Так было и на сей раз. Нет, вслух Кедров ни словом не возражал, но выражение его лица!..

Первым прокомментировал выражение его лица Аскольдов:

- Ты, похоже, на нас облокотился…

- Зачем!.. Но, извините, Александр Филиппович, машина-то у меня цела, - спокойно ответил Кедров.

Сказано это было с упором на «у меня». Аскольдов потемнел лицом.

- Ниже пояса, - тоном спортивного комментатора констатировал Нароков.

- Так не надо, - веско сказал Федько. - Не надо так!

- Видите ли, мой молодой друг! - обратился к Кедрову на «вы» (признак тревожный!) Белосельский. - Видите ли, тут ведь дело в принципе, а не только в том, цела машина или не цела. Вы смотрели фильм «Процесс о трех миллионах»? Хотя, что я спрашиваю! Вас же на свете не было… Прекрасный фильм. С Кторовым, с Ильинским. Постановка Протазанова… Так вот, там в конце картины Ильинский говорит воришке, который у него перчатки спереть норовил: «Важны не перчатки. Важен священный принцип собственности!» Поняли? Принцип!

- Нет, Алексаныч. Ильинский в конце фильма это только повторяет, - уточнил Нароков. - А в начале, когда Ильинский… То есть вор Тапиока, которого Ильинский играет, сам у какого-то буржуя перчатки вытащил, вот тогда этот буржуй ему и говорит, про принцип. А Тапиока потом…

Белосельский не стал возвращать разговор к исходной теме. Все, что он хотел сказать, было сказано. Имеющий уши да слышит.