"Марк Лазаревич Галлай. Полоса точного приземления" - читать интересную книгу автора (Галлай Марк Лазаревич)

Глава 4

- Слушай, Петр Алексаныч, - сказал Федько Белосельскому. - Имею разговор. Кажется, это называется: личный. Антр ну и тет а тет. Ты не против?

- Отчего же против? Слушаю тебя.

- Только давай так: если я, по-твоему, не в свое дело лезу, ты сразу скажи. Тогда на том и остановимся.

- Да ладно. Говори.

Как видно, без особой охоты вступал Белосельский в этот разговор. Догадывался, о чем пойдет речь.

За многие годы испытательной работы бывало у Петра Александровича всякое: удачи и неудачи, досадные поломки и вытащенные из, казалось бы, безвыходных положений драгоценные опытные машины, периоды взлета и периоды застоя, награды и взыскания. Постепенно складывалась его репутация - прочная репутация смелого, умелого, по-настоящему, а не только по цифре на книжечке пилотского свидетельства, первоклассного летчика, которому можно поручить «любое задание на любой машине».

Придя на испытательную работу, Белосельский застал в полном расцвете славную корпорацию летчиков-испытателей довоенного поколения. Испытателей, в свою очередь, вступивших в строй в двадцатых годах, когда персона летчика - «гусара неба» - была окружена ореолом сверхчеловеческого героизма (что, если вспомнить, на чем они тогда летали - да еще без парашютов, - было в значительной степени обоснованно), когда единственным источником мастерства пилотирования считали не выучку, не знания, не, тем более, техническую и общую культуру, а один лишь богом данный «летный талант», когда организованность, дисциплина, порядок рассматривались как категории, если не прямо летной работе противопоказанные, то, во всяком случае, не обязательные.

Известен рассказ о видном ученом-физике, - кажется, Максе Планке, - которого спросили, как это удается физикам каждый раз полностью перестраиваться на совершенно новые взгляды, концепции, новое понимание самого устройства мира, столь часто приходящие в их отрасли науки на смену старым. Ученый ответил:

- А они и не перестраиваются. Просто очередное поколение физиков вымирает, и ему на смену приходит следующее, для которого все эти новые взгляды - первые в их жизни, изначальные, а значит, совершенно естественные.

К летчикам-испытателям этот рассказ в полной мере вряд ли применим. Но все же… Поколения испытателей сменяются быстро, заканчивающий свою деятельность испытатель обычно видит своих «летных внуков» - учеников своих учеников - уже полностью вошедшими встрой. И если говорить не о физической гибели (хотя и такая судьба не минует какую-то часть работников этой профессии), а просто об уходе с арены профессиональной деятельности, то каждое поколение летчиков-испытателей может с горькой уверенностью сказать, что через десять лет мало что от него останется.

И все же испытатели, умеющие принять новое в своем деле и коренным образом перестроиться - так, как требует это новое, - встречаются. Хотя, говоря откровенно, не очень-то часто. К их числу принадлежал и Белосельский. Когда на авансцену в испытательной работе вышли летчики с инженерным образованием, он как-то очень органично и легко - многим это показалось неожиданным - оказался в одном строю с ними.

На счету Белосельского были испытательные работы высшего класса, прочно вошедшие в историю авиации. Словом, за плечами этого человека была биография.

Тем труднее было Федько начать разговор с ним.

- Знаешь, другому я не стал бы говорить, - помолчав, все-таки начал он.

- Предисловие, как у Тюленева, когда он прицеливается стрельнуть десятку, - заметил Белосельский. - Давай по делу.

- По делу вот что. На тебя начинают косо посматривать…

- Интересно. Кто же и почему начинает? - спросил Белосельский. Спросил скорее рефлекторно, подчиняясь привычке быстрого на реакцию спорщика. Но сам хорошо понимал - кто и, главное, почему.

В последнее время - уже больше года - у него пошли нелады со здоровьем. Стал некрепким - каким-то пунктирным - сон. Заныли старые - вроде бы давно притаившиеся - травмы. Начала побаливать голова, поначалу только на земле, но затем, случалось, и в полете. Он начал контрабандно лечиться - в платной поликлинике, потому что обращение к своей родной авиационной медицине было небезопасно: могло отлиться на очередной врачебно-летной экспертной комиссии… Поначалу лечение вроде бы помогло. Но ненадолго.

А потом поперло вверх давление. Настолько, что аэродромный врач, проводивший предполетный медосмотр вылетающих экипажей, крякал, качал головой, а в один прекрасный день, нахмурясь, сказал:

- Нет, Петр Александрович, не могу вас выпустить. Смотрите сами, какое у вас давление - сто шестьдесят!

- Ну и что? - попробовал повоевать за свои права Белосельский. - У Калугина сто пятьдесят, а вы его выпускаете. Десять миллиметров разницы. Это же в пределах точности вашей машинки!

- Калугин - инженер, - не уступал врач. - Ему самолетом не управлять. А главное, я же не вообще по цифрам смотрю, а с вашей нормой сравниваю. В динамике. У Калугина его полтораста уже пять лет держатся. Как штык! А у вас, вот смотрите по журналу, еще год назад сколько было?.. Сто двадцать… Сто двадцать пять… Сто пятнадцать… Снова сто двадцать… Нет, Петр Александрович, не уговаривайте. Поймите: не могу!

Незримо висящий над каждым достигшим средних лет летчиком призрак списания с летной работы, казалось, материализовался в облике этого невысокого, с уютной лысинкой и близорукими глазами за круглыми очками (вчера еще он казался таким симпатичным) доктора.

Полет был сорван: без летчика не полетишь. Задание перенесли на завтра. Такого в биографии Белосельского, чтобы он оказался причиной срыва назначенного полета, еще не случалось!

Добрая сотня людей, готовивших самолет, двигатели, оборудование, приборы-самописцы принялась трудиться «в обратную сторону»: зачехлять, снимать, заглушать, законтривать… С грустью смотрел Белосельский через широкое зеркальное окно комнаты летчиков на эти процедуры.

Вернувшись после работы домой, он никак не отреагировал на беспорядок на своем письменном столе - брошенную раскрытую книгу и рассыпанные карандаши, которым положено было находиться в стоящем тут же палехском деревянном бокале.

Жена Белосельского - веселая, легкая характером киевлянка, когда-то увезенная (она говорила: умыкнутая) лейтенантом Петей Белосельским из родного города, - встревожилась. Согласно всем правилам великий (по ее же формулировке: занудный) аккуратист, ее муж в подобных обстоятельствах должен был бы развернуто высказаться на тему о возмутительном беспорядке, царящем в доме.

Но Белосельский только равнодушно спросил:

- Что, Валя приходила?

Племянница Валя действительно приходила, и не требовалось талантов Шерлока Холмса, чтобы связать книгу и карандаши с ее посещением дома Белосельских. Друзья этого дома долго удивлялись, как это уживаются такие разные люди: до педантичности аккуратный, предпочитающий любым развлечениям книгу Белосельский - и живая, подвижная, очень контактная, точно разбирающаяся в людях, хотя нельзя сказать, чтобы чрезмерно начитанная, Олеся Васильевна! Однако уживались.

- Чего ты во мне нашел? - спросила как-то мужа Олеся Васильевна, прожив с ним первые несколько лет (женщины любят задавать этот вопрос, при том, однако, непременном условии, что твердо уверены в ответе: что-то нашел!).

- Ты меня понимаешь, - ответил Белосельский.

И сегодня эта его уверенность подтвердилась. Едва увидев непривычно вялую реакцию мужа на зримые последствия посещения племянницы, Олеся Васильевна всполошилась:

- Что с тобой, Петенька? Что-нибудь на работе? Случилось что? Кто-нибудь…

- Все в порядке. Все целы. Не тревожься, - ответил Белосельский. - Давай будем ужинать.

К завтрашнему полету он решил подготовиться так, чтобы быть в самой лучшей форме. Вечером долго гулял по бульвару. Перед сном принял успокаивающий теплый душ. Утром проделал зарядку по полной программе. На работу приехал загодя, чтобы не торопиться, не посматривать по дороге нервно на часы. Словом, сделал все, что только мог.

Но, когда дело дошло до медицинского осмотра и Белосельский, скинув с плеча кожаную куртку и засучив рукав, подставил руку врачу, чтобы тот надел на нее манжетку аппарата Ривароччи, он сразу почувствовал быстро нарастающую тупую тяжесть в затылке - верный предвестник увеличивающегося кровяного давления.

Посмотрев на ртуть в изогнутой U-образной трубке прибора, врач, на всякий случай, сделал повторный замер, а потом снял с руки летчика манжет, огорченно - Белосельского любили - посмотрел на него и развел руками:

- Все то же самое, Петр Александрович. Как вчера. Те же цифры.

Увидев вконец подавленное выражение лица Белосельского, доктор добавил:

- Может быть, вам в отпуск сходить?

- Был уже. Два месяца. Недавно вернулся.

- Ну тогда, возможно, в госпитале полежать? Там вас за милую душу наладят, до полного ажура доведут. Мало ли какое недомогание может к человеку пристать! Это ведь, как говорится, ремонту поддается…

Доктору очень хотелось вывести Белосельского из мрачного расположения духа.

Чем обернется это недомогание через какой-нибудь год с небольшим, никто - даже врач - ожидать не мог.

А пока Белосельский, чрезвычайно дороживший своей репутацией надежного летчика, с горечью, почти с отчаянием видел, как быстро сменяется эта согревающая душу репутация на диаметрально противоположную. На редкость - как бы это поделикатнее сказать - динамичным бывает порой общественное мнение.

И нечего Белосельскому было возразить, когда Федько продолжил:

- Кто? Да все! От Генерального, для него же всякая задержка - нож острый, до ученика моториста, ему расчехлять, а потом снова зачехлять, - это все равно как каторжнику: сначала яму вырыть, а потом засыпать; бессмысленный труд - хуже нет наказания…

- Так что же я, по-твоему, должен делать?

- Не знаю, Алексаныч. Не знаю… Но уж, во всяком случае, не тянуть резину. Не бодать каменную стенку головой. Не пытаться делать то, чего ты делать не в силах.

- Иначе говоря списываться? Уходить с летной работы? Рано это мне. В неполных-то сорок девять! Вот Володя… - Белосельский назвал фамилию своего старого друга, летчика знаменитого, как вне летной корпорации, так и, что случается не так уж часто, внутри ее. - Володя лет на пять меня старше, а летает! И в ус себе не дует.

- Володя - другое дело. Он из портовых грузчиков. Здоровущий. Ему сто лет сносу не будет. Не бери пример исключительный.

- Ладно. Не буду… А мне, неисключительному, выходит, списываться? Так?..

- Возьми пока отпуск по болезни. Пообследуйся. Может быть, наладится… Хотя, вообще-то говоря, ты ведь уже четвертый десяток лет летаешь.

- Да при чем тут сколько лет?.. Очень уж противная эта позиция: бывший летчик! Так сказать, экс… Посмотри на наших бывших - не вдохновляющее зрелище… Возьми хотя бы… - Белосельский назвал летчика, успевшего немало полетать, причем полетать очень неплохо. Списан с летной работы он был в самом, что называется, цветущем возрасте по болезни - язва желудка. Правда, со стороны казалось, что он здоров, как бык: бронзово загорелый, без малейших признаков язвенной истощенности, но и не излишне полный, с твердой воинской походкой («Смолоду учили: полный отмах - от пряжки до отказа!»), он производил впечатление, кратко сформулированное аэродромными дамами:

- Орел! Нет, правда же, настоящий орел!

Не упускал «орел» случая и выпить: глушил водочку так, будто располагал не одним больным желудком, а двумя здоровыми.

Но - не летал…

- А что? - заметил Федько. - Он прав. Вернее, те правы, кто его списал. Не сам же он на это напросился… Лучше вот так, в расцвете сил, уйти. Как Нароков говорит, оставить ринг непобитым, чем тянуть до предела. И за пределы… И все равно летать хуже, чем раньше. Хуже, чем от тебя ждут!.. Это, наверное, самое главное: чем от тебя ждут!.. Всем наплевать, как ты летал тридцать лет - интересуются, как ты летаешь сегодня. Сегодня!.. Хрупкая эта штука, наша репутация, Алексаныч. Зарабатываешь ее горбом многие годы, а спустить можешь в один момент…

- Ладно, - резюмировал Белосельский. - Попробую подлечиться. А насчет того, чтобы работу бросить… Противоестественно это самому так вопрос ставить! На самоубийство похоже. А самоубийство - грех великий, по любому вероисповеданию грех… Поговорю с Мартынычем, пусть на «девятку» мне дублера назначит, чтобы, в случае чего, меня подменял. Ты как сейчас, загружен? Не возьмешься?

- А почему обязательно я?

- Хочется кого-нибудь понадежнее… А потом: «Лучше ты, чем кто-нибудь другой», как сказал француз, застав жену в постели со своим лучшим другом.

Эта не бог весть какого класса острота порадовала Федько. Острит - значит держится. Или по крайней мере хотя бы остается самим собой. Тоже существенно!

Федько назначили дублером на «девятку», но - удивительное дело, - как только Белосельский почувствовал, что его нездоровье, буде таковое случится, к срыву полета не приведет, давление у него почти утихомирилось. Во всяком случае, воспользоваться услугами дублера пришлось всего раза два.

- Видать, психогенное оно, ваше давленьице, Петр Александрович. В чистом виде психогенное, - приговаривал доктор, записывая в журнал разрешение на очередной полет.

Однако позднее комментировал Литвинову ход дел значительно менее оптимистично:

- В этом тоже хорошего мало, в психогенном. Подразболтана, значит, у него сосудистая система, если так легко на все реагирует. Раньше-то ведь не было этого!.. Посмотрим, посмотрим…

Назавтра после трудного полета с неработающим (или, если хотите, работающим так, что им было невозможно пользоваться) «Окном» Литвинов пришел на стоянку. И увидел ту же картину, которую оставил вчера: зияющий снятыми люками и раскрытыми створками, опутанный проводами контрольной аппаратуры, окруженный стремянками, как строящийся дом лесами, - в таком виде уныло стоял самолет. Даже народу вокруг него стало вроде бы меньше, чем было накануне: только два или три техника с безнадежно скучными лицами делали, явно далеко уже не в первый раз, какие-то контрольные замеры.

Весь мозговой трест вавиловского КБ набился в тесную мастерскую. Когда Литвинов вошел и поздоровался, ему ответили непривычно хмуро.

- Ну, что же все-таки нашли? - спросил Марат. Он почувствовал, что появился не очень вовремя, но ретироваться, не сказав ни слова, было бы совсем уж неудобно.

- В том-то и дело, Марат Семенович, что ничего не нашли. Ничего. Понимаете, станция исправна. Все в норме! Ни к чему не придерешься, - раздраженно ответил Маслов, инженер вавиловского КБ, редко покидавший конструкторский зал, но сейчас тоже приехавший на аэродром. Одно это свидетельствовало о том, что положение признано серьезным и дана команда «свистать всех наверх».

- Спокойно, спокойно, Григорий Анатольевич! - поморщился Вавилов. - Рановато капитулируете. Давайте сначала посмотрим станцию еще раз.

- А что ее смотреть? Смотрели. Всю прозвонили, Виктор Аркадьевич! Параметры-то в норме! Куда от этого денешься?

- В норме тоже может быть по-разному. По центру допуска или ближе к границе. А границы эти мы же сами и назначали, ручаться за них трудно, - поддержал Главного конструктора Терлецкий.

- Так работала же станция при этих допусках в лучшем виде! Значит, годятся они. Практика показала. Которая критерий истины, согласно диамату. Помните? Учили? - не сдавался Маслов.

- Помню, помню, - сказал Вавилов. - И все-таки давайте не будем раньше времени впадать в пессимизм. Лучше попробуем еще подрегулировать. Чтобы все параметры поближе к середке допустимых диапазонов загнать.

И, заключая обсуждение, добавил:

- Ничего другого пока не придумывается. Однако той меди в голосе, которая звучала в словах

Главного конструктора вчера и столь успокоительно подействовала на Литвинова, сегодня уже что-то не прослушивалось.

На то, чтобы «загнать параметры поближе к середке», ушло еще два дня. К их исходу Федя Гренков пришел к Литвинову в летную комнату с чистым бланком полетного задания в руках:

- Давайте составим задание, Марат Семенович. Виктор Аркадьевич сказал: попробуем слетать еще разок.

Правда, как тут же выяснилось, употребленное Федей слово «составим» представляло собой явную гиперболу - новое задание ни на йоту не отличалось от предыдущего, с которого его, не мудрствуя лукаво, прямо и списали.

Неожиданная задержка возникла, когда полетный лист, украшенный всеми положенными подписями и визами, понесли на утверждение начальнику базы. Кречетов повертел его в руках, почесал затылок и, явно сожалея, что полетный лист как документ сугубо оперативный в стол - дабы «отлежался» - не сунешь, начал с того, что вызвал Литвинова:

- Тебе, что, так сильно понравилось у самой земли, да еще в муре, номера откалывать?

- Какое там понравилось! - недовольно ответил Марат. - Но слетать еще раз, наверное, надо, Глеб Мартыныч. Ничего другого не придумаешь: на земле больше делать с «Окном» нечего. Не закрывать же разработку?

- Что ты! Что ты, закрывать! - замахал руками начальник базы. - Об этом и речи быть не может. Генеральный по какому поводу ни позвонит, всегда о твоем «Окне» спросит: как, мол, там идут дела? Большую ставку на него делает.

- Вот видишь… Утверди, Мартыныч, лист, завтра с утречка и слетаем. Вдруг наладится эта их техника.

- Вдруг! Вдруг, знаешь, что бывает?

Литвинов кивнул головой, дав этим понять, что да, знает, с народным фольклором знаком, и Кречетов взял уже было в руку перо, но, повертев его над лежащим на столе полетным листом, положил снова.

- А где виза методсовета? - спросил он.

- Так не требуется же! - не выдержал до того с трудом сохранявший молчание Гренков. - Программу и методику всю в целом на методсовете утвердили. А чтобы каждый полет, это нигде не написано.

- И все-то вы, Федя, знаете. Информированы. Хотите, покажу вам положение о методическом совете? Там, между прочим, черным по белому написано: начальник летно-испытательной организации получает консультацию методсовета во всех случаях, когда считает необходимым для обеспечения безопасности полетов. Считает необходимым! А я сегодня как раз считаю, - решительно закончил Кречетов.

Методический совет! В него входили летчики-испытатели, ведущие инженеры, аэродинамики, прочнисты, считавшиеся в КБ самыми опытными и грамотными. Существовал он всего несколько лет. Но и за это короткое время успел доказать, что существует не зря.

Правда, критически настроенный ко всяким нововведениям, Аскольдов утверждал, что этот коллегиально-консультативный («Придумали же, мать честная, словечки!..») орган полезен главным образом начальнику базы: снимает с него изрядную долю ответственности во всех мало-мальски сомнительных случаях. Но Александр Филиппович ворчал напрасно: рекомендации методсовета не раз предотвращали неприятности, порой весьма серьезные.

Собрался методсовет оперативно, через час после разговора Литвинова и Гренкова с Кречетовым («Вместо обеда», - комментировали эту оперативность собравшиеся).

Прочитали задание. Послушали Гренкова, изложившего высокому собранию, как он выразился, предысторию вопроса.

- Ну, так что же будем решать? - спросил после непродолжительного общего молчания председательствовавший Белосельский.

Члены методсовета поежились.

- Не нравится мне это задание. Не вижу причин, почему оно покажет что-то другое, чем прошлый полет, - заметил Федько.

- Полет! Не полет - цирк сплошной! - сказал Аскольдов. - А ты сам, Марат, как считаешь?

Литвинов пожал плечами:

- Трудный вопрос. Мне этот цирк - конечно же, цирк, - сами понимаете, не шибко понравился… Но я просто другого выхода не вижу. В станции копаться больше смысла нет: они ничего криминального не нашли. Подрегулировали для очистки совести, хотя сами в это не очень верят… Что же остается, закрыть работу?..

- Ну уж закрыть! - усомнился один из ведущих инженеров. - Скажем так: приостановить. Впредь до…

- Невелика разница, - ответил Марат, несколько погрешив против истины, потому что разница между «закрыть» и «приостановить», конечно, велика. Но потом добавил гораздо более резонно:

- Тут все-таки нужна полная уверенность. Так что, наверное, слетать надо.

Члены совета снова задумались.

- Хорошо. Предположим, мы повторный полет санкционируем. Что можно сделать, так сказать, в уменьшение риска? - спросил Кречетов, которого сами слова «закрыть работу» заставили слегка вздрогнуть: он мгновенно представил себе, как будет встречена такая инициатива «наверху».

- Можно, кроме вашего «Окна», обычные радиоприводы включить, - предложил Нароков. - Ведь вопрос о чистоте эксперимента - по «Окну» выполнен заход или с помощью чего-то другого, - насколько я понимаю, сейчас снимается… Временно… А чтобы попасть на полосу, приводы все-таки помогут… И с локатора пусть подсказывают…

Больше никаких полезных идей в «уменьшение риска» высказано не было. И методсовет скрепя свое коллективное сердце постановил: считать в виде исключения возможным…

И вот вновь повторяется привычная процедура: выруливание, взлет… Опять самолет, оторвавшись от земли, уходит в облачность… Заход вслепую по кругу… Включение «Окна»…

Литвинов поймал себя на совершенно не свойственном его характеру ощущении: ожидании чуда.

Но чуда не произошло. Оно вообще случается в жизни существенно реже, чем хотелось бы.

Отметка на экране вела себя ничуть не лучше, чем в предыдущем полете: издевательски извивалась, изгибалась (Литвинов потом сказал: «Чуть ли не рожи строила!»), а главное, плавала. Плавала по всему экрану. Все, как в прошлый раз!

И опять один за другим пошли заходы, завершавшиеся выходом в стороне от полосы. Опять приходилось Литвинову энергичной змейкой над самой землей выводить самолет на линию посадки. Неожиданно для себя он обнаружил, что начинает втягиваться: более уверенно выкручивает машину, более четко ощущает величину зазора - пять, четыре, три метра - между концом опущенного в довороте крыла и землей, тратит на всю эту операцию меньше энергии. К концу полета уже не чувствовал себя таким выжатым лимоном, как.в прошлый раз. И даже саму посадку не стал приурочивать к тому заходу, который случайно получится более или менее приличным, а уверенно (или, если угодно, нахально) отложил на последний - по запасу горючего - заход. Не сомневался, что, как бы далеко в стороне от полосы его ни вынесло из облачности, сядет! Сделает змейку поэнергичнее - и сядет. Так оно и получилось.

- Вы, Марат Семенович, я вижу, приспособились, - с одобрением отметил после посадки Федя Гренков.

- А что же нам с вами остается? - ответил Литвинов, которому подобные заявления всегда были, что называется, маслом по сердцу, а сейчас, когда у него - у него, Литвинова! - что-то в полете получалось не совсем так, как хотелось бы, тем более.

Никогда, даже в ранней молодости, не жаждал Марат того, что именуется «всенародной известностью» - чтобы девушки на улицах узнавали его в лицо и возбужденно шептались за спиной: «Гляди, гляди, кто идет!» Такая слава, полагал Литвинов да и большинство его товарищей, приличествует более киноактеру, чем человеку технической специальности.

Но чем Марат был действительно грешен, это стремлением к полному, безоговорочному профессиональному авторитету в кругу коллег! К тому, чтобы считалось: «Литвинов слетал, дал заключение - значит всё: как он сказал, так и есть»… Тоже, конечно, форма тщеславия. Или, если хотите, честолюбия - ведь различие между этими двумя понятиями в глазах окружающих определяется прежде всего тем, насколько возвышенными представляются им устремления обладателя этих черт характера. Дама хвастает общественным положением и финансовыми возможностями своего благоверного - тщеславие. Спортсмен выворачивается наизнанку, чтобы получить обязательно золотую, а не серебряную медаль, - честолюбие. Строгих научных критериев для классификации этих сугубо нравственных категорий пока, к сожалению (а может быть, к счастью), не разработано.

Повторный полет при очень низкой облачности оказался небесполезным хотя бы тем, что снял - по крайней мере в глазах Литвинова - сомнения в безопасности связанного с этим «цирка». Или если и не снял полностью, то, во всяком случае, сильно смягчил.

Но главная проблема - работоспособность «Окна»! - менее острой отнюдь не стала: ведь предназначалось это устройство для самолета, на котором, как справедливо заметил Кречетов, «таких сумасшедших фортелей, у самой земли откалывать никто не будет».

На стоянке подрулившую машину встретили довольно хмуро. Все видели, как далеко в стороне от полосы завершался каждый заход и какими номерами - глубокими кренами в обе стороны у самой земли - ознаменовалось окончание всего полета. Традиционное «Ну, как?», обращенное к прилетевшему экипажу, было сказано исключительно по привычке. Ничего нового этот полет явно не принес.

Тем не менее сели в мастерской. Помолчали. Кто-то не очень уверенным голосом сказал:

- Хорошо, что хоть дефект стабильный. А то, бывает, раз проявится, а потом ищи его, ищи…

Спорить с автором этого замечания не приходилось. Такой, однажды мелькнувший, а потом вроде бы не повторяющийся дефект - штука противная. В самом деле, как отнестись к нему? Плюнуть и забыть? Случайность, мол. А он потом возьмет и повторится. Да еще, по известному закону максимальной пакости, в самый что ни на есть неподходящий момент! Бывало такое, наверное, в жизни у каждого испытателя. Бывало и у Литвинова:

Но на сей раз места для сомнений не оставалось: дефект существовал! Правда, от этого никому особенно легче не было.

Как с этим дефектом бороться, никто сказать не мог. Даже каких-либо предположений приунывшие создатели и испытатели «Окна» не высказывали. Хотя Вавилов предложил голосом, если не бодрым, то по крайней мере деловым:

- Ну, так я слушаю. У кого есть соображения?

- Что ж, еще смотреть, копаться в станции? - не без яда спросил своим скрипучим голосом Маслов; высказанное им после предыдущего полета мнение о бессмысленности этого занятия, увы, подтвердилось.

- Ни к чему, - пожал плечами Гренков. - Уже копались. Станция в норме. В полной кондиции. Во всяком случае, в такой же кондиции, в какой была раньше. По всем параметрам.

- Что же, - спросил Картужный. - Получается, тут не дефект, а принципиальный порок станции? Выходит, «Окно» работает исправно во всех случаях, кроме тех, когда оно нужно?

Эта жестокая мысль, конечно, приходила в голову не одному Картужному, но все ее старательно от себя гнали, чересчур многое рушилось, если с ней согласиться.

В мастерской стало тихо.

- Предположение очень уж… кардинальное. Не хочется его принимать, пока не исчерпали все прочие, - нарушил молчание Терлецкий.

- Какие это прочие? Что-то не слышу я их, - пожал плечами Маслов.

- Насколько я понимаю, - осторожно начал Литвинов, - сейчас главная задача - разобраться, изменилось что-то в станции или все дело в том, что в плотной облачности она работает… - Марат мгновение помялся и деликатно закончил: - Работает иначе…

- Верно. Так давайте слетаем еще раз, когда облака на глиссаде захода будут повыше, - предложил Гренков. - Попробуем ее снова вне облачности.

- Это что же! Ждали-ждали плохой погоды - теперь будем снова ждать хорошей? Безоблачной! Этак мы все на свете прождем! - поднял голос Маслов.

- Видимо, все же так, - заключил Вавилов. - Ничего другого не остается… Хотя, конечно, если у кого-нибудь возникнет какая-то идея… Пусть на первый взгляд самая экстравагантная! Выслушаем с открытыми ушами. В порядке мозговой атаки… А пока, значит, так: станцию держать в полной готовности. Ничего в ней не разбирать, не регулировать. Зачехлить под пломбу. Заготовить заявку на полет по предыдущему заданию: заходы вне облаков… И безоблачной погоды нам ждать не нужно; вполне подойдет, если будет нижняя кромка метрах на двухстах - трехстах.

- Даже на ста, - вставил Литвинов. Очень уж хотелось ему произнести хоть что-нибудь такое, что шло бы окружающим не против шерсти.

Далеко не впервые сталкивался он во время летных испытаний с проблемами. Сложными иногда до головоломности. Всякие недоборы скорости или высоты полета, перегревы двигателей, недостатки устойчивости и управляемости и мало ли что ещё, бывало, выявлялось в новом летательном аппарате. Разбираться в этом - прямое дело летчика-испытателя. И когда речь шла о самолете, его системах, силовой установке, Литвинов чувствовал себя полноценным и полноправным участником обсуждений, сколь угодно горячих и темпераментных. Но с «Окном» дело обстояло иначе. В электронике Литвинов был не очень силен. Понимал, что надо бы подзаняться, почитать литературу, войти, как говорится, в курс. Но всегда не хватало времени, одно задание налезало на другое, и благие намерения Марата (которыми, как известно, вымощена дорога в ад) так и оставались нереализованными. В порядке самобичевания он как-то поделился переживаниями по поводу собственной радиоэлектронно-локационной малограмотности с Белосельским, на что тот ответил нравоучительно:

- Видишь, Марат, это ход времени. Двадцать лет назад летчики вашего поколения удивлялись: как это старики испытывают самолеты, а сами аэродинамики не знают! И даже принцип под это подводят: машину, говорят, нужно не знать, а собственным задом чувствовать!.. А вот теперь снова смена поколений. И молодые удивляются: как это можно - работать и не разбираться досконально во всей этой электронике. Да еще в каких-нибудь лазерах-мазерах…

- Лазеры - тоже электроника.

- Тем более. Но не в этом дело… Приходится тянуться! Трудно это в наши годы. Даже в твои, а уж в мои-то - и говорить нечего. Но все равно надо! Или, будь любезен, освобождай территорию! Другой, как дипломаты говорят, альтернативы нет.

Освобождать территорию Марату не хотелось. Скорее - раз уж нет другой альтернативы - он был согласен тянуться.

По дороге домой, в город, попутчиком Литвинова оказался Плоткин. Марат любил его общество, ценил нестандартность мышления и не так-то часто встречающиеся у умных людей терпимость и добродушие.

Плоткин был специалистом по теории двигателей. Но так уж сложились извивы его биографии, что к моменту первого знакомства с Маратом он пребывал в не очень научной должности представителя от двигателе-строительного КБ при КБ самолетостроительном.

Среди эпитетов, традиционно прилагаемых к слову «интеллигенция», почему-то нередко фигурирует - «безрукая». Плоткин такое мнение своей персоной опровергал вполне наглядным образом: бодро лазал по самолетным крыльям, забирался в двигатели, уверенно орудовал ключами, отвертками, пассатижами, - и могучие, многотонной тяги двигатели его слушались; отрегулированные и отлаженные Плоткиным, они работали исправно. Неудивительно, что когда где-то что-то не ладилось с изделиями представляемой им фирмы, Плоткина приглашали на консультацию. Хотя он сам к этой боковой линии своего служения авиации относился не без иронии, считал, что «без варягов лучше», и любил рассказывать, как один его бывший сослуживец, видный сотрудник солидной научно-исследовательской организации, удаляясь с очередной фирмы, которую консультировал, применял такую формулу прощания: «Желаю вам поскорее оправиться от нанесенной нами помощи».

- Вы чем-то озабочены, Марат Семенович? - спросил Плоткин, едва они с Литвиновым выехали с территории аэродрома и поехали по жирно блестевшей мокрой асфальтовой дороге, извивавшейся в старом хвойном лесу.

- Эта вот фауна очень уж раздражает, - попробовал отшутиться Литвинов, показывая на изображавшую двух медведей гипсовую, выкрашенную в ядовито-коричневый цвет скульптуру, мимо которой они проезжали. - Это надо же! Такой лес! Мне хвойный лес, знаете, чем нравится? У него красота ровная. Он круглый год зеленый… И такую пошлость, как эти медведи, в него воткнуть! Варварство!

- Вы, я вижу, ищете во всем гармонию, - улыбнулся Плоткин.

- Если о природе речь, то, наверное, да… Вот наша средняя полоса. Конечно, Крым, Кавказ - побывать там приятно. Но за душу так не берет. Меня, во всяком случае. А у нас пройдешь по лесу, выйдешь на опушку, увидишь поле, какую-нибудь там речку, за речкой пригорок, вдалеке еще лесок - и как-то сразу очень дома себя почувствуешь. Наверное, это сила первых впечатлений в жизни, с детства заложено.

- Наверное, - согласился Плоткин. И вернулся к исходной позиции: - Вы чем-то озабочены?

Еще бы Литвинову не быть озабоченным! Он рассказал о неожиданно - неожиданно не только для него, но и для создателей «Окна» - возникших неприятностях. Так хорошо все шло. Были, конечно, какие-то «бобы» и «бобики» (эти наименования технических неисправностей соответственно более и менее значительных, пришли с космодрома), не без этого. Но в целом… Уже предварительное заключение написали. В самых розовых тонах. И будто сглазили! Нате вам! На самом последнем этапе…

- А к вам, лично к вам, есть претензии? - осторожно поинтересовался Плоткин.

- Какие же ко мне претензии? - пожал плечами Марат. - Я все делаю. Стараюсь… Скорее у меня к ним должны быть претензии: выяснять у самой земли, что полоса где-то в стороне, и выворачиваться на нее раком-боком, это, знаете, не лучшее упражнение в утренней зарядке. Нет, какие тут ко мне претензии?

- Будут, - уверенно сказал Плоткин. - Когда никаких других надежд не останется, прорежутся. Поверьте моему опыту… Что? Какие именно? Этого не знаю. Но будут.

Пройдет не так уж много времени, и Литвинов упрекнет Плоткина: «Ох, накаркали вы мне! Как в воду смотрели…» Но то через месяц. А пока разговор перешел на другую тему. Только накануне вернувшийся из командировки Плоткин рассказывал:

- Такая, понимаете ли, неприятная командировка. У них на заводе «восьмерка» идет - вашего КБ изделие; опытный экземпляр, если не ошибаюсь, Нароков испытывал. И с нашим двигателем - мы с него уже после опытной машины ограничения сняли… Пошла, значит, у них серия. И, как положено, головную машину - на контрольные испытания. Выпустили в первый полет - летчик Крупняк летал, знаете его?

- Знаю. Хороший летчик. Грамотный. Надежный.

- Надежный? Так слушайте: этот ваш надежный Крупняк в первом же полете вернулся с задания, прошел над стартом и на радостях такой номер отмочил! Представляете, перевернулся вверх колесами - будто на истребителе! - и так, на спине, вдоль всего аэродрома и прочесал…

- Ну и что? Разве ваш двигатель перевернутого полета боится?

- Это смотря сколько времени. Десять секунд не боится.

- А сколько там было?

- Кто засекал? Одни говорят - секунд семь, другие - все двадцать… Но через два дня двигатель выходит из строя: гонит стружку… Заводские к нам с рекламацией: давайте-ка, братцы, разбирайтесь, чего это ваш двигатель скис! Хотят часы на нас перевести. А то их за задержку испытаний греют…

- Ох, дипломатия какая-то! - поморщился Литвинов, объединявший этим термином все деяния человеческие, в которых безупречная форма прикрывала не столь кристально чистое содержание. - Не пойму только, отчего на самом-то деле двигатель полетел. Слабоват он после снятия ограничений, что ли?

- Вряд ли. Скорее, причина какая-нибудь случайная… Надо разобраться. Время требуется… Ну и, конечно, чтобы, пока мы разбираемся, нам ничего на нашу шею не навесили. А то, знаете, как у нас бывает: вместо технического решения - волевое. Оно ведь быстрее, и думать меньше надо… Наш замглавного, когда меня отправлял, так и сказал: «Это, Яков Абрамович, на сегодня твоя главная задача - упредить такой ход событий. Об этом и заботься!»

- А кто об этом не заботится?! Это как сынишка моих друзей. Сейчас он уже взрослый - хороший парень, врач. Так в детстве, когда ему годочка два-три было, мать его утром будит, еще никаких указаний не дает, ничего противного делать - зубы, скажем, чистить или шею мыть - еще не заставляет, а он, только глаза раскроет и сразу: «Не буду! Не хочу!» - так сказать, как программное заявление, в упреждение возможных неприятностей. Нормальная психология человеческая… Ну так как же, удалось это вам?

- Не сразу. Разные были голоса… С противниками я более или менее справлялся. Труднее иногда бывало с союзниками. Один из них, так сказать, в защиту моей фирмы предложил сразу, не мудрствуя лукаво, все на летчика списать: «Еще бы двигатель не повредился! Они там с ним высший пилотаж откалывают, на отрицательных перегрузках ходят. Он на это не рассчитан» …Я этот спасательный круг не подхватил. Хотя, конечно, начисто отрицать такой вариант не мог… Стоял на своем: не знаю, гадать не умею, дайте время - разберемся. Плоткин помолчал и добавил:

- Крупняка собираются в классе понизить.

Снижение в классе! Горбом достается летчику-испытателю каждая из этих пяти ступенек, характеризующих его мастерство, знания, опыт, не раз подтвержденное умение выходить из сложных и опасных ситуаций в полете! Не бесплатно, очень не бесплатно получает испытатель очередной класс. И тут каждый шаг назад - тяжелая травма!

- Хоть бы подождали, пока выяснится, при чем тут этот чертов полет вверх колесами или ни при чем!

- Да скорее всего ни при чем. Крупняка за сам факт прижимают - выполнил неположенную фигуру. Этим и грешен. В общем, за недисциплинированность… Что, не одобряете?

- Как вам сказать.. В данном случае не очень. Многовато хотят Крупняку навесить. Не по содеянному… Когда-то - еще до войны - Владимир Коккинаки на ильюшинском дальнем бомбардировщике ДБ-3 петли крутил. Что ж, его тоже надо было в классе снижать?

- Анархист вы все-таки, Марат Семенович, как я погляжу! - улыбнулся Плоткин. - Что ж вы, выходит, вообще дисциплину не признаете?

- Признаю, признаю, не беспокойтесь… Хотя категория она непростая - дисциплина. Очень уж разная бывает… А она, я считаю, должна внутри человека сидеть, изнутри им управлять, а не от нажима снаружи.

- Эх, дорогой мой! Вашими бы устами… А человек слаб. Чаще всего дисциплина у него в нутре как раз от этого, как вы говорите, нажима снаружи и поселяется. И хорошо еще, если смолоду…

За разговором время в пути прошло незаметно.

Машина пересекла окружную автомобильную дорогу и въехала в город. Литвинов, державший на шоссе скорость девяносто - сто километров в час, нехотя сбросил ее до шестидесяти и в который уж раз заново удивился тому, насколько сильна в человеке привычка, пусть совсем свежая, едва успевшая родиться: проедешь каких-нибудь полчаса со скоростью сто, и уже кажется, что на скорости шестьдесят еле ползешь! Не случайно тонкие знатоки водительской психологии - бдительные инспектора ГАИ - засекают грешников-водителей, превышающих разрешенную скорость, чаще всего именно на въезде в город… Наверное, вообще в жизни так: если какие-то обстоятельства вынуждают человека изменить ритм своего существования, особенно в сторону торможения, это поначалу ощущается наиболее остро. Смена темпа - перестройка всех регуляторов: и физиологических и, главное, психологических.

«Не оттого ли, - подумал Литвинов, - пока человек работает, он тянет себе и тянет, а выйдет на пенсию - и, глядишь, через год-два и сковырнулся! Ритм сбил».

Его мысли прервал Плоткин:

- Марат Семенович, высадите меня тут, у метро. Спасибо за доставку. Чаевые - за мной… А насчет всех этих чудес с «Окном» подумайте. Как говорят адвокаты, составьте план защиты. На вас насядут. Клянусь здоровьем, насядут! И, возможно, довольно скоро.