"Властелин суда" - читать интересную книгу автора (Дугони Роберт)

5

С Тихого океана шел сырой туман, клубы его катились вопреки летнему времени года и мокрым покрывалом висли над городом, застя свет фонарей и превращая его в тускло-оранжевые пятна — единственная краска в металлически-сером мире, мире однотонном, раскинувшемся до самого горизонта, не допускавшем ни малейшего намека на то или иное время суток. Если самой холодной зимой, какую довелось пережить Марку Твену, было лето в Сан-Франциско, то случилось это лишь потому, что писателю не хватило смелости проехать по побережью еще на тридцать миль южнее, до городка Пасифики. Летний туман там порой пробирает до костей.

Дворники постукивали на лобовом стекле. Клочья тумана, одни густые, другие пореже, наползали, окутывая двухэтажный многоквартирный дом, как в фильме ужасов. Как и многое другое в жизни Слоуна, дом был запущен и нуждался в ремонте. Беспощадная сырость и соленый морской воздух покрыли кровельную дранку беловатым налетом. Металлические рамы проржавели, и их надо было менять. Краска местами облупилась, навес для автомобилей заметно подгнил. Восемь лет назад Слоун, вняв совету агента по недвижимости, вложил накопленные средства в покупку восьмисекционного дома с прилегающим к нему пустым участком. Территория тогда осваивалась, и застройщики платили неплохие деньги, превращая дома на побережье в кондоминиумы, но потом произошел кризис, цены рухнули, и Слоун стал владельцем «белого слона». Когда дом освободился, Слоун сам вселился в него из соображений экономии и вовсе не надеясь получить от проживания в нем хоть какое-то удовольствие. Но за прошедшие годы он к дому привязался — так привязываются к старой паршивой собаке, от которой все равно не избавишься. Он спал с раздвинутой балконной дверью, в которую врывался шум прибоя, и мерный шум волн, бьющихся о берег, успокаивал, словно стук маятника на часах самой природы, напоминание о быстротекущем времени.

Слоун выключил зажигание и, откинувшись на спинку кресла, замер.

«У вас просто талант какой-то... ведь то, что вы сделали с присяжными...»

Слова Патриции Хансен, сказанные в зале суда, продолжали звучать в ушах. Годы практики научили его не спешить после оглашения приговора, он и не спешил, методично складывал свои блокноты и вещественные доказательства и всегда старался выйти из зала заседаний последним. Он не хотел рукопожатий и похлопываний по плечу. Ведь для семьи потерпевшего победа адвоката противоположной стороны была как бы вторичной потерей их любимого человека, что делало Слоуна, справедливо или нет, фигурой достаточно мрачной. Он предпочитал покинуть зал тихо-спокойно и в одиночестве. Но мать Эмили Скотт не дала ему такой возможности.

Когда он уже собрался уходить, Патриция Хансен все еще оставалась на своем месте в амфитеатре — она сидела, прижимая к груди свернутую газету. Но когда Слоун уже был в дверях, она встала и шагнула в проход.

— Миссис Хансен...

Она предостерегающе подняла руку.

— Не надо! Не смейте уверять меня в своем сочувствии! — Она произнесла это почти шепотом, и голос ее был скорее усталым, чем раздраженным. — Вам дела нет до моей утраты! Будь это не так, вы никогда не сделали бы того, что сделали! — Она замолчала, но, видно, еще не выговорилась. — Ведь поступок Карла Сэндала... Я даже могу... — Она сглотнула слезы, изо всех сил стараясь не показывать Слоуну глубины своей скорби. — Я даже могу это понять. Ущербный в социальном плане больной человек. Психопат. Ведь вы так его охарактеризовали. Но его преступление бледнеет в сравнении с тем, что сделали вы — сделали Эмили, сделали нашей семье, самому понятию правосудия! Вы всех обвели вокруг пальца, мистер Слоун, вот что вы сделали!

— Я только исполнял свой служебный долг, миссис Хансен.

Патриция Хансен ухватилась за эти слова, как актер за удачную реплику.

— Ваш служебный долг? — издевательски протянула она, с бесконечным презрением окинула взглядом зал, а потом опять вперилась в Слоуна своими холодными как сталь серо-голубыми глазами. — Вы просто себя уговариваете, мистер Слоун, и, может быть, от повторения этих слов вы в один прекрасный день и сами в них поверите, поверите, что все в порядке! — Она раскрыла газету, сличая стоявшего перед ней мужчину с газетным снимком. — У вас просто талант какой-то... ведь то, что вы сделали с присяжными... Не знаю, как вам это удалось, как вы смогли их убедить. Они ведь отказывались вам верить! Я видела это, когда они вернулись в зал. Но вы заставили их принять другое решение! — По ее щеке скатилась слеза, но она не вытерла ее. — Что ж, только помните, мистер Слоун, что моя Эмили мертва и что мой внук навсегда лишился матери. Этого вам никакими вашими словами не переиначить.

И она шлепнула ему на грудь газету. Обе руки Слоуна были заняты, и он мог только беспомощно наблюдать, как газета упала и с плиточного пола на него воззрилось его собственное изображение.

Череда адвокатских побед в процессах, где речь шла о насильственной смерти, обострила у Слоуна не просто интуицию, он не подозревал, он точно знал, пускай не разумом, но знал настроение присяжных — интуиция превращалась в безошибочный прогноз. И точно так же он все знал в тот день перед своей заключительной речью. Он был уверен, что жюри присяжных возложит вину на охранную фирму Эббота. Он знал, что они считают охранника шляпой. Что они ненавидят его клиента. Он знал, как знают все искушенные в судебных заседаниях юристы, что на заключительном слове процесса не вытянешь — оно лишь театральный трюк, необходимый для пущего драматизма. Он знал, что заставить присяжных переменить решение ему нечем.

И все же он это сделал.

Менее чем за два часа приговор охранной фирме Эббота был пересмотрен. Он убедил их всех и каждого в отдельности в том, во что сам не верил. И самым интригующим обстоятельством было то, что, встав для заключительного слова и понятия не имея, чем собирается переубеждать их, он, однако, произнес именно те слова, которые требовались, чтобы рассеять сомнения и тревоги присяжных. И при этом слова не принадлежали ему. Их произносил его голос, но было похоже, что говорит через него кто-то другой.

Не желая додумывать до конца эту мысль, он распахнул дверцу автомобиля навстречу порывистому ветру, доносившему дальний воющий шум и соленый запах океана. Едва ступив из джипа на землю, он почувствовал сильную боль в правой лодыжке. Он подвернул ногу в темноте на спуске, и на обратном пути она распухла и онемела. Он достал рюкзак и, вскинув его на плечо, захромал по направлению к дому. Знакомый свет в знакомом крайнем справа окне нижнего этажа светился, подобно приветливому свету берегового маяка. Но макушки Мельды в окне ему видно не было. Мельда ежедневно вставала в 4.30 — привычка, родившаяся еще на полях Украины, на которых она трудилась в отрочестве. Встревожится, должно быть, услышав шум в верхней квартире. Слоуну предстояло вернуться еще только через два дня. Сейчас он поднимется к себе, сбросит рюкзак и заглянет к Мельде на чашку чая. Чаепитие с Мельдой успокаивало, как теплая ванна, и можно было прибегнуть к этому способу.

Порывшись в связке, увесистость которой посрамила бы и школьного сторожа, он выбрал ключ от почтового ящика и всунул его туда, где должен был находиться замок, но вместо этого обнаружил небольшую дырку. Он ткнул ключом в дырку, дверца открылась, и внутри он нашарил замок. Почтовые ящики остальных квартир были заперты, и замки у них в порядке. Слоун достал замок и осмотрел его. Наверное, слабо держался и выпал, когда Мельда вынимала его почту. Еще один предстоящий расход.

Он сунул замок в карман, поправил рюкзак на плече и поднялся еще на два пролета по бетонной лестнице, держась за перила. Добравшись, прихрамывая, до площадки, он заметил на асфальте полоску света. Дверь в его квартиру была приоткрыта. У Мельды был второй ключ и, несмотря на столь ранний час, она могла находиться в квартире, но дверь она бы непременно закрыла, чтобы не устраивать сквозняк. Не исключено также, что она ушла, неплотно закрыв дверь, и та открылась от порыва ветра с океана. Такое возможно, хотя тоже маловероятно. Мельда очень осмотрительна. Она бы непременно подергала ручку.

Сбросив с плеча рюкзак, Слоун потянулся к двери, чтобы открыть ее, и отдернул руку, услышав, как внутри что-то с грохотом разбилось. Подавив в себе желание немедленно броситься в квартиру, он мгновение выждал и потом тихонько толкнул дверь. Дверные петли заскрипели, как колени у подагрика. Переступив порог, он наклонился, вглядываясь.

Казалось, что по гостиной прошелся ураган. Большой, во всю комнату ковер был усеян его следами — книжками в бумажных обложках, дисками, бумагами, разбросанной одеждой, перевернутой мебелью. Диванные подушки располосованы, и из дырок вылезла набивка — клочья ее валялись повсюду, словно рассыпанные ватные шарики. Стереосистема, телевизор разбиты и выпотрошены на ковер.

Из кухни донесся звон стекла.

Перешагнув через перевернутый столик в холле, Слоун прижался спиной к стене и бесшумно двинулся в кухню. Там, где стена кончалась, он помедлил и, собравшись с духом, скользнул внутрь. У самых его ног что-то зазвенело. Через кухонный стол прыгнула тень и скрылась во мраке гостиной.

Бад, его кот.

Слоун взглянул на разбившееся возле его ног стекло, еще секунду назад составлявшее часть полочки для кухонной утвари и продуктов. Бад, должно быть, прыгнул на полку, чтобы слизнуть разлитый сироп. Вот стекло и разбилось. Но это никак не объясняет прочие разрушения. Мысль эта мелькнула в голове одновременно с донесшимся звуком.

Тихие шаги за спиной. И не успел он обернуться, как почувствовал тяжелый удар по затылку.