"Макс Фриш. Назову себя Гантенбайн" - читать интересную книгу автора

пялил глаза вверх на софиты. Когда отворились двери в зрительном зале - это
были уборщицы, - он велел им удалиться; делать ему было вообще-то нечего.
Ходить взад и вперед, чтобы сократить ожидание, он стеснялся. Стеснялся он
также диалога с голым человеком, хотя в зрительном зале, как уже сказано,
никого не было, даже уборщиц; он листал служебный блокнот, стоя спиной к
партеру, который его явно тревожил. Наконец один из рабочих сцены принес
голому, поскольку тот дрожал, какой-то костюм, пахнувший камфарой, что-то
вроде плаща, полюбопытствовал, что случилось, но полицейский, заткнув
большие пальцы за пояс, отпугнул его непроницаемой миной. Голый
поблагодарил, и прозвучало это вежливо-буднично. Плащ был небесно-голубой с
золотыми кистями, королевская мантия, подкладка из дешевой дерюги. Ноги у
него болели, они бежали по смоле, смоле с мелким гравием. Потом появился
мужчина
216
в штатском, который вопреки ожиданию не стал задавать устанавливающих
личность вопросов, он, казалось, был в курсе дела. И все шло буднично. В
машине - машина была не санитарная, но на шофере была фуражка с гербом
города - говорили о погоде, о катастрофическом ф
не; в машине спереди:
шофер в фуражке и водолаз, который положил свой шлем на колени, голова
теперь неправдоподобно маленькая, оба молчат; в машине сзади: инспектор (так
обратился к нему шофер) и человек в королевской мантии с золотыми кистями,
по босиком. Почему он бежал именно в оперу, спросил инспектор вскользь, но
сам же прервал себя, предложив сигареты. Человек в королевской мантии
покачал головой. Ехали не к кантональной больнице, а в направлении
Бальгриста, не упоминая, конечно, цели поездки; не позднее, чем у
Кройцплатца, стало ясно, что с ним обращаются как с душевнобольным. У
Бургвиза, после того как от Кройцплатца ехали молча, он деловито
осведомился, будет ли уже сегодня переадресована его почта; он повторил этот
же вопрос, сидя в приемной, напротив молодого ассистента, который старался
не удивляться небесно-голубой мантии с золотыми кистями. Его одежда,
сказали, прибудет с минуты на минуту. Опять эта приветливость,
простиравшаяся настолько, что его фамилию избегали произносить. Профессора
еще не было па месте. Чтобы поддержать разговор, он сказал, что такого с ним
никогда не случалось, и ему поверили в той мере, в какой полномочен был
ассистент (тоже державший руки в карманах белого своего халата) верить ему
до прихода профессора. Он хотел закричать, сказал он; сидел он при этом
совершенно спокойно, пристойно, вежливо-буднично. Моя руки, вымазанные
смолой и кровью, и вытирая руки, он видел себя в зеркале; он испугался
своего костюма, не хватало только короны. Его собственная одежда, сказали
еще раз, вот-вот прибудет. Потом он еще раз сказал, что хотел закричать. Это
приняли к сведению. Закричать? Он кивал головой, да, с настойчивостью
немого, который воображает, что его поняли. Закричать - с чего бы? Этого он
не помнил.

Это как провалиться сквозь зеркало, больше ты ничего не помнишь,
провалиться как сквозь все зеркала, а потом
217
вскоре мир снова складывается воедино, словно ничего не было. Ничего и
не было.