"Павел Флоренский. Соль земли (Сказание о жизни Старца Гефсиманского Скита иеромонаха Аввы Исидора) " - читать интересную книгу автора

О. Исидор любит смешивать вместе то, что считается несмешиваемым. Так,
был у него горшок знаменитого варенья - мешанина из остатков вишневого
обыкновенного, винных ягод, клюквы, изюма, кваса и, кажется, редьки. О.
Исидор рассказывает иногда о том, как он готовил это варенье, и с улыбкой
сообщает: "Иным не нравится, а мне - ничего, вкусно". Этим вареньем он
угощает лишь избранных, "совершенных", как шутит он, в которых он уверен;
прочим же он дает варенья обыкновенного. Действительно, на то есть причины:
не привыкшие сдерживать себя едва могут проглотить ложечку аскетического
варенья. А о. Исидор ест несколько ложек его, да похваливает.

Даже в таких мелочах, как "мебель" о. Исидора, его "варенье" и т. п.,
невольно видится тонкая, но очень поучительная ирония над роскошью мира, -
независимость Старца от мира, его над-мирность. "Вы думаете удивить меня,
носителя Духа Божия, вашею мебелью, вашими вареньями, вашими житейскими
удобствами, а я, вот, и не обращаю на вас со всеми вашими удобствами
никакого внимания, потому что когда есть Дух, тогда и моя мебель, и мое
варенье хороши, когда же Его нет, - то и все ваше никуда не годно". Вот,
думается, что безмолвно говорил Старец своей "мебелью" и своим "вареньем".
Однако эта безмолвная речь, будучи, так сказать, самым цветом и соком
юродства Христа ради, внешне была совсем отлична от него по своей тонкости.
Но если и к этой, тончайшей иронии над миром применить имя юродства, то
тогда Батюшка о. Исидор может быть назван юродивым Христа ради. Эта
юродивость была, кажется, прирождена ему, и потому ни одной черточки в такой
юродивости не было придуманной, преднамеренной, деланной.

Наподобие варенья приготовлялась иногда еда, в которую о. Исидор
замешивал салат, оливы и все, что угодно. Смесь получалась такая, что когда
о. Исидор пытался угощать ею, то все отказывались, а Батюшка, с ласковой
усмешкой, говорил: "Ну, попробуй хоть". Как тут, так и во множестве других
случаев невозможно провести межу, которая отделяет его простоту и любовь от
его независимости в отношении ко всему в мире. Он все опрокидывал и - так,
что невозможно было увидеть здесь и тень самовольства или чего-нибудь
показного. Его простота была иронией; его ирония была самой простотой. Он
мог опрокинуть все существующие условности, на все взглянуть оком вечности;
и - удивительное дело - он делал это, никого не оскорбляя. Он громил все,
что было у его собеседника; он сталкивал всякого с высоты человеческого
самодовольства и полагал его вровень с землей; он втаптывал в грязь всякое
самомнение. И (поразительно!) невозможно было возмутиться этим разгромом: о.
Исидор смотрит, - детски-ясно, как бы не подозревая, что он наделал. Сбил со
всех позиций, и ни одного луча самодовольства, или самолюбия, или гордости
не блеснет в его открытых, ясных глазах. Сделал и... как будто это не он.
Сбил самомнение, но непонятно, как он это сделал, чем. Лучше всего это
сравнить с человеком, заряженным электричеством: коснулся он рукой к
кому-нибудь, тот почувствовал сотрясение, но не верит своим глазам. Ведь
коснувшийся его как был с виду простой человек, - таким и остался. Так и наш
Батюшка: пустит искру, а сам стоит по-прежнему, - в белом балахоне, или в
рубахе и портах, ласково улыбается. Так и подумаешь снова: "Просто хороший
старик, и ничего более!"

Однако возвращаемся к рассказу об угощении о. Исидора. Приходят однажды