"Карен Джой Фаулер. Комплекс Элизабет" - читать интересную книгу автора

никакого значения. Закон признавал недостаток ее пола. Отец делал то же
самое.
Он показывал женщинам эти законы в своих книгах. Он показывал их
Элизабет. Она провела ногтем маленькую черточку на полях. Когда-нибудь
ночью, когда он заснет, когда-нибудь ночью, когда у нее будет больше
храбрости, чем когда-либо прежде, она проскользнет в библиотеку и вырвет все
законы, что отметила в книгах. Тогда женщины перестанут плакать, а отец
сделает так, как ему нравится.
Отец читал ей "Укрощение строптивой". Он, похоже, никогда не замечал,
что она ненавидит Петруччо со страстью, которую взрослая женщина могла бы
питать к настоящему мужчине. "Тебе следовало родиться парнем", сказал он ей,
когда она принесла домой награду по греческому языку, опередив всех
мальчишек в своем классе.
Ее старший брат умер, когда она была еще маленькой девочкой. Никогда
больше она не могла выносить звук погребального колокола. Она день за днем
ходила с отцом на кладбище. Он бросался на могилу и лежал раскинув руки.
Дома он сжимал ее в объятьях и плакал на ее плече, в ее мягкие каштановые
волосы. "Моя дочь", говорил он. Руки его напрягались. "Если б только ты была
парнем."
Она пыталась стать парнем. Она ездила на лошади, она учила латынь. Она
оставалась девочкой. Она вышивала. Она возглавляла клуб Пресвитерианских
девушек. В клубе пекли и шили, чтобы заработать денег и направить стоящего
молодого человека в семинарию. Когда он ее закончил, они послали целую
группу, чтобы посмотреть, как он служит свою первую мессу. Они сидели
впереди. Он стоял в одеждах, которые они для него сшили. "На сегодня",
сказал он с кафедры, "я выбрал текст Первого послания к Тимофею, стих 2:12.
"А учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии"."
Элизабет встала. Она прошла по длинному проходу церкви и вышла на
улицу. Солнце светило так яростно, что на мгновение ослепило ее. Она стояла
на вершине ступеней, дожидаясь, пока сможет видеть. Дверь позади нее
отворилась. Она открывалась снова и снова. Весь клуб Пресвитерианских
Девушек вышел вслед за нею.
Говорили, она горда, как лето. Она ездит на лошади, учит латынь и
греческий, чего никогда не учил отец. Одним зимним днем она сидела со всеми
своими фрейлинами в парке под дубом, вышивая своими длинными красивыми
пальцами. Если фрейлинам и было холодно и они хотели бы оказаться под
крышей, то они об этом помалкивали. Они сидели и все вместе вышивали, одна
из них громко запела, снежинки вились возле тента, как мотыльки. Наверное,
Элизабет самой было холодно, только ей не хотелось в этом признаться, а,
может быть, даже такой тонкой, как она, ей холодно не было, и это был еще
больший подвиг. Невозможно узнать правду.
Наверное, Элизабет всего лишь дразнила. Ее пальцы быстро поднимались и
снова ныряли в холст. Время от времени она присоединяла к песне свой
приятный голос. Она обладала крепкой животной аурой, силой. Дух ее всегда
был активным. Джон Нокс осудил ее в церкви за веселье и бездельничанье. Они
с сестрой, сказал он, подвержены неизлечимой веселости.
Ее сводный брат никогда здоровьем не отличался. Когда он умер спустя
несколько лет после своего отца и много лет после матери, ливень цвета
адского огня обрушился на город, гром гремел в воздухе яростно и долго. Это
было ужасное время. Это было ее время.