"Наталья Галкина. Табернакль" - читать интересную книгу автора

оригинальностью, с шиком заезжал на территорию своей ведомственной
госпитальной лавры на новеньком сверкающем мотоцикле (профессура и доктора
некоторые прибывали на "Волгах", "победах" и "москвичах", а чаще всего
пехтурою); этаким фертом, черту брат, рокер ли, байкер ли, с ума сойти. Да и
научную работу вел он на особицу; существовал, например, один, как теперь бы
сказали, проект, им задуманный и выношенный: с целью составления сводных
таблиц конституции человека, то есть телосложения, обмерять балеринок
старших классов Вагановского, кордебалетных из Мариинки либо Михайловского;
да заглох проект, растворился, только и остались от него всплывающие со дна
сознания в досадные минуты и в похмельные утра образы необмерянных балерин.
Впрочем, работа в темно-алом здании неподалеку от Боткинской произвела
свое действие и на директора, как на всех прочих сотрудников Мариинского
приюта, однако действие своеобычное. Так сильно отличались от не
подвергшихся обмеру танцовщиц инвалиды убогие и культя от пуанта, что
эстетические директорские порывы отчасти были поруганы неизвестно кем и чем.
С другой стороны, он впервые стал всеобщим начальником. И, может быть, не
представлял, что теперь со всем этим делать.
Вызвав меня в прошлый раз, хотел он добиться от меня, какого цвета
занавески следует ему повесить в кабинете, какому материалу отдать
предпочтение (бархату, шелку, тюлю либо органди) и какому крою: маркизы,
портьеры и проч. Еле я отговорилась, все объясняла сдуру, что я по т е х н и
ч е с к о й э с т е т и к е специалист, индастриэл дизайн, а не интериор.
Всякому, входившему в директорский кабинет и произносившему приветствие
с именем и отчеством вкупе, суждено было, передернувшись, переводить взгляд
с гладко выбритого директорского лица на висящий над его головою в простенке
между двумя огромными старинными окнами портрет одного из великих вождей
(один мой знакомый первоклашка спрашивал: почему вождь, разве мы индейцы?),
с которым был директор полный тезка; всякий раз, дождавшись типовой реакции,
директор еле заметно усмехался и поправлял очки.
Вместо того, чтобы сверить тезку с тезкой, я хмуро уставилась в
очередной раз на очередной начальственный умопомрачительный галстук, чем
директор был не вполне доволен.
Он простер руку к торцевой стене, в центре которой висел в донельзя
позолоченной барочной раме огромный портрет девятнадцатого века (похоже,
художник был ушиблен не Серовым и Фешиным, как нынешние преподаватели
Академии художеств, но Брюлловым и Крамским): прекрасная дама с тонкой
талией, в шелках, при драгоценностях, с цветами.
- Кто это? - спросил директор артистически.
Артистический ответ мой предполагал бы старую формулу "не могу знать",
но я отвечала в простоте:
- Понятия не имею.
- Это графиня Бобринская, - молвил директор.
Возникла пауза.
Он ждал вопроса или реакции. Я тупо и угрюмо молчала как пень.
- Бобринская, - сказал он почти обиженно, разочарованный вторично, -
была одной из основательниц и попечительниц Мариинского приюта для
инвалидов, в здании которого мы с вами находимся.
Видимо, он хотел, чтобы я пришла в восторг от красоты графини, от
изящества портрета, от его личных художественных устремлений, не знаю от
чего, ведь это я заканчивала художественный вуз, а не он. Не найдя отклика,