"Франц Фюман. Еврейский автомобиль" - читать интересную книгу автора

одной на высокой , прическе был даже золотой обруч, и я взял себя в руки,
чтобы не опозорить отца, и с адским напряжением следил, чтобы ни один
кусочек не соскользнул у меня с вилки. Икра мне совсем не понравилась, она
была маслянистая и соленая, но а съел ее, а отец сказал, что здесь все и в
самом деле непозволительно дорого, но сегодня я заслужил все только самое
лучшее. Он обнял меня за плечи и сказал, что я блестяще выдержал
испытание: "Summa cum laude", с наивысшей похвалой, и такого способного
ученика в интернате еще не бывало, сказал патер Шмид. Потом мы пили
шипучее вино, и в бокалах дрожал свет люстры, а скрипки тихо пели свою
неземную песнь. Я был совершенно счастлив, я сидел, позабыв обо всем на
свете, среди золота и хрусталя, а отец говорил, что я ceLe и представить
не могу, что значит стать воспитанником Кальксбурга. Сегодня передо мной
открылись двери в высший свет, он перечислял, кем я могу стать, окончив
Кальксбург: бургомистром, посланником, профессором, государственным
советником, депутатом парламента, даже министром, сиятельным в кругу
сиятельных, избранным среди избранных. Я смотрел на золото и хрусталь, на
серебряные суповые миски и думал, что когда стану знаменитым человеком,
прежде всего закажу себе визитные карточки, потому что у графа X. тоже
есть визитные карточки с золотым тиснением, с короной и графским титулом,
он всегда передает их через нашу служанку, когда заходит нас навестить, и
это кажется мне необыкновенно утонченным и аристократичным.
- Выпускники Кальксбурга - это тесно сплоченный круг избралных, здесь
каждый поддерживает и продвигает вперед другого, - рассказывал отец, а
кельнер во фраке без единого пятнышка положил мне сочный кусок
золотисто-коричневой говядины и приглушенным голосом пожелал мне приятного
аппетита. И вдруг все переменилось.
До сих пор здесь было удивительно тихо, а теперь сразу стало шумно, шум
и грохот ворвались в болтовню гостей и в пение скрипок, золотой зал
задрожал от гула шагов и рокота голосов, толпа ритмично выкрикивала
что-то, и возгласы эти были хриплыми.
Я вздрогнул, ножи и вилки звякнули о фарфор, но гости вокруг продолжали
спокойно беседовать, словно ничего не произошло, а кельнер, улыбаясь,
наклонился ко мне и сказал, чтобы я не пугался, что это всего-навсего
босяки, оборванцы, должно быть, они вышли на демонстрацию. "Грязная
банда!" - раздраженно сказал мой отец, а рокот голосов снаружи превратился
вдруг в яростный рев, я услышал резкую команду, топот и треск. Я оглянулся
и в испуге и с ужасом увидел, что они уже в зале, трое среди золота и
хрусталя: изможденные лица, щетинистые подбородки, угрожающе сжатые
кулаки. Застыв, я гляжу в зеркало в бронзовой раме - оно висит напротив
окна - и сразу понимаю, это красные. Я никогда раньше не видел красных, у
нас дома не было никаких красных, у нас были только честные, покладистые
рабочие, которые, встречая отца, приветствовали его, как подобает, и
уступали дорогу ему и всем людям его круга.
Кулаки взлетели в воздух. Я подумал о рабочих с фармацевтической
фабрики отца: об Вютеке Антоне, и Хеллере Фритцле, и Машке Анне, и об
остальных шести, невозможно было себе представить, чтобы они стали сжимать
кулаки, кричать на улице и бунтовать, как эти подонки красные, которых
давно следовало бы повесить вниз головой (так всегда говорил мой отец,
разъясняя нам за обедом политическое положение). И я с негодованием
подумал: да как они вообще смеют сжимать кулаки и орать, и почему полиция,