"Марк Лазаревич Галлай. Полоса точного приземления" - читать интересную книгу автора (Галлай Марк Лазаревич)

Глава 11

Прошла зима, весна, наступило лето - в тот год необычно жаркое. Откуда-то с юго-запада навалился на город мощный, сухой, прогретый до тридцати с лишним градусов антициклон. Люди парились, стояли в очередях за квасом и прохладительными напитками, дружно негодовали на синоптиков, с бесстрастностью жрецов вещавших, что «в ближайшие дни изменений погоды не предвидится», туалеты лиц обоего пола и любого возраста достигли почти пляжного уровня. Жара!.. Нигде, даже за городом, не было от нее спасения.

Первый вылет нового большого транспортного самолета - того самого, к испытаниям которого давно готовился Литвинов, - был назначен на семь часов утра. Все-таки хоть немного попрохладнее. От этого и людям полегче и двигатели полную тягу выдадут.

Огромная машина стояла на рулежной полосе метрах в сорока от взлетной. Когда-то, когда конструкторское бюро Олега Константиновича Антонова впервые выпустило самолет с очень емким, непривычно раздутым фюзеляжем, аэродромные остряки нарекли его «пузатым». Сегодня такие машины строят во всем мире и именуют соответственно более изящно: широкофюзеляжными. Старая истина: непривычное забавно - привычное красиво.

С длинного, раскинувшегося на добрую полусотню метров, крыла на узких, как заточенные ножи, пилонах свисало шесть похожих на здоровенные бочки двигателей.

Все части самолета - крыло, фюзеляж, хвостовое оперение - были настолько гармоничны, что издали он не казался таким уж огромным. Но стоило подъехать к нему поближе, убедиться, что, скажем, каждое колесо шасси превосходит по высоте легковую автомашину, - и истинные размеры самолета («Неужели эта громада поднимется в воздух?!») делались очевидными. Так грандиозность горы видится яснее всего у ее подножия.

Целый месяц множество людей готовили самолет к первому полету: измеряли его, центровали, нивелировали, проверяли работу электрической, гидравлической и прочих систем, гоняли на разных режимах двигатели, тарировали приборы… Это было похоже на подготовку к старту космической ракеты: сначала она облеплена множеством копошащихся на фермах обслуживания людей, потом их делается все меньше - сделавшие свое дело уходят со стартовой позиции, и, наконец, за полчаса до назначенного времени старта уходит с площадки в бункер последняя маленькая группа руководителей пуска. И ракета с укрепленным на ее верхушке космическим кораблем остается одна - в белом инее на охлажденных боках, в облаках вырывающегося из дренажных клапанов кислорода. Техника готова к работе - людей рядом не видно.

Примерно то же самое, - правда, без инея и паров кислорода - происходило с готовящимся к первому вылету самолетом. Вчера, накануне вылета, к нему допускался уже только штатный технический экипаж. Вчера же Аня Малинина проверила герметичность всех систем воздушных приборов и сделала запись об этом на листе готовности самолета. Двигатели были тщательно осмотрены, после чего бортовой инженер самолета в присутствии специально приглашенного для такого случая Плоткина поочередно - «в последний раз» - отгонял их. На втором двигателе придирчивый Плоткин нашел чуть великоватыми обороты холостого хода.

- Можно, конечно, и так, - сказал он. - Но лучше…

- Будем делать как лучше. Давай, Яша, подрегулируй, - решительно постановил ведущий инженер Калугин.

Подрегулировали. Больше на машине делать было нечего. Все пребывало в полном ажуре.

…Литвинов и весь летный экипаж приехали на аэродром заранее. Приехали на микроавтобусе, который послал за ними начальник базы («Нечего вам сегодня на своих «Антилопах-Гну» баранку крутить!»).

В воротах аэродрома - проверка пропусков. Процедура обязательная, хотя проверяющий давно знал всех пассажиров подъехавшего автомобиля в лицо. Пока предъявлялись пропуска, Литвинов и его спутники прошли нечто вроде незапланированного теста «на настроение».

Когда наступила жара, на площадке у въезда на аэродром появилась Массивная, похожая на бегемота цистерна, на крутых боках которой красивой славянской вязью было выведено слово «Квас». Несколько дней продажа кваса шла полным ходом, но очень скоро к крану, из какового полагалось истекать прохладной влаге, оказалась приколотой бумажка: «Квасу нет». Какой-то остряк приписал к этим обескураживающим словам дополнение: «…и неизвестно». Спорить с остряком не приходилось - было действительно неизвестно.

Обнаружив, что и цистерна и надпись на кране - на месте, никуда не делись, экипаж дружно рассмеялся. Когда по сложившимся обстоятельствам можно либо возмутиться, либо посмеяться, выбор той или иной из этих одинаково адекватных реакций как раз и свидетельствует о том, в каком настроении пребывает человек.

Впрочем, иначе и быть не могло. Для хорошего, более того - праздничного настроения у экипажа новой - через час она будет в воздухе - машины имелись все основания.

Прошли медосмотр. Вопреки распространенному представлению эта процедура - медосмотр - исключений не знает. И чем серьезнее предстоящий полет, и чем значительнее персона вылетающего (хоть маршал авиации!), тем придирчивее подходит к ней аэродромный врач, ставящий свою подпись под весьма ответственным, хотя и довольно малогабаритным документом - справкой: «По состоянию здоровья имярек к полету допускается»… Но сегодня день начинался хорошо - и все шло хорошо. Медосмотр тоже прошел гладко: ничье здоровье сомнений у врачей не вызвало.

Неторопливо оделись. Литвинов еще раз посмотрел заготовленный еще накануне планшет, убедился, что задание, профиль полета, основные режимы - все в голове. Хоть и будет в полете этот планшет в любой момент под рукой, но лучше бегло заглядывать в него, узнавая знакомое, чем читать, как впервые увиденное. Позвал второго летчика:

- Андрей, давай еще раз вместе пройдемся по заданию.

Да, вторым летчиком на испытание новой машины был назначен Кедров. За несколько месяцев до вылета, перед тем как запускать проект приказа о назначении экипажа «по кругу» - на все положенные визы, подписи, согласования и утверждения (автографов на подобных документах набирается обычно несколько десятков: предполагается, что это повышает персональную ответственность), - начальник базы пригласил Литвинова.

- Слушай, Марат, - спросил он подчеркнуто неофициальным, почти небрежным тоном, будто собираясь выяснить мнение Литвинова о новом фильме или показанном накануне по телевидению футбольном матче, - как ты посмотрел бы, если посадить тебе вторым пилотом Кедрова?

- Не возражаю. Даже приветствую, - без задержки ответил Литвинов.

- Понимаешь, он хорошо летает, технику понимает, молодой, перспективный. Ему опыт серьезных испытаний на новых машинах нужно получать… - развивал свою мысль Кречетов.

- Что ты заваливаешь меня аргументами? Я же ясно сказал: приветствую.

- Видишь ли, я… мы думали, что после всех перипетий с «Окном» между вами… что-то вроде… вроде черной кошки.

Относительно черной кошки, пробежавшей или, напротив, не пробежавшей между ним и Кедровым, Марат не сказал ничего. Не подтвердил и не опроверг. Пожал плечами и повторил:

- Ничего против не имею. Он летает хорошо. Как пилот надежен. А все прочее несущественно.

- Мы считаем, что все эти его выключенные пожарные сигнализаторы - дело прошлое. Издержки роста.

- Наверное… Да и не столь это важно: решения-то в случае чего буду принимать я… И вообще: кончай этот бой с тенью. Я же сказал, не возражаю!

Литвинов не знал, что начбазы, которого долгая жизнь в этой должности научила быть, кроме всего прочего, еще и немножко психологом, в ответе Марата на свое предложение почти не сомневался. А потому еще до разговора с ним вызвал к себе Кедрова - обладателя характера более сложного или, во всяком случае, менее им, начальником базы, изученного.

- Есть, Андрей, такое мнение: назначить вас на большой корабль. Как вы?

Кедров с достойной сдержанностью поблагодарил за доверие и выразил готовность приложить все силы, дабы это доверие оправдать.

Разговор разворачивался, говоря языком дипломатической хроники, в духе взаимного понимания и доброжелательности, пока не выяснилось, что это самое взаимное понимание было все-таки не до конца полным. Кедров поначалу понял слова Кречетова в том смысле, что ему предлагают быть ведущим летчиком-испытателем - командиром нового корабля.

Когда же стало ясно, что ему уготована роль второго пилота, Андрей ответил не сразу. Возникла долгая пауза, после которой Кедров, осторожно подбирая выражения, дал понять, что по справедливости и вообще со всех точек зрения правильнее было бы назначить командиром корабля его, Кедрова:

- Вы извините меня, Глеб Мартынович, не сочтите за нескромность, но ведь в том, что на борту этого самолета стоит «Окно»… То есть, иначе говоря, что весь самолет получился такой, какой был задуман…

Но Кедров еще не знал, что Кречетов в совершенстве владел искусством прятаться, когда полагал это полезным для дела (а иногда и для себя лично), в обличье этакого бесхитростно-добродушного рождественского деда.

- Конечно, родной! - всплеснул он руками. - Нет вопроса. Твоя заслуга… Хотя, в общем-то, самолет так или иначе был бы. Стояло бы на нем не «Окно», так что-нибудь другое. Без оборудования не остался бы… Да и сейчас стоит на нем не «Окно», а «Окно-2». Можно сказать, та же станция, но и - другая… Куда поприличней первого варианта… Спасибо Литвинову - дожал он всех с этим делом. И вавиловские ребята молодцы - влили, как говорится, новое вино в старые мехи! А сейчас вообще такую станцию готовят! Пальчики оближешь!.. Но разговор у нас с тобой не о том… Назначение на работу, это, дорогой мой, значит так, не премия, не орден, не награда. Тут ведь чистая целесообразность действует - не справедливость. Хотя и по справедливости, если разобраться, тоже…

Умел, очень умел начбазы говорить жесткие вещи ласковым тоном. Тем более ласковым, чем жёстче они бывали по существу.

Но разговор с Кедровым закончил все же по-доброму обнадеживающе:

- А ведущим летчиком на опытных машинах ты будешь, не сомневайся. И не раз. От кого-кого, а от тебя это не уйдет. Могу гарантировать, рука у меня легкая.

Едва успели Литвинов, Кедров и подсевшие к ним ведущий инженер и штурман пройтись последний раз по предстоящему заданию, как в комнату летчиков вошел Генеральный конструктор, как всегда, с обширной свитой. Обычно резковатый в обращении, требовательный - Федько говорил про него: напорный, - сейчас Генеральный источал спокойное добродушие. «Ведь нервничает же! Не может не нервничать, - подумал Марат. - А хочет создать ненервозную атмосферу. Тоже, наверное, технология руководства - опять она…»

- Так что ж, если ни у кого вопросов нет, утвердим задание, - сказал Генеральный конструктор, вынимая из нагрудного кармана большой синий карандаш, предназначавшийся, как заметили наблюдательные сотрудники КБ, специально для положительных резолюций.

Вопросов ни у кого не было - и размашистая роспись пересекла левый верхний угол полетного листа.

Кречетов сказал экипажу, что говорил с метеорологами. Погода - ясная, почти безветренная - в ближайшие час-два не изменится.

Больше делать в комнате летчиков было нечего.

- Пошли, братцы, - сказал Литвинов.

Самолет на взлетной полосе. Из-под его носа уходит далеко вперед - в самый конец многокилометровой бетонки - белая пунктирная осевая линия. Штурвал и педали чуть-чуть подрагивают - на них передаются импульсы от шести работающих на холостом ходу двигателей. Последние минуты, нет - десятки секунд перед взлетом.

Литвинов и Кедров в последний раз осматривают приборы, рычаги, кнопки - все оборудование, которым до предела забита просторная кабина: «Так: закрылки и предкрылки во взлетном положении, триммера в нейтрали, демпферы включены, давление в гидросистемах нормальное…»

Бортинженер Лоскутов докладывает: «Все, как положено».

Литвинов нажимает кнопку радиосвязи:

- Затон, я ноль-четвертый. Прошу взлет. И командный пункт отвечает:

- Ноль-четвертый, взлет вам разрешаю. Отвечает голосом Степана Федько. По традиции этого КБ на первых вылетах новых самолетов микрофон руководителя полетов берет в руки кто-нибудь из ведущих испытателей. Считается, что в случае возникновения обстоятельств, деликатно именуемых нештатными, такой руководитель быстрее, без промежуточных инстанций, выдаст наилучшие рекомендации, а порой - и прямые команды.

Марат не думал, что ему, какая бы ни возникла ситуация, может потребоваться консультация («Как-нибудь разберемся сами»), но голос Лорда в наушниках был сам по себе приятен - вроде рукопожатия друга на счастье.

Тем не менее ответил он, как положено:

- Понял вас, Затон. Взлетаю.

Плавно выводятся на режим полной тяги двигатели. Теперь самолет уже не подрагивает, а вовсю дрожит напряженной, нетерпеливой дрожью.

Отпущены стояночные тормоза - и машина энергично, так что всех сидящих в ней инерция плотно прижимает к спинкам кресел, устремляется вперед. С каждой секундой все быстрее мелькают уходящие… нет, теперь уже убегающие под самолет плиты бетонки.

Литвинов осторожно, мягким движением поднимает нос - прекращается постукивание носовой тележки… Еще две-три секунды, и машина легко всплывает - отделяется от земли.

Летчики дают ей набрать полсотни метров в том же углу, в каком ее застал отрыв, - лучше раньше времени не менять ее положения в пространстве. Мало ли какие особенности могут быть у этой незнакомки. Пока еще, конечно, незнакомки.

Хотя, если вдуматься, не такой уж по всем статьям незнакомки. Прошли времена, когда летчик, вылетая на новом самолете, совершал, как любили писать журналисты, «прыжок в неизвестность». Хотя писали, в общем, правильно… В двадцать четвертом году, поднимая в воздух первый отечественный истребитель оригинальной конструкции, летчик-испытатель Арцеулов не мог предполагать, что сразу после отрыва его самолет, не слушаясь рулей, неуправляемо взмоет вверх, а затем рухнет на землю. Да и в последующие годы первые вылеты новых самолетов не раз преподносили сюрпризы, весьма и весьма неприятные. Но чем дальше, тем таких сюрпризов становилось меньше: наука не стояла на месте. Особенно в последнее время, когда появились и мгновенно распространились моделирующие стенды. «Полетав» на таких стендах, летчик знал об еще не поднявшемся в воздух аппарате если не все, то, безусловно, самое главное. Ни о каких прыжках в неизвестность речи давно нет.

И все-таки: первый вылет - это первый вылет!

Именно он переводит машину в новое качество: из стоящей на земле в летающую, уже побывавшую там, в небе, где ей и предназначено жить своей трудовой жизнью.

…Метрах на пятидесяти Литвинов командует бортинженеру: «Номинал», и почти сразу после этого: «Ноль-восемь номинала» - пустая, ничем не загруженная машина быстро разгоняется.

Напряжение в кабине спадает. Или если и не совсем спадает, то теряет свою остроту. Действительно, все пока идет хорошо. Литвинов пробует поработать рулем высоты - слегка поднять нос самолета, потом снова прижать его. Самолет послушно, мягко реагирует на это. Так же плавными, эластичными кренами отвечает он на вращение штурвала влево и вправо.

…Высота - четыре километра. Литвинов делает змейки, развороты, меняет скорость, прощупывает машину на всех разрешенных в первом полете режимах. Вообще-то их не так уж много, этих режимов: самолет пока плотно обложен ограничениями - и по скорости и по перегрузке, и по кренам… Но все-таки представить себе, что он такое есть, - можно… Попробовав хотя бы предварительно разобраться в этом, Литвинов передает управление Кедрову, чтобы тот тоже прочувствовал самолет. Кедров охотно берет, нет - хватает в руки штурвал, делает несколько плавных эволюций и удивляется: «Совсем нет ощущения, что он такой здоровенный! Будто двухмоторной машиной управляешь!»

Лоскутов встает со своего места («Марат Семеныч, пригляди за моим пультом») и отправляется назад, в фюзеляж, похожий размерами на приличный кинозал, чтобы поглядеть из иллюминаторов на крыло и работающие двигатели. Правда, судя по показаниям приборов, там все в норме, но приборы приборами, а свой глаз - это всегда неплохо. Чтобы «приглядеть» за пультом бортинженера, Литвинову приходится вывернуться в своем кресле почти на сто восемьдесят градусов, да и все равно не очень хорошо видны в глуби затененной кабины все бесчисленные стрелочки и лампочки этого пульта. Но ни одна из красных лампочек, сигнализирующих о каких-то беспорядках, не загорается. А тут возвращается на свое место бортинженер:

- Все нормально. Потеков нет. Ничего не трясется, даже в корме.

Посмотреть со стороны - в кабине экипажа обычная работа. Такая же, как в любом полете. Летчики посматривают на приборы, вслушиваются в поведение машины, время от времени делают какие-то заметки в планшетах. Мягко пошевеливаются в их руках штурвалы. Штурман возится с многосложным навигационным оборудованием, - ему нужно и о нем начинать мнение составлять, и своего главного дела не упустить: всегда знать местонахождение самолета, в любой момент быть готовым мгновенно ответить на вопрос командира: «Штурман! Курс домой?» Бортинженер следит за пультом, сплошь - один к одному - забитым циферблатами и сигнальными лампочками; тоже что-то записывает; иногда касается рычагов управления двигателями - подравнивает обороты.

Словом, вроде бы все происходит, как всегда.

Но нет, совсем не как всегда!

Экипаж - весь во власти неповторимой атмосферы события! События, не так-то часто выпадающего на долю испытателя и, конечно же, заполняющего его душу целиком. И только многолетняя профессиональная выучка помогает летчику загнать все душевные переживания куда-то в глубь сознания, чтобы высвободить его - сознание - для дела, которое сегодня нужно делать особенно внимательно, четко и - как бы ни понравилась с первого взгляда машина - настороженно. Вернее, тем настороженнее, чем больше нравится машина. За чрезмерное доверие к себе техника, бывает, наказывает еще более жестоко, чем за недостаточное. С ней, особенно с новорожденной, ухо надо держать востро!

…А машина действительно чем дальше, тем больше нравилась летчикам. Самолеты - как люди: бывает, только познакомишься с человеком, а кажется, будто знаешь его уже много лет, а с другим, наоборот, сколько ни общаешься, все никак понять не можешь, что там у него внутри…

Постепенно, ступеньками по восемь - десять километров в час, Литвинов наращивает скорость. Четыреста, четыреста десять… Четыреста двадцать… С каждой такой ступенькой нарастает шум шестерки мощных двигателей и обтекающего фюзеляж воздушного потока, все более чутко отвечает самолет на малейшее, еле заметное движение рулей, все плотнее сидит он в воздухе.

Вот и скорость четыреста восемьдесят. Больше сегодня нельзя. Так по заданию. Наращивать скорость до максимальной и сверхмаксимальной предстоит, из полета в полет дальше.

Кедров по команде Литвинова прибирает обороты двигателей, и, отвечая на это, самолет медленно тормозится.

- Хороший аэроплан. Бесхитростный. И сговорчивый, - высказывается, может быть, несколько преждевременно, но уверенно привыкший верить своей выработанной годами испытательной работы интуиции Литвинов. Как почти все испытатели, он имеет склонность к тому, чтобы оценивать летательные аппараты в тех же выражениях, что и характеры людей: - Сговорчивый и вроде некаверзный… Такие машины Белосельский называет солдатскими…

И тут же осекается. Нет, не называет их больше Белосельский ни солдатскими, ни какими-либо другими!.. Называл…

Впрочем, разбираться во всех извивах нрава новорожденного самолета еще только предстояло. Впереди были многие месяцы заводских, так сказать, дома, на летной базе своего конструкторского бюро, а затем государственных испытаний. Да и потом, если машина начнет строиться серийно, на первых порах нормальной эксплуатации ухо, как учит многолетний авиационный опыт, придется держать востро! Бывает ведь, что вдруг вылезет во вроде бы уже досконально испытанной машине какой-нибудь затаившийся дефект, тем более коварный, чем дольше он таился.

И если о человеке говорят, что познать его нрав до конца можно, только съев с ним пуд соли, то самолет, честное слово, зачастую обнаруживает отнюдь не большее стремление этак сразу взять да выложить для всеобщего сведения секреты своего характера.

…Но все эти проблемы пока еще где-то в достаточно отдаленном будущем. Сейчас на очереди задача более близкая - готовиться к тому, чтобы благополучно закончить так удачно начавшийся первый полет - вернуться домой и приземлиться.

- Никита Никитич, - спросил Литвинов у штурмана, - на какой скорости мы оторвались?

- На двухстах восьмидесяти.

- Так… Добавим сорок. Получается триста двадцать… Наши аэродинамики то же самое записали: заходить на скорости триста двадцать. Редкий случай: мнения ученых совпали. История это оценит… Сейчас попробуем его в режиме захода. Шасси - к выпуску!

Рукоятка шасси переброшена из нейтрали в положение «Выпуск», погасли красные лампочки на табло, самолет вздрогнул, послышался глухой гул - это раскрылись створки вместительных ниш, из которых медленно, солидно поползли наружу многоколесные стойки шасси: носовая и обе главных. Дойдя до места, стойки с четким стуком встали, одна за другой, на замки. На табло загорелись зеленые лампочки.

- Ша #769;сси выпущены. Сигнализация - зеленая, - доложил Лоскутов.

- Не ша #769;сси, а шасси #769;. Слово французского происхождения, значит, ударение на последнем слоге… И не выпущены, а выпущено. Оно одно на самолете. Стойки, колеса, подкосы - все это вместе шасси, - поправил штурман. - Не коверкай русский язык, Иван Петрович.

- При чем русский, когда сами говорите: французский! И, между прочим, и директор, и инспектор, и конструктор тоже французского происхождения, а не говорим же мы: директо #769;р, инспекто #769;р, конструкто #769;р, - возразил бортинженер.

Сам факт возникновения этой филологической экспресс-дискуссии свидетельствовал о том, что на борту - порядок. Была бы какая-нибудь неполадка или хотя бы подозрение на нее, и, конечно, никто правильным произношением слова «шасси» не поинтересовался бы. Отметив про себя это приятное обстоятельство, Литвинов тем не менее вернулся к проблемам, требовавшим внимания в более оперативном плане:

- Ладно, потом доспорите. Тоже мне, лингвисты, вопросы языкознания их заедают!.. Андрей, выпустим механизацию. В два приема. Сначала во взлетное положение. Давай!

Пошла на выпуск механизация крыла. От возросшей подъемной силы самолет потянуло вверх - летчики называют это вспуханием.

Литвинов подобрал обороты двигателей, чтобы установилась скорость снижения пять метров в секунду - такая же, какая будет в заходе на посадку.

С самолета сопровождения, идущего на параллельном курсе слева, видно, как огромная машина полого заскользила вниз, ощерившись закрылками, предкрылками, щитками, наподобие прицеливающейся сесть хищной птицы. Впрочем, это сходство было не только внешним: металлическая птица занималась сейчас именно тем же самым - заблаговременно, вдали от земли прицеливалась, как будет садиться.

Понемногу, малыми порциями, переходя от одной скорости к другой, на двадцать - тридцать километров в час меньшей, летчики пробовали поведение самолета: как слушается рулей, не появляется ли какая-нибудь тряска, по-прежнему ли плотно сидит в воздухе?.. Нет, кажется, все в порядке. Конечно, с уменьшением, скорости приходилось действовать штурвалом и педалями все более размашисто, но это было в порядке вещей. И запасов рулей хватало: до их полных отклонений оставалось еще далеко.

Пробу на каждой очередной скорости летчики заканчивали тем, что мягким движением штурвала на себя гасили снижение - так же, как это предстояло сделать перед самой землей на посадке. И тут машина слушалась безукоризненно.

По мере того как уменьшалась скорость, менялось что-то в самом ощущении полета.. Тише шуршал обтекающий кабину экипажа воздух, мягче покачивался в такт дыханиям воздуха самолет.

Так, в несколько ступенек, дошли до скорости триста двадцать. Ничего существенно нового она не принесла… Штурвал - на себя, стрелка прибора-вариометра с отметки «снижение 5 метров в секунду» поднимается к отметке «ноль», в течение нескольких секунд самолет летит, медленно тормозясь, по горизонтали… Когда-то это называлось: «посадка на облако» - даже если никакого облака поблизости не было.

- Ну что ж, можно считать: сели, - комментирует результат проделанной имитации посадки штурман.

- Не кажи гоп. Считать, что сели, будем, когда сядем, - ворчит Лоскутов. Разумеется, он - человек передового мировоззрения. Не суеверен, ни в бога, ни в черта, ни в такие категории, как «сглазить», не верит. Но все-таки…

- Сядем, сядем… - обещает Литвинов, прибавляя двигателям оборотов, чтобы вновь выйти в область средних, не очень близких к минимально допустимым, скоростей. - Убрать механизацию и шасси.

Запросили разрешения командного пункта и пошли со снижением к аэродрому.

- «Окно» будем включать? - спросил штурман.

- «Окно»? По заданию не записано. Там сказано: основные пилотажно-навигационные…

- А оно разве не основное? - осторожно осведомился Кедров.

- При такой погоде, пожалуй, все-таки нет.

- Тогда, выходит, мы и авиагоризонты не должны были включать. По погоде они тоже не нужны…

Очень не хотелось Литвинову сейчас, пока первый вылет опытной машины еще не закончен, вступать в дискуссии, тем более на тему об «Окне», да еще не с кем-нибудь, а с Кедровым!.. Но его избавил от такой необходимости Лоскутов:

- А оно не задействовано, ваше «Окно». Обесточено… Вы что, забыли?.. Большие потребители будем к электросистеме по одному с третьего полета подключать. Так по программе.

Вопрос с повестки дня был снят.

Но мысли Литвинова, до того занятые только выполнением задания, выпавшего сегодня на его долю («Это же за всю жизнь считанные разы бывает: первый вылет на опытной машине, да еще такой!»), обратились к «Окну».

Литвинов посмотрел на приборную доску.

Вот он, экран «Окна»! Все-таки установили эту станцию на том самом воздушном судне, для которого она предназначалась! Установили на первом же опытном экземпляре - установят, видимо, и на всех последующих.

Правда, нынешнее «Окно-2» - это уже не то «Окно». Идеи Картужного все-таки удалось реализовать. Всякая по-настоящему хорошая идея обладает свойством размножаться почкованием: обязательно порождает новые хорошие идеи. Одна за другой пошли плодотворные предложения и от расправившего плечи, в прошлом опального теоретического отдела КБ, и от опытного, изобретательного Терлецкого, и даже от большого скептика, но и великого мастера экономных, лаконичных конструктивных решений Маслова, и, разумеется, от самого Вавилова, который всегда с удовольствием отрывался от того, что именовал «дипломатиш-политиш», чтобы заняться своим основным делом. «Должен же Главный конструктор хоть иногда быть действительно конструктором!» - повторял он. И в месяцы, последовавшие за совещанием, которые Терлецкий постановил «впредь именовать поворотно-историческим», Главный конструктор «Окна», что называется, в охотку поработал за кульманом.

Конечно, довести поведение электронной отметки до полного идеала, как и следовало ожидать, не удалось. Облака - субстанция материальная. Словом, картинка и на экране станции «Окно-2» тоже вела себя в облаках не идеально: искажалась, плавала, дергалась, но несравненно меньше, чем было на первой станции. День и ночь!.. Конечно, хотелось бы лучшего, но в этом отношении все надежды возлагались на «ту», будущую, совсем новую станцию. А пока, так или иначе, работать было можно. Марат сам полетал с «Окном-2» и убедился: да, можно! Да и другие летчики, повторно (Аскольдов сказал: «по-новой») привлеченные к облету, кто быстрее, кто медленнее, но приспосабливались.

Летчики приспосабливались. За это Литвинов не мог не воздать должное Кедрову. С помощью теоретиков вавиловского КБ он в конце концов сформулировал приемы работы с «Окном», которые вполне пригодились и для «Окна-2». Научил им других летчиков. И пусть работать и с новым «Окном» приходилось изрядно - ничто на свете бесплатно не дается. В полном соответствии с проклятием, наложенным в свое время господом богом на Адама и всех его сколь угодно дальних потомков, летчики, заходя на посадку в облаках при помощи «Окна» (даже «Окна-2»!), работали в поте лица своего. И вылезали из кабины, выжатые до дна. Но сажали самолет там, где надо, - в полосе точного приземления!

…Литвинов посмотрел на экран «Окна». Сколько нервных клеток - побольше, чем на иные полные испытания опытного самолета, - ухлопал он на эту, будь она неладна, станцию.

Самолет спустился в слои воздуха, уже успевшие прогреться. Стало слегка побалтывать. В боковые форточки кабины было видно, как упруго, ритмично - будто лебединые крылья - колеблются плоскости вместе с подвешенными под ними бочками двигателей… Как это все-таки красиво - самолет в воздухе!

Земля разрешила проход над стартом. До аэродрома - белых полос на свежей, изумрудно-зеленой, еще не успевшей выгореть траве - километров пятнадцать.

- Пройдем с ветерком? - оживился Кедров.

- Никак нет. Пока без ветерка, - разочаровал его Литвинов. - Обжали машину до четырехсот восьмидесяти, значит, пройдем на четырехстах пятидесяти.

Марат знал настораживающую статистику летных происшествий при разного рода показах, демонстрациях, празднествах. Почему-то на них всякие неприятности случаются чаще, чем даже в самых серьезных испытательных полетах. Объяснить это трудно, но факт остается фактом. Может быть, дело тут отчасти в том, что вся атмосфера показа - сколько людей смотрит! - подталкивает летчика на то, чтобы сделать все по самому верхнему пределу. А иногда - и на то, чтобы этот предел превзойти. Но ведь верхний предел потому и называется верхним…

«А Кедров, видать, еще горяч. Все-таки его еще учить и учить! Пока повзрослеет… - подумал Литвинов, уловив в себе что-то вроде греховного удовлетворения от констатации этого обстоятельства. - Но силен! Ничего не скажешь. Испытатель будет классный… Правильно в общем-то Лорд сказал…»

Когда страсти вокруг станции «Окно» поутихли - другие дела, другие события, недостатка в которых на испытательном аэродроме не бывает, потеснили их, - Аскольдов, сидя в летной комнате, неожиданно вернулся к старой теме:

- Выходит, с этой вавиловской станцией Марат оказался все-таки прав.

- Как смотреть, - заметил Нароков. - Если в том смысле, что без доработки станция, какая сначала была, не годилась, прав… Железно прав… Но если шире - в смысле общего подхода к таким проблемам, - был свой резон и у его… - Нароков чуть запнулся, - у его оппонентов.

- В чем же резон?

- А в том, что если не одну такую ситуацию взять, а, скажем, сто, двести, триста… Их ведь летные испытания все время подкидывают… Так вот, если их все взять, то, наверное, в нашем деле, как в спорте, не очень рассудочный, а такой вот атакующий, оптимистический, даже, если хочешь, нахрапистый подход, чтобы через не могу прорваться к выигрышу, даст больший процент удач.

- Но и неудач тоже, - заметил Федько.

- Допускаю. Но в целом должен получиться выигрыш. В масштабе отрасли. На испытаниях, конечно. Боже упаси - в нормальной эксплуатации!.. Как считаешь, Лорд?

- Я считаю, - веско сказал Федько, - я считаю прежде всего, что Марат был прав! По существу… И на совещании том сработал как надо. Перешагнул через себя… И общее мнение повернул. Хотя, конечно, к этому моменту и условия сложились… Ведь тот же Вавилов, да и все другие, целиком ставку на Кедрова не потому сделали, что очень им это нравилось. Не так уж они просты… У них тогда других вариантов перед собой не было. Оставалось либо на станции крест ставить, либо на кедровскую линию надеяться: как-нибудь, даст бог, осилят летчики. Или - или!.. А прорезались новые идеи, показали свою жизнеспособность, - они сразу…

- Не сказал бы, что очень сразу. Эти идеи и Картужному, и Терлецкому, и теоретикам лбами прошибать пришлось… И Шумов поддержал - артиллерия резерва Главного командования!

- Я и говорю: показали жизнеспособность. Прошибание лбами сюда входит. И Шумов поддержал - когда? Когда стало, что поддерживать… Так что тут сама жизнь заставила. Ход событий. А не заставила бы сейчас, обязательно заставила бы потом. Покупатели станцию в сыром виде не приняли бы. Будь спокоен: завернули бы! Если король голый, так рано или поздно кто-то обязательно скажет, что голый…

Федько немного помолчал и продолжил:

- Но этот кто-то должен найтись. А то, если каждый будет ждать: другой скажет, а мне лично это не обязательно… Да и вообще, раньше - всегда лучше, чем позже. Так что, хоть жизнь и сама заставила, но она всегда это чьими-то руками делает. В данном случае - руками Марата.

Против роли исполнителя предначертаний самой жизни Литвинов не возражал. Тем более что Федько закончил непривычно для него развернутые умопостроения теми же словами, какие незадолго до того произнес Шумов:

- А в общем, что говорить: молодец!

- Тут спору нет. Старый конь борозды не испортит! - поддержал его Нароков…

«Старый конь!..» - вспомнил этот разговор Литвинов… Не такой уж безукоризненно ровной получилась борозда, пропаханная им, «старым конем», за долгие месяцы испытаний этого чертова «Окна»! Но в конечном счете он ее все-таки выправил. Как надо. Хотя не сразу… Этот гордый уход в сторону - не лучшее из воспоминаний!.. Не зря говорил Белосельский: «Метод проб и ошибок…» А в общем, что сделано, то сделано. Заднего хода тут нет. Остается одно: учтем на будущее…

А это будущее уже наступило. Оно только и делает, что непрерывно, каждую минуту, каждую секунду нашей жизни наступает. То, что прошло, остается позади. Остается, добавив багажа воспоминаний - и горьковатых и согревающих. И опыта - единственной вещи на свете, не имеющей заменителей.

Метод проб и ошибок… Единственно надежный… Лишь бы число ошибок не очень приближалось к числу проб - это условие Белосельский тоже никогда не забывал упомянуть…

Вот и граница аэродрома. Высота - двести. Скорость - четыреста пятьдесят.

Чуть тронув штурвал, Литвинов направил самолет точно вдоль взлетно-посадочной полосы. Выглянув через выпуклое остекление кабины за борт, он посмотрел вниз. На краю летного поля разноцветными коробочками пестрело добрых два десятка автомашин. А проплывавшие чуть сбоку крыши ангаров были полны забравшихся на них людей. Вылет новой машины! Еще бы не выйти посмотреть на него! Сколько бы народу тут ни собралось, посторонних-то среди них нет.

Самолет, приглушенно шурша турбинами, проплыл над аэродромом, развернулся, блеснул на солнце широко разнесенными белыми стрелами крыльев, и пошел, постепенно гася скорость, по «коробочке» вокруг аэродрома.

- Приехали, - сказав радист.

- Не кажи гоп! Надо еще сесть! - повторил Лоскутов.

- Выпустить шасси. Приготовиться к посадке, - сказал Литвинов. Для него шли те самые минуты, ради которых есть смысл летчику жить на белом свете.