"Уильям Фолкнер. Медведь" - читать интересную книгу автора

нагнулся к ней на секунду и легонько шлепнул за дерзость.
- Совсем как человек, - сказал Сэм. - В точности как люди. Оттягивала,
оттягивала, а ведь знала, что рано или поздно придется ей разок проявить
храбрость, чтобы сметь и дальше называться выжловкой, и знала наперед, во
что ей эта храбрость обойдется.
Он не тотчас заметил, что Сэма в лагере нет. Три дня затем он
просыпался, завтракал, и никто его не дожидался. Он без Сэма уходил в лес
на место, один добирался туда и занимал позицию, как научил Сэм. На третье
утро он опять услышал голоса взявших след собак, снова уверенные и
звучные, и приготовился по всем правилам, но гон прошел далеко - еще рано
ему было, он не успел еще заслужить большего в свой первый двухнедельный
срок, такой короткий в сравнении со всей долгой жизнью, уже заранее, в
терпении и смирении, отданной лесу; он услышал выстрел, на этот раз
одиночный, - хлопнула винтовка Уолтера Юэлла. Он теперь способен был не
только дойти до места и вернуться в лагерь без провожатых; пользуясь
компасом, что подарил двоюродный брат, он вышел к Уолтеру, где лежал олень
и толклись у потрохов собаки - вышел раньше всех, кроме подскакавших
майора де Спейна и Теннина Джима, раньше, чем дядюшка Эш прибыл на
одноглазом упряжном муле, которому нипочем был запах крови и, говорили
даже, медвежий дух.
На одноглазом прибыл не дядюшка Эш. Это вернулся Сэм. После обеда
мальчик сел на одноглазого, а дожидавшийся его Сэм - на второго мула из
фургонной упряжки, и часа три с лишним они ехали без дороги, без
сколько-нибудь приметной тропки сквозь пасмурный, быстро вечереющий день и
забрались в места, где мальчик еще ни разу не был. Тут он понял, почему
Сэм посадил его на одноглазого мула, который не боялся крови и звериного
духа. Второй мул вдруг шарахнулся, рванулся было прочь, но Сэм уже
спрыгнул на землю; мул упирался, натягивал, вырывал повод, а Сэм,
уговаривая, вел, тащил его вперед - привязывать было рискованно, - и
мальчик тоже слез со своего, спокойного. Стоя рядом с Сэмом в меркнущем
зимнем дне, в густом, огромном сумраке дремучего леса, он молча смотрел на
гнилую колоду, изборожденную, насквозь продранную когтями, и на кривой
отпечаток чудовищной двупалой ступни в сырой почве возле колоды. Теперь
стало понятно, что звучало в лае гончих в то утро и чем пахло из-под
кухни, куда они потом забились. Он ощутил в себе самом, хотя слегка
по-иному, по-человечьему, это тоскующее, покорное, униженное чувство
собственной хрупкости и бессилия (но не трусости, не колебания) перед
вековой чащей; рот наполнился внезапной, медного вкуса слюной, что-то
резко сжалось в мозгу или под ложечкой, не поймешь где, и не это главное;
главное - он впервые сейчас осознал, что зверь из рассказов и снов, с
незапамятной поры не дающий ему покоя, а значит, и брату, и майору де
Спейну, и даже старику Компсону всю их жизнь не дающий покоя, - что это
живой медведь, и если, отправляясь каждый ноябрь в лагерь, они и не
рассчитывали его затравить, то не потому, что он бессмертен, а потому, что
травля была пока делом безнадежным.
- Значит, завтра, - сказал он.
- То есть завтра попробуем, - сказал Сэм. - У нас еще нет собаки.
- У нас их одиннадцать, - оказал он. - Они же погнали его в
понедельник.
- Ты слышал гон, - сказал Сэм. - И видел их потом. Собаки у нас еще