"Музыкант и модель" - читать интересную книгу автора (Поплавская Полина)


Я прилетела в Англию с труппой молодого петербургского хореографа. Лондонский фестиваль современного балета должен был продлиться около двух недель, и меня ждала трудоемкая, но интересная переводческая работа. В труппе царила замечательная атмосфера: сознание достигнутых высот и ощущение того, что вот-вот эти высоты будут признаны всеми. Прилив положительной энергии, казалось, был мне гарантирован.

Однако с первых же дней мое пребывание в стране дождей и туманов омрачилось: на осеннюю погоду отреагировала моя старая травма. Сначала я старалась не замечать этого, но, сколько ни противилась, меня все же настигли воспоминания о том дне, когда по приговору врачей моя успешная балетная карьера из настоящего стала прошлым. Привычными движениями втирая в колено мазь, я мысленно обращалась к нему, мол, что же ты снова меня подводишь! А наутро мне дали телефон врача, пользовавшегося тогда особой популярностью в балетных кругах Лондона.

Всю дорогу моросило, и казалось, что я ехала в клинику целую вечность. В нарядной приемной меня встретила привлекательная взволнованная девушка, взглянув на которую, я решила, что приехала напрасно. Выяснилось, однако, что просто придется подождать – доктора вызвали на срочную операцию. Для меня, выросшей в России, в этом ничего странного не было, жаль только, что главные мероприятия фестивального дня мне уже не светило увидеть. Я погрузилась в белую кожу дивана, взяла предложенную чашку кофе и стала смотреть в окно, за которым простирался парк, мокрый и взъерошенный. Я подумала о том, что в такую погоду хорошо начать писать новый роман. На этой мысли меня и застиг сочный, резкий голос из приемной. Голос был женский, с акцентом, и стоило ему зазвучать, как все происходящее моментально лишилось сонной пелены. Обернувшись на уверенный цокот каблуков, я увидела его обладательницу. Она ступала с вышколенной грацией, несколько более тяжело, чем это делают балетные танцовщицы, и казалась выше и крупнее, чем на самом деле. Не нужно было даже прислушиваться к акценту, чтобы понять: эта женщина – испанка. Она была немолода, что еще больше подчеркивал смуглый цвет кожи, но огонь в ее глазах был важнее морщин, он очаровывал. Иссиня-черные кудри, небрежно заколотые сзади, так и норовили разлететься; наряд, пожалуй, отличался излишней яркостью, но шел ей. Она держала за руку девочку лет четырех, бойкую и белокурую.

– О, сердце Христово! – воскликнула испанка. – Эта страна сведет меня в могилу! Я ничего не понимаю, какая операция, если мы договорились заранее? Стоило нам тащиться! Я же говорила тебе, Эльза, все врачи одинаковы! Нет, мы уходим! А? Да уж давайте ваш кофе, черт бы вас побрал! – и она гневно бросила алый лакированный плащ и такую же сумку в кресло. – Эльза, что ты там делаешь? – Маленькая Эльза, отойдя в сторону, увлеченно стучала ножками об пол, производя вполне стройный ритм. – Неплохо! – одобрила ее испанка и, повернувшись ко мне и по-мужски протянув руку, представилась:

– Соледад Эставес!

Но не успела я в ответ произнести свое имя, как она энергично заговорила снова:

– У вас случайно не плоскостопие? Прошлый раз приезжала – у ребенка все было о'кей, а в этот раз – плоскостопие! Кому могла прийти в голову такая чушь? Я была уверена, что доктор Р. все выяснит, но у него операция! Да-да, Букашечка моя, – она снова повернулась к ребенку, – мы абсолютно, совершенно здоровы, и мы будем танцевать!

«Эставес… Эставес…» – вертелось у меня в голове.

– Я слышала вашу фамилию… Кажется, вы связаны с театром фламенко…

– Ну да. А вы англичанка?

– Я русская.

– Надо же! Это интересно. Мне приходилось работать с русскими танцовщицами. А сейчас у меня мастер-класс в Лондоне. О Боже! Англичанки – вот они! – Соледад сильно втянула щеки и изобразила настолько отсутствующий взгляд, что маленькая Эльза залилась смехом. – Русские лучше, определенно лучше. Может быть, прогуляемся, скоротаем время? – неожиданно предложила она, и я, забыв о боли в колене, отправилась с Соледад и Эльзой бродить по парку.

Иногда жизнь сталкивает людей настолько разных, что трудно даже представить их вместе. Такими были и мы с моей новой приятельницей. Объединяло нас только то, что мы обе находились в чужой стране, непривычно чопорной и не всегда дружелюбной. И обе, хотя и по-разному, служили богине танца Терпсихоре. Но этого оказалось достаточно: в тот же день Соледад показала мне ресторанчик с великолепной испанской кухней, в котором нам предстояло провести вместе не один промозглый вечер. Именно там, под потрескивание старинного камина и звуки испанской гитары, Соледад поведала мне историю своей семьи и показала несколько фотографий, навсегда запечатлевшихся в моей памяти. На одной из них Соледад – руки гордо вскинуты, широко разметался подол черного платья – стояла в глубине сцены, а ближе к рампе ее позу в точности дублировала крошечная Эльза, только наряд ее был нежно-розовым, а в изгибе тела сквозила детская наивность. При этом у девочки был такой пронзительный взгляд, что невозможно было понять: как успело столь маленькое существо впитать эту невероятную энергию?

– Удивительно! – только и смогла произнести я.

– Чему тут удивляться? – взмахнула рукой Соледад. – В нашем роду все с кипучей кровью. Эльза – моя внучка и на четверть испанка. А это Люсия! – Она протянула мне следующий снимок. Я всмотрелась в изображение смеющейся молодой женщины, слишком красивой и раскрепощенной, чтобы носить строгий английский костюм и прятать волосы в тугой узел. – Моя дочь! Надо будет познакомить вас при случае. Она такой нежный цветок! Как в романах. Впрочем, современные романисты выбирают других героинь!

Соледад рассмеялась, снимки замелькали в ее руках, и я подумала, что с этой стопкой фотографий она похожа на цыганку, тасующую колоду карт: взыскательный прищур, сигарета зажата между пальцами, колышутся тяжелые серьги. Меня охватило предчувствие, что следующий снимок, который она покажет, будет чем-то знаменательным.

– Ну, черт возьми! – задержалась она на фотографии, по формату и бумаге отличной от остальных. – Или я сумасшедшая, или Эльза все-таки чем-то похожа на Дэвида. Вот! – повернула она ко мне карточку с портретом очень аристократичного, немного надменного мужчины лет сорока пяти или даже старше. – Смотрите, те же губы, тот же взгляд! Но ведь это немыслимо! Такого не бывает!..

Я, признаться, сходства не увидела, но не могла не загореться любопытством. Не знаю почему, но что-то не позволило мне в тот вечер спросить, кто же такой Дэвид.

Прошло несколько дней, и вдруг – в такие моменты начинаешь верить в высшие силы – я вновь увидела изображение этого человека. Мы пили чай с танцовщиками труппы, отдыхали от суматохи дня и обменивались впечатлениями. Настя, наша юная прима и страстная меломанка, вынула стопку дисков – свое последнее приобретение. Заговорили о музыке. И тут я разглядела изысканно оформленную обложку с портретом Дэвида и замысловато выведенной фамилией «Маковски».

– Это уникальный пианист! – сказала Настя. – Его ни с кем нельзя сравнить. Обидно, что мы не можем послушать это вживую. Его жена написала о нем книгу, но книга какая-то грустная, а он, по-моему, был вовсе не таким.

Я вертела в руках коробочку с диском и думала о том, что испанская танцовщица Соледад Эставес и загадочным образом связанный с ее семьей пианист Дэвид Маковски не случайно возникли в поле моего зрения, что за этим кроется история, которую я непременно узнаю и, быть может, перескажу своим читателям.

Полина Поплавская

Лондон – Санкт-Петербург


Этой весной в Мадриде вдруг пошел снег. Разбуженная телефонным звонком, Люсия не могла поверить своим глазам. Картина фантастическая: за окном не спеша кружились пушистые хлопья, белой пеленой окутывая цветущие деревья. Люсия даже подумала, что это продолжение ее сна, но глуховатый голос Антонио в трубке был слишком реален:

– Привет, любимая. Как дела?

– Плохо. Ты меня разбудил.

– Прости, но я тороплюсь сообщить тебе отличную новость. Угадай, какую?

– Что идет снег?

– Ну, это ты и так видишь. Попробуй еще.

– Что ты меня любишь?

– Дорогая, ради такой банальности я не стал бы звонить.

– Я сейчас брошу трубку, – шутливо пригрозила Люсия.

– Ладно, слушай. Шеф обо всем договорился. Ты летишь с нами в Израиль как переводчик. А после конференции мы дня три отдохнем в Эйлате.

– Здорово! – Люсия окончательно проснулась и села в постели.

– Еще бы. Так что можешь собирать чемоданы. Только, умоляю, не больше двух! До встречи.


Люсия положила трубку и состроила гримаску телефону: Антонио вечно подшучивал над огромным гардеробом девушки. Не то чтобы вещи были ее слабостью. Но если ты работаешь манекенщицей в таком престижном магазине, как «Фернанда», то волей-неволей приходится быть на высоте. Кроме того, дирекция «Фернанды» в конце каждого сезона презентует своим сотрудникам часть нераспроданной коллекции. Поэтому гардероб Люсии разрастается с катастрофической скоростью.

Да, спасибо «Фернанде». С работой ей действительно очень повезло. Люсия улыбнулась, вспомнив, как стала манекенщицей.

Однажды, еще на первом курсе университета, она бродила по магазинам на Калье Принцесса в поисках чего-нибудь новенького по случаю предстоящей студенческой вечеринки и забрела в «Фернанду». Магазин был шикарным и очень большим. Люсия долго ходила по залу, разглядывая элегантные туалеты, и никак не могла понять, чего же ей хочется. В какой-то момент она почувствовала на себе пристальный взгляд. Девушка повернула голову и увидела невысокого мужчину средних лет. Он являлся обладателем подчеркнуто-мужественной внешности, холеных усов и огромного золотого перстня. На Люсию мужчина взирал с радостным восторгом. И поняв, что замечен, устремился к ней через зал:

– Сегодня счастливейший день моей жизни! – заявил он, целуя руку оторопевшей девушки. – Сама Красота посетила наш скромный магазин! Прелестная сеньорита, я весь к вашим услугам! Но найдется ли здесь, – он театральным жестом обвел зал, – хоть что-то, достойное вас?!

– Простите, сеньор, – Люсия еще не пришла в себя от столь бурного приема, – но кто вы?

– Позвольте представиться, божественная. Я – Виктор Арсано, управляющий этим магазином и ваш покорный слуга. – При этом он посмотрел на Люсию так пылко и многозначительно, что девушка с трудом не расхохоталась. Она уже давно успела привыкнуть к реакции мужчин на свою внешность, но экзальтированный восторг маленького сеньора Арсано ее позабавил.

– Я ищу себе платье…

– Платье? Отлично, восхитительно! Какое же? Платье для коктейлей? Для приемов?

– Нет-нет, что-нибудь не очень экстравагантное, для студенческой вечеринки.

– Так вы – студентка? – Управляющий был искренне удивлен. – И что же вы изучаете?

– Психологию, – коротко ответила Люсия. Ей уже надоел и бессмысленный разговор, и сам шумный управляющий. Сеньор Арсано тихо разговаривать не умел, поэтому их беседа привлекла внимание всех, кто находился в зале. Люсия оказалась в кольце любопытных взглядов, и ей очень захотелось побыстрее уйти. Но это, видимо, никак не входило в планы управляющего, и он продолжал атаковать девушку вопросами:

– Вы где-нибудь работаете, прелестная сеньорита?

– Пока нет. – Люсия уже решила про себя, что ноги ее больше не будет в «Фернанде».

– Не хотели бы вы поработать у нас? – вдруг спросил управляющий, неожиданно переходя на деловой тон.

– У вас? Спасибо, но боюсь, работа продавцом будет отнимать слишком много времени. Я не смогу учиться.

– Ну что вы, сеньорита. Кстати, как вас зовут? – Девушка назвала свое имя. – Люсия Эставес? Чудесное имя! С вашей внешностью – и работать продавцом?! Конечно нет! Я предлагаю вам место манекенщицы: гибкий график плюс неплохая зарплата. И вы спокойно сможете изучать свою психологию.

Люсия задумалась, тут же позабыв о своем минуту назад принятом решении не бывать в «Фернанде». Почему бы и нет? Работа ей все равно нужна. Не может же она все годы, которые предстоит проучиться в университете, сидеть на шее у Соледад?! Многие студентки, с которыми она уже успела познакомиться, искали работу. А здесь такой шикарный магазин и, похоже, хорошие условия…

– Соглашайтесь, сеньорита, – торопил ее сеньор Арсано. – Уверяю вас, десятки девушек мечтали бы оказаться на вашем месте. А вдруг это первая ступень вашей звездной карьеры?!

Люсия не собиралась делать карьеру манекенщицы, но идея работать в «Фернанде» нравилась ей с каждой минутой все больше. И, подумав, она согласилась. Никогда потом девушка ни разу не пожалела о принятом решении.

Благодаря своей доброжелательности и юмору, Люсия легко нашла общий язык с новыми коллегами. Штат манекенщиц состоял в основном из студенток. Продавщицами в «Фернанде» тоже работали совсем молодые девушки. И те, и другие были хороши как на подбор, поэтому особой зависти друг к другу никто не испытывал. Кроме того, над девушками властвовала грозная Оливия Лопес. Сеньора Лопес, пятидесятилетняя матрона с громовым голосом и манерами отставного капрала, отвечала за персонал магазина и железной рукой пресекала любые конфликты. Ее побаивались все, даже сам сеньор Арсано, но, видимо, и благодаря ее усилиям тоже атмосфера в «Фернанде» царила спокойная, а работать было приятно.

Единственное, что поначалу беспокоило Люсию, – это пылкий сеньор Арсано. Управляющий «Фернанды» был страстным поклонником женской красоты, что само по себе, конечно, не является большим грехом. Все портила непоколебимая уверенность управляющего в силе своего мужского обаяния. Девушки посмеивались над ним за спиной, называя его между собой «супермачо». Это, правда, не мешало им уважать сеньора Арсано. Несмотря на свою эксцентричность, он был блестящим менеджером. У него был отличный вкус, деловая хватка и обширные связи. Кроме того, маленький управляющий, будучи человеком очень вспыльчивым, никогда и ни на кого не держал зла.

Первое время он пытался ухаживать за Люсией: приглашал ее в рестораны, театры, на вернисажи. Но она неизменно отклоняла все его предложения и при этом оставалась столь вежливой, любезной и очаровательной, что сердиться на нее сеньор Арсано никак не мог. Соледад, мать Люсии, называла такую тактику «очаровательным отказом». Постепенно тактика возымела свое действие, и девушка поняла, что никакой реальной угрозы отвергнутый поклонник не представляет, репрессий не последует, – и успокоилась. А сеньор Арсано мысленно перевел ее из объектов пылкой страсти в разряд «недосягаемой мечты».


Люсия встряхнула головой, прогоняя последние остатки сна. Она тут лежит и предается воспоминаниям, как какая-нибудь старушенция, а ведь уже давно пора вставать! Сколько еще надо успеть сделать перед поездкой! И в первую очередь позвонить бабушке и Соледад – пусть порадуются за нее! Ах, да, еще Кармеле… Ближайшая подруга Люсии в свои неполные двадцать два года была уже опытной путешественницей. Она объездила полмира вместе с отцом-океанологом, посещая самые экзотические и невероятные уголки планеты. Но теперь Люсии представлялась возможность хотя бы слегка уравнять шансы: до Израиля Кармела пока не добралась. Спасибо Тони за такой замечательный подарок!


Люсия познакомилась с Антонио Мельядо год назад. Он был братом ее сокурсницы Ампаро. Однажды весной, пользуясь отъездом родителей в Канн, Ампаро устроила у себя дома вечеринку и привела на нее старшего брата. Лепеча, что он слишком много работает и пора бы ему немного развлечься, она подвела его к Люсии, представила молодых людей друг другу и тут же куда-то упорхнула. В первый момент от неожиданности они не знали, что сказать, а потом посмотрели на растерянные лица друг друга и расхохотались.

Антонио сразу понравился ей. Да и как он мог кому-то не нравиться? Высокий, атлетически сложенный, с большими темными глазами на худощавом серьезном лице… Он был старше девушки лет на пять.

Антонио работал кардиологом в госпитале Сантьяго-де-Компостелло. С ним было легко. Весь вечер они танцевали, шутили и болтали обо всем на свете. Тони оказался первым мужчиной, который не расточал комплименты ее внешности. Люсия даже забеспокоилась: может, она плохо выглядит?

Но на прощание Антонио Мельядо сообщил ей:

– Все-таки вечер прошел не зря: тебе удалось меня удивить. Никогда раньше не верил, что красивая девушка может быть еще и хорошим собеседником.

Она возмущенно фыркнула, но обижаться не стала. Что поделаешь, если люди почему-то решили раз и навсегда, что все красавицы – обязательно круглые идиотки! Люсия так часто сталкивалась с подобным мнением, что оно уже перестало ее раздражать.


…Даже мать была удивлена заявлением дочери, что та собирается стать психологом.

– Зачем тебе это надо?! – недоумевала Соледад. – С твоим лицом и фигурой ты можешь быть моделью, телеведущей… Даже актрисой! Поверь мне, у тебя все получится. И это гораздо приятнее, чем глотать пыль в библиотеках во имя науки!

Но Люсия взмахом руки отмела все доводы матери, блестяще прошла вступительные тесты и была зачислена в Университет Комплютес в Ла-Монклоа.

По-другому она просто не могла. Протест рос в ней годами. Она должна была сломать этот идиотский стереотип, представляющий красивых девушек лишь милыми куколками, этакими очаровательными безделушками!

По этой же причине у Люсии не очень складывались отношения с молодыми людьми. Девушка думала, что многочисленных поклонников интересует лишь ее внешность, а она сама, ее внутренний мир, совершенно безразличны им… Слова Антонио, сказанные тогда на прощание, казалось, еще раз подтвердили ее правоту.


…Она очнулась от очередных воспоминаний и обнаружила, что стоит посреди спальни совершенно голая и с охапкой одежды в руках. Да что с ней сегодня такое творится?! Надо спешить, а она мечтает! Девушка посмотрела на часы у кровати – о ужас, уже почти полдень! – и опрометью бросилась в ванную.

Приняв душ, Люсия опять задумалась. Что же надеть? Она опять посмотрела в окно. Снег идти уже перестал. Чудесные белые хлопья еще лежали на ветках деревьев, но на мостовых они уже успели превратиться в лужицы грязи, через которые старались перепрыгнуть спешащие женщины в изящных туфельках и мужчины в легких ботинках. Люсия поежилась от прохладного воздуха и поспешила вернуться в комнату. Быстро натянула светлые джинсы, теплую футболку и подошла к зеркалу, чтобы причесаться. Завязав «хвост» и слегка подкрасив губы, она кинула в зеркало последний взгляд, желая убедиться, что все в порядке. Оно ее, как всегда, не подвело: ни отсутствие косметики, ни скромный наряд не могли скрыть сияющей молодости и красоты девушки.

Она несколько секунд разглядывала себя в зеркале, покачивая головой. Потом показала язык своему отражению, быстро надела ботинки и кожаную куртку, схватила сумку и выскочила из квартиры.


Своей необычной для Испании внешностью Люсия была обязана браку матери-испанки с английским скрипачом Филиппом Нортоном. Высокая, очень стройная блондинка с великолепными длинными ногами, она притягивала к себе взгляды везде, где бы ни появлялась. Сочетание светлых волос (а блондинкой Люсия была натуральной) с карими глазами и белоснежной кожей действовало на мужчин убийственно. Добавьте к этому изящный носик и полные, хорошо очерченные губы… Нельзя сказать, что черты ее лица отличались классической правильностью, но в совокупности они составляли то, что не поддается описанию и определяется лишь словом «очарование».

Несмотря на восхищение, постоянно окружавшее ее с детства, Люсия относилась к своей внешности очень спокойно. Иногда казалось, что девушка даже стесняется производимого ею впечатления. Впрочем, такая манера держаться только усиливала ее привлекательность. Да, она красавица, а что здесь такого?! В их роду все красивы: и мама, и бабушка Габриэла, и все остальные родственницы, которых она когда-либо видела.


Мать Люсии, известная танцовщица фламенко Соледад Эставес, родилась в Валенсии – прекрасном средиземноморском городе, одном из самых больших в Испании. Здесь жила и вся ее многочисленная родня.

В Испании, как, впрочем, и во многих других странах, издавна принято считать, что жителям каждой провинции свойственны какие-то определенные черты характера. Каталонцы слывут людьми заносчивыми, андалусийцы страшно не любят театральности в поведении и ценят все только подлинное. Согласно этой шкале оценок, настойчивость и смелость свойственны валенсийцам как никому другому.

Люсия всегда считала, что именно эти качества – основные в характере ее матери. Наверное, так оно и было. Ведь еще шестилетней крошкой Соледад, завороженная впервые увиденным ею искусством танца фламенко, объявила родителям, что будет танцовщицей, и потребовала, чтобы ее отправили учиться в Андалусию, на родину фламенко. Сначала родители не отнеслись к ее заявлению серьезно:

– Ты еще слишком мала, чтобы уезжать так далеко от дома, – увещевала дочь Габриэла. – Кто же будет кормить тебя, гулять с тобой и целовать тебя на ночь?

– Подумаешь! – отвечала Соледад, дерзко вздернув кудрявую голову. – Я все буду делать сама. Я ничего не боюсь. А к вам я приеду на каникулы.

– Ты можешь учиться и здесь, в Валенсии. Мы пригласим к тебе самую лучшую учительницу…

– Но, мама! – в слезах кричала девочка. – Разве ты не знаешь, что настоящий фламенко только в Андалусии?! А если вы меня не отпустите, то я… я… я разгромлю весь дом!

Столкнувшись с таким упрямством маленькой Соледад, Габриэла просто растерялась. Девочка и не думала отступать: она поедет в Андалусию, и баста! В шестилетней малышке уже проявлялся характер будущей Ла Валенсианы:[1] она не признавала полутонов. Либо да, либо нет. Либо дружба, либо вражда.

«Бедная девочка, как она будет жить с таким характером? Ведь хлебнет горя», – сокрушалась Габриэла. Но Соледад не слушала увещеваний матери и была вполне довольна собой.

Импульсивная, дерзкая, безрассудно смелая, она верховодила своими младшими братьями и всеми мальчишками на улице, с которыми дружила. С остальными Соледад регулярно дралась. С девочками она почти не общалась. «Вечно они ноют и завидуют», – жаловалась она матери. В ней самой зависть и злоба отсутствовали совершенно.

Мигель и Роберто – младшие братья Соледад – никогда не доставляли родителям столько хлопот. Габриэла надеялась, что если не поддерживать разговоры по поводу отъезда, то все пройдет само собой. Но она еще не знала своей дочери. Скандал не утихал несколько недель. Сдаваться Соледад не желала. Но ее родители совершенно не собирались уезжать из Валенсии и, естественно, не могли отправить малышку, которой еще не исполнилось даже семи лет, одну в незнакомый город. И наконец Густаво Эставес не выдержал. В один прекрасный вечер, не успела семья приступить к ужину, как Соледад в очередной раз завела разговор о своем отъезде. И тогда его терпение лопнуло.

– Довольно! – рявкнул он, вскочив со стула и стукнув кулаком по столу так, что тарелки подпрыгнули, а стаканы задребезжали. – Довольно, я не желаю больше слушать эти глупости!

Вся семья, включая двухлетнего малыша Роберто, с изумлением воззрилась на обычно уравновешенного отца семейства.

– Выбирай, – суровым голосом продолжал он, – или ты немедленно выкидываешь этот бред из своей глупой головы, или я завтра же отправляю тебя в закрытую школу при монастыре. Там тебя быстро научат послушанию!

Изумлению Соледад не было границ. Ее отец еще никогда с ней так не разговаривал! Она слегка испугалась, и ее темные глаза стали еще темнее. Но она тут же опустила их и тоненьким голоском пай-девочки проговорила:

– Хорошо, папа. Я буду учиться танцевать здесь.

– Давно бы так. – Густаво почувствовал, что его гнев иссякает, и ему сразу стало жалко свою любимицу, которая так и сидела с опущенными глазами над нетронутой тарелкой. – А вот когда подрастешь и покажешь, на что ты способна, может быть, ты и поедешь в Андалусию.

– Да, папа. Я согласна. Можно мне выйти из-за стола?

Отец, все еще стараясь сердито хмурить брови, кивнул, и Соледад убежала в детскую. За ней потянулись и братья.

В столовой повисла тишина. Густаво посмотрел на жену. Уголки ее губ подрагивали, а в глазах прыгали смешинки.

– Нет, какова, а? «Я согласна»! – Густаво действительно был поражен поведением дочери. – Кровь Христова, подумать только! Девчонке всего шесть лет, а она искренне считает, что мне требуется ее согласие!

Габриэла засмеялась:

– Но зато как ты был хорош в роли сурового отца! Я чуть было не поверила, что ты такой на самом деле…

– А я и есть такой. – И Густаво скорчил зверскую гримасу. – Просто ты действуешь на меня благотворно, моя красавица. Иди сюда…


Соледад подрастала. Она уже училась в школе. Она перестала драться с соседскими мальчишками – ей было некогда. Все остававшееся от школьных занятий время и все мысли девочки были отданы танцу, и с ним одним были связаны ее мечты.

Танец имеет свои законы, и чтобы непослушное поначалу тело научилось подчиняться им, необходима постоянная тренировка. Тренировка, не допускающая ни лени, ни поблажек самому себе. Только так достигаются отточенная четкость и сила движений, их завораживающая гибкость и легкость.

Маленькая Соледад уже знала, как труден выбранный ею путь, но никогда, даже в самые тяжелые минуты, когда ноги от усталости отказывались слушаться, а перед глазами плыли темные круги, не сомневалась в правильности своего выбора. Ее наставница Росарио Павон, учившаяся еще у легендарной Кармен Амайи, была очень требовательна к удивительно способной и трудолюбивой девочке. Соледад с самого начала понравилась ей, когда, приведенная Габриэлой в зал с огромными зеркалами, ничего и никого не стесняясь, повторила несколько однажды увиденных ею движений под хлопки холеных рук Росарио – и замерла, гордо вскинув маленькую головку и закусив нижнюю губу. Девочка отлично чувствовала ритм, и в ней был темперамент. А это означало – никаких послаблений, работа, работа, работа… Иногда, вернувшись вечером домой, Соледад падала на кровать и тут же засыпала. Габриэла сокрушенно качала головой, раздевая спящую дочь, но понимала, что изменить ничего нельзя.

А годам к двенадцати уже не только сама Соледад, но и никто из окружающих не сомневался в правильности выбранного ею пути. «У девочки талант. Думаю, ее ждет настоящая слава», – сказала сеньора Павон зардевшейся от гордости за дочь Габриэле.

Надо отдать должное Соледад: признание способностей ничуть не остудило ее пыл. Прошло еще два года, и Росарио Павон поняла: девочке уже не хватает того, что она может получить от нее. Рассказав о талантливой ученице своим коллегам в Малаге, Росарио начала готовить ее отъезд. И теперь, когда о поездке в Андалусию заговорила уже не Соледад, а сама сеньора Павон, Густаво и Габриэла противиться не стали, тем более что в свои четырнадцать лет Соледад была вполне самостоятельным человеком.

Она унаследовала красоту матери: у обеих были черные гривы одинаково непослушных вьющихся волос, тонкие черты лица и огромные темные глаза – золотисто-карие у Габриэлы и почти черные у Соледад. Соледад была немного выше матери. Когда девушка шла по улице – тоненькая, серьезная, с гордо поднятой головой, – то казалось, что она двигается под какую-то слышную лишь ей одной музыку. Ее грация зачаровывала, и многие оборачивались ей вслед. Впрочем, тогда это ее не интересовало. Ее вообще не интересовали обычные люди. Только такие же, как она сама, – увлеченные, одержимые творчеством… Разве можно жить по-другому, просто изо дня в день ходить в школу, потом на работу, готовить еду, покупать вещи, встречаться с друзьями?.. И это все?! Предложи ей кто-нибудь такое – она сочла бы это самым страшным наказанием…

Соледад прожила в Малаге год, с удовольствием забросив учебу в школе и занимаясь только танцем. На каникулы она вернулась в Валенсию, но тут же начала собираться в Мадрид, куда ее уже приглашали работать.

Густаво не скрывал своего недовольства.

– Я вполне современный человек, – говорил он жене, – но это не дело. Пятнадцатилетняя девушка – одна в столице. Да это может кончиться черт-те чем! Нет, я категорически против. Пусть подождет еще хоть пару лет.

– Густаво, очнись, – Габриэла покачала головой, хотя в душе была полностью согласна с мужем, – она не станет ждать. И спрашивать нас не станет. Просто возьмет и уедет. Она совсем взрослая.

Так оно и было. Вопрос, отпустят ее или нет, уже не стоял перед Соледад. Она давно не шестилетняя крошка, которую можно напугать мрачной перспективой закрытой школы при монастыре. Она готовилась к отъезду, собирала вещи, прощалась с друзьями и любимыми улочками родной Валенсии. Судьба давала ей отличный шанс, и она собиралась им воспользоваться.

– Не волнуйтесь, – утешала она родителей перед отъездом. – Я не пропаду, и со мной ничего не случится. Все будет в порядке, и я буду вам часто-часто звонить…

И, расцеловав на прощание родителей, братьев и всех собравшихся проводить ее родственников, Соледад умчалась в Мадрид. Навстречу жизни, славе, любви.


…Когда Люсия вернулась домой и нажала горящую кнопку автоответчика, он заговорил по-английски: «Между прочим, неплохо бы поздравить папу с днем рождения. Думаю, ему будет приятно».

Не узнать этот ехидный голос было нельзя. Звонил, конечно же, маленький негодяй Дэннис. Хотя, может быть, Брэндон? В жизни Люсия довольно легко различала своих сводных братьев-близнецов, но по телефону их голоса звучали совершенно одинаково, с одними и теми же интонациями. И два рыжеволосых чертенка часто бессовестно этим пользовались.

Но сейчас ехидство было справедливо: из-за предстоящей поездки в Израиль она совсем забыла о папином дне рождения. Люсия взглянула на настенный календарь – точно, сегодня двадцать шестое марта. Она стала быстро набирать лондонский номер Филиппа. К телефону подошла Эйприл.

– Привет, Эйприл, это Люсия. Как дела?

– О, Люсия, наконец-то. Спасибо, все хорошо. – Мачеха была искренне рада ее звонку.

– А где Филипп?

– Сейчас позову. Он уже несколько раз спрашивал, не звонила ли ты.

– Здравствуй, девочка, – раздался в трубке голос отца.

– Папочка, дорогой! Поздравляю, у тебя серьезная дата, – Филиппу исполнялось сорок пять, – и… и замечательный возраст. И ты у меня замечательный! Оставайся таким же.

– Я постараюсь, спасибо. А как ты?

– Просто восхитительно! – Люсия была в таком настроении, что ей хотелось обнять весь мир. – Представляешь, завтра утром мы с Тони улетаем в Израиль на конференцию. Это он все устроил – я буду переводчиком при их делегации. Буду переводить с испанского на английский. А потом мы с ним поедем в Эйлат!

– Очень рад за тебя. Я был в Израиле несколько раз. Думаю, тебе понравится там. Это интереснейшая страна. Но, надеюсь, дорогая, это не отменяет твоей поездки к нам? – Обычно хотя бы раз в год Люсия приезжала в Лондон.

– Конечно же нет! Летом я обязательно приеду. Зачем же лишать вас моего общества?

– Да, это было бы грустно, – вздохнул Филипп.

– Папа, я должна прощаться, у меня еще тысяча дел перед отлетом! Позвоню, когда вернусь. Привет всем. Целую тебя. И желаю сегодня хорошо повеселиться!

Люсия положила трубку. Она очень любила отца. Несмотря на то что родители расстались, когда ей было всего два года, Филипп никогда не переставал заботиться о ней, навещал в Испании, покупал уйму подарков и неоднократно предлагал забрать девочку в Англию. «Ты же все равно ею не занимаешься», – упрекал он Соледад.

Это было правдой. После возвращения из Лондона Соледад надо было восстанавливать былую форму и снова зарабатывать себе имя. За те несколько лет, что она прожила за границей, в Испании ее успели подзабыть. Подросли новые талантливые танцовщицы. Одним словом, воспитанием дочери ей было заниматься категорически некогда.

Поэтому Соледад отправила девочку к родителям. Люсия жила сначала в Валенсии, а потом в Альтеа – небольшом курортном местечке рядом с Бенидормом, столицей той части побережья, которую называют Коста-Брава. В Альтеа Эставесы купили маленькую гостиницу на Калье-де-Маринерос.

Маленькой Люсии здесь нравилось все: манящая синева моря, белый песок пляжей, чудесные пейзажи средиземноморского курорта, аттракционы. Жизнь в этих местах похожа на вечно длящийся праздник, который не утихает ни днем, ни ночью.

Когда пришло время отдавать ее в школу, в семье возникла проблема. В Альтеа хорошей школы не было, а возить внучку каждый день хотя бы в Бенидорм Густаво и Габриэла не могли: гостиница отнимала слишком много времени.

– Нужно, чтобы ребенок получил приличное образование, – заявила приехавшая из Мадрида Соледад. – С собой я ее забрать не могу: работа, гастроли… Мне сейчас просто некогда присматривать за ней. Может, отдать ее в какую-нибудь закрытую школу в Швейцарии? Филипп поможет с оплатой.

Но этому решительно воспротивилась Габриэла:

– Что девочке делать в этой стране безбожников?! – возмущенно воскликнула она. Будучи ревностной католичкой, сеньора Эставес искренне считала всех протестантов предавшимися дьяволу.

– Филипп, кстати, предлагал Англию, там же масса частных школ. Но я не в восторге от этой идеи, – задумчиво протянула Соледад. А Люсия, услышав о том, что ее, может быть, отправят в Англию, расплакалась.

Она не любила Англию. Каждый год Филипп забирал ее к себе. Они исколесили всю страну, побывали в Шотландии, Уэльсе, даже в Ирландии. Это были очень интересные и увлекательные путешествия. Но после солнечной Испании остров казался Люсии холодным и угрюмым. Здесь все было чужим: сдержанные, замкнутые люди, вечно сырой климат серого Лондона. А эта ужасная английская еда! И потом, там никто не танцует на улицах, не распевает под гитару страстные песни о любви. Люсия ощущала себя испанкой. Ее дом был в Валенсии.

Только нежная любовь к ней Филиппа скрашивала эти поездки. Соледад она с самого детства воспринимала как далекую звезду – прекрасную, яркую, которая появлялась и исчезала, живя своей, совершенно отдельной жизнью.

С отцом все иначе. Несмотря на разделяющее их расстояние, девочка всегда ощущала его теплое участие и интерес к себе. Когда он был рядом, она чувствовала себя защищенной. Филипп обладал легким, спокойным характером и чувством юмора, которого порой так не хватало Соледад.

Но в Англию она все равно не поедет! Тем более что это вредное место чуть не погубило ее маму…

* * *

Когда Соледад вышла замуж за Филиппа, она переехала к нему в Лондон. Филипп заканчивал Королевскую консерваторию, а Соледад намеревалась выступать здесь и, если удастся, преподавать фламенко. Благодаря своему уже громкому имени и связям мужа она легко нашла работу.

Жизнь была радостной. Филипп знал почти всю лондонскую богему, и они умели весело проводить время. Кроме того, благодаря мужу Соледад занялась самообразованием, наверстывая упущенное за многие годы.

Но потом родилась Люсия, и это резко изменило привычный уклад жизни. А снова приступив к репетициям после рождения дочери, Соледад поняла, что сырой климат Англии ей противопоказан. У нее начали болеть суставы и спина.

Требование врачей было категорическим: никаких физических нагрузок. Иначе начнется резкое ухудшение. Она пришла в ужас. Ее жизнь, ее мечты рушились на глазах. Она не рождена быть домохозяйкой! Муж, ребенок, дом – все это прекрасно, но для счастья явно недостаточно!

Соледад впала в самую настоящую депрессию. Она целыми днями лежала на диване или сидела и курила сигары, уставившись в одну точку. С Филиппом она не разговаривала, на крошечную дочь почти не обращала внимания. Так прошло какое-то время. Филипп показывал ее разным врачам, но ничего не помогало, лучше ей не становилось.

Однажды, вернувшись домой после концерта, Филипп застал жену в гостиной в довольно необычном состоянии. Она сидела в кресле с закрытыми глазами, а по лицу ее блуждала мечтательная улыбка. Соледад улыбалась! Такого не случалось уже тысячу лет! Но на приход Филиппа она никак не реагировала… А потом вдруг резко встала, вышла на середину комнаты и начала танцевать. Движения ее показались Филиппу странными. В них не было обычной четкости, но присутствовала какая-то неосознанная ярость, словно Соледад хотела выплеснуть всю боль и отчаяние, накопившиеся за эти долгие последние месяцы. Филипп застыл на пороге, боясь пошевелиться.

Но так же внезапно, как и начала, Соледад остановилась, упала ничком на диван и зарыдала. Филипп бросился к ней. И тут же почувствовал резкий запах спиртного. Он недоуменно огляделся по сторонам. На полу за креслом лежала бутылка из-под виски, похоже, в ней еще что-то оставалось… Он с трудом мог поверить своим глазам. Ла Валенсиана никогда не пила ничего, кроме вина, да и то в очень умеренных количествах. Он коснулся плеча жены:

– Соледад, любимая… Что случилось?!

Она повернула к нему мокрое от слез лицо:

– Что тебе нужно?

– Ничего. Я просто пришел домой. С кем ты пила виски?

– Ни с кем. Я выпила все одна. И оставь меня, наконец, в покое! – С этими словами она отвернулась и зарыдала снова.


Истерика длилась часа два. Филипп не знал, что предпринять. Он метался по квартире в поисках лекарств, и ему никак не удавалось ее успокоить. Она то плакала тихо, как обиженный ребенок, то начинала кататься по ковру, и при этом ее гибкое тело корчилось, словно от невыносимой боли, а из горла, вперемешку с рыданиями, вырывались какие-то хриплые испанские проклятия. А потом Соледад начала крушить все, что находилось в гостиной, и Филипп совсем растерялся. «Нужно срочно вызвать врача», – мелькнуло у него в голове. Но тут ей стало дурно. Застонав, она побежала в ванную…

Остаток ночи прошел ужасно. Соледад бесконечно рвало – не привыкший к крепким напиткам организм не прощал ей этой эскапады. Совершенно измученная, бледная, она лежала в кровати, трясясь от озноба, а Филипп пытался напоить ее раствором марганцовки, подносил таз, менял полотенца и готовил чай. Заснуть удалось только под утро. Почти весь следующий день Соледад провела в постели.

Для Филиппа эта история стала последней каплей, чтобы понять: пора предпринимать решительные меры. И через пару дней, когда Соледад окончательно пришла в себя, он купил им с Люсией билет, отвез в «Хитроу» и самолично усадил в самолет, вылетающий в Валенсию. Он чувствовал, что его семейной жизни наступил конец. Ему было горько, но, как человек творческий, Филипп понимал, что творится в душе Соледад. Она не могла без танца. Творчество было для нее смыслом жизни. И, лишенная его, она погибала. А этого Филиппу хотелось меньше всего на свете.

Он очень любил жену и надеялся, что в привычной обстановке она поправится, придет в себя и сумеет наладить жизнь – свою и маленькой Люсии. Так они и расстались: без сцен, без упреков. На прощание Филипп нежно поцеловал жену и дочь, Соледад заплакала.


Маленькая Люсия не была посвящена в подробности разрыва, но знала, что маме в Англии очень плохо и теперь она старается не бывать там даже на гастролях. Однако поездкам в Англию Люсии Соледад никогда не препятствовала и теперь даже готова была отправить ее туда учиться, если девочка сама этого захочет. Но Люсия не захотела. И тогда, после некоторых раздумий, ее отдали в лучшую частную школу Валенсии. Люсия жила там всю неделю, а на выходные дедушка забирал ее домой.

Девочка училась хорошо, особенно успевая по гуманитарным предметам. В школе она обзавелась множеством подружек, что было нетрудно: Люсия унаследовала легкий характер и чувство юмора отца. Но она отчаянно скучала по родителям. На каникулы ее возили то к одному, то к другому. Но этого было явно недостаточно.

Затаив дыхание, она слушала рассказы о дальних морях, на которых ее подруге Кармеле удалось побывать с отцом. И, слушая ее, Люсия страстно мечтала сама отправиться в какое-нибудь удивительное путешествие…


С Кармелой Моралес она познакомилась в Альтеа.

Теплым майским утром шестилетняя Люсия прогуливалась по пляжу неподалеку от гостиницы. Собирая ракушки, она увлеклась и не заметила, что отошла уже довольно далеко. Но в какой-то момент, когда солнце стало слишком припекать ее уже загорелые до черноты плечики, девочка сообразила, что, наверное, пора возвращаться. Слегка растерявшись от вида незнакомого пляжа, она стала оглядываться по сторонам, соображая, как ей попасть в гостиницу, белое здание которой с мавританскими башенками скрылось за изгибом берега. И тут она заметила девочку, сидевшую в красном шезлонге под большим красным зонтом.

На девочке был ярко-розовый купальник и солнечные очки в розовой оправе. Но самое главное – у ее ног лежал, положив голову на лапы, чудесный Лабрадор, чья холеная шерсть золотилась и переливалась на солнце.

Таких красивых лабрадоров Люсия в своей жизни еще не видела.

– Привет, меня зовут Люсия, – деловито сообщила она, останавливаясь перед девочкой. – А тебя? Можно погладить твою собаку?

Девочка, которая явно была не старше самой Люсии, окинула взглядом из-под темных очков ее растрепанные волосы, перепачканные в песке руки и желтый комбинезон, немного подумала и скривила губки:

– Нет, мою собаку трогать нельзя. И вообще, уходи, пока я не надавала тебе тумаков, – грозно добавила она.

К такому обращению Люсия не привыкла, но не растерялась:

– Да я сама могу надавать тебе тумаков, – подбоченившись, заявила она.

– Только попробуй!

– А вот и попробую!..

Когда сеньора Лаура Моралес вернулась к своему красному зонту, где она десять минут назад оставила Кармелу под охраной Фило, она просто не поверила глазам. Ее отлично воспитанная маленькая дочка каталась по песку, яростно сцепившись с какой-то незнакомой девочкой. При этом обе визжали, царапались и бешено колотили друг друга. Очки в розовой оправе валялись в песке. А вокруг скакал Фило, заливаясь неистовым лаем.

Недолго думая, сеньора Моралес отвинтила пробку бутылки с минеральной водой и стала поливать визжащих девчонок. Холодная вода быстро остудила пыл маленьких драчуний. Девочка в розовом купальнике вскочила, вытирая рукой мокрое лицо. На мать она смотрела испуганно.

– Кармелита, что здесь произошло? – строго спросила та.

Но Кармела пожала плечами и безучастно отвернулась в сторону моря.

– Да так, ничего особенного. Просто мы немного поспорили…

Люсии такой ответ понравился, хотя она испугалась: красивая незнакомая сеньора выглядела очень сердитой. Она пригладила волосы, отряхнула комбинезон и, решив, что теперь туалет в порядке, подошла к матери Кармелы и церемонно представилась:

– Здравствуйте, сеньора, меня зовут Люсия.

Лаура Моралес улыбнулась:

– Рада познакомиться, Люсия. Ты здесь живешь?

– Нет… Я немного заблудилась, – честно призналась та. – А живу я… – Люсия махнула рукой в том направлении, куда собиралась идти. – Там гостиница моих дедушки и бабушки. Можно мне познакомиться с вашей собакой? – спросила она Лауру.

И тут Кармела, угрюмо молчавшая все это время, буркнула:

– Можно. Я тебе разрешаю.

Лаура посмотрела на дочь, затем – на Люсию. «Вот и пойми этих детей», – подумала она.

А через несколько минут вся троица – Люсия, Кармела и Лабрадор Фило – радостно носилась по пляжу…

Теперь она почти каждый день куда-нибудь отправлялась вместе с Лаурой и Кармелой. Они ездили на мыс Сан-Антонио и на мыс Нао. Лаура возила девочек в ущелье Ада. По дороге они любовались водопадами и потоками света, которые солнце бросало на стены утесов. Они побывали в долине Пла-де-Петракос, где пять веков назад католики разгромили морисков и в нишах скал сохранились рисунки, возраст которых семь тысяч лет.

Кармела пришла в полный восторг от рыцарского турнира в замке графа Альфас. Представление разыгрывалось довольно часто – туристы охотно платили за него деньги.

Люсии, когда она увидела сверкающие на солнце мечи и развевающиеся плюмажи рыцарей, показалось, что это ожили герои ее любимых сказок.

А огромный «Аквалэнд»! А Музей-аквариум!

Одним словом, это лето стало незабываемым.

Но рано или поздно все кончается. Пришло время расставаться. Когда Кармела, Лаура и Фило уехали, Люсия загрустила. Она вдруг почувствовала себя ужасно одинокой.

Мама жила в Мадриде, Моралесы тоже. Габриэла и Густаво почти целый день были заняты делами, и у них оставалось не так уж много времени для внучки.

Но вдруг от Кармелы пришла открытка. Люсия ответила, и переписка завязалась. Уже став студентками, они однажды долго хохотали, достав и перечитав все эти бережно хранимые письма, написанные жуткими каракулями и с самыми невероятными ошибками, – свидетельства их глубокой детской привязанности друг к другу.

Зимой на каникулы Люсия приезжала в Мадрид, а летом Кармелу привозили на Коста-Бланка. Но вскоре Рикардо Моралес начал брать Кармелу с собой в поездки. А Люсия ездила в Англию к отцу. Встречи стали редкими.

Со временем Соледад, достигшая славы, объездившая полмира, выступавшая с лучшими танцорами Испании, начала работать в Мадриде как хореограф. И Люсия, которой к тому времени исполнилось четырнадцать, переехала в столицу. Восторгу подруг не было границ!

Их дружба окрепла, и, разумеется, они вместе поступили в Университет Комплютес в Ла-Монклоа. Правда, Кармела отказалась изучать вместе с подругой психологию. Это слишком серьезно для меня, заявила она и выбрала журналистику.

Живая, дерзкая Кармела отлично дополняла спокойную и несколько неуверенную в себе Люсию. Темноволосая сеньорита Моралес была очень хорошенькой девушкой. У нее были зеленоватые глаза, большой чувственный рот и золотисто-смуглая кожа. Вся ее гибкая точеная фигурка, казалось, излучала энергию и жизнерадостность.

Вокруг нее всегда вился рой поклонников. И частенько Кармела забывала, с которым из них она обещала сегодня отправиться на выставку. А что уж говорить о ее бедных родителях, которые совершенно терялись от такого калейдоскопа лиц!

– Аугусто – чудесный парень, он всегда такой вежливый. Пожалуй, он нравится мне больше остальных, – говорила Лаура, закрыв дверь за очередным молодым человеком.

– Но, мама, – смеясь, возражала Кармела, – это вовсе не Аугусто, а Хесус, и сегодня ты видела его впервые!

Впрочем, все это было совершенно безобидно. Она ходила с приятелями на корты, на дискотеки, ездила за город, но по-настоящему ей не нравился никто. Сердце Кармелы оставалось абсолютно свободным. Считая себя современной и прагматичной девушкой, она больше всего интересовалась своей будущей карьерой.

* * *

А Люсия… В эту ночь от волнения она долго не могла уснуть. Она думала о Тони и о том, как завтра они прилетят в Израиль и своими глазами увидят Храм Гроба Господня и Мертвое море, Гефсиманский сад и пустыню Негев… Она уже успела прочитать в путеводителе столько интересного!

Но она даже не догадывалась, что эта поездка изменит в ее жизни многое…

* * *

Неожиданно дождь застучал по крыше машины, заработали дворники. Люсия открыла глаза и вспомнила, что у нее нет зонта. Как назло, стоянка так далеко! Ей хотелось остаться в машине и слушать дождь хоть до утра – пока не пройдет дневная усталость и досада. В первый раз в Израиле у них выдался свободный вечер – и Тони не захотел провести его с ней! Видите ли, завтра у него доклад. И теперь вместо того, чтобы опускать голову на любимое плечо и вздрагивать от поцелуев украдкой, она вынуждена вести бессмысленные беседы с этим суетливым и неповоротливым Пабло Эугенио. Он-то умудрился отчитаться о своих медицинских открытиях в первый же день, и концерт Маковски для него – только повод пропустить пару рюмочек в баре. Пухлые, как надувные шарики, пальцы Пабло обхватили тяжелую золотистую ручку, Люсия вошла в открытую перед ней дверь и ощутила себя мокрой курицей под микроскопом. Обилие красного и желтого резало глаза. «У меня, наверное, расплылась тушь, – подумала она и, бросив небрежное: – Встретимся в зале», – спешно удалилась в направлении дамской комнаты.

Черная бисерная сумочка была прелестна. Доставая платок, Люсия невольно задержала взгляд на ее таинственных переливах. Как будто звезды, до которых не долететь. Она приобрела эту дешевую вещицу на память об Иерусалиме. Там было так людно: казалось, стоит остановиться на несколько минут и тебе станут наступать на пятки. Огромные тысячеголовые людские потоки, словно змеи, переползали из арабского квартала в иудейский, из иудейского – в армянский… Футболки и шорты, мусульманские чехлы от головы до пят, сюртуки, галстуки и даже меховые шапки. У Люсии голова шла кругом, и она отчаянно сжимала руку Тони, чтобы не потеряться. Было так приятно, что она не одна в толпе, есть с кем поделиться впечатлениями.

А ведь какого труда стоило уговорить его лететь раньше! Зато у них появился целый день, когда можно чувствовать себя самыми обычными туристами… Иерусалим сначала не произвел на Люсию никакого впечатления: весь серенький, казался выстроенным наспех. Но когда автобус достиг Старого Яффо, она прильнула носом к стеклу как завороженная. И во время экскурсии отрывалась от созерцания, только чтобы убедиться: Тони тоже смотрит во все глаза, не только сквозь глазок видеокамеры. В том, что библейские события – правда, что все происходило именно здесь, она не сомневалась никогда. Для испанцев верить – все равно что дышать. Шустрые смуглые мальчишки, торгующие всякой мелочью, видя ее серьезное лицо, кричали на ломаном английском: «Почему ты сердишься? Пожалуйста, улыбнись!» Как тут было не купить у них что-нибудь!

Люсия справилась с потеками туши, подчеркнула контур губ. Рядом с ней успели обосноваться две массивные ярко накрашенные трещотки. То и дело поправляя бархатные складки на своих округлостях, они щедро делились охами и ахами.

– Последний раз я видела Маковски семь лет назад в Лондоне. Это было восхитительно! У него совершенно неповторимый стиль…

– Говорят, он очень постарел с тех пор.

– Время никому еще не удавалось остановить. Тем более при его образе жизни…

Люсия не дослушала и поспешила к выходу, бросив еще один беглый взгляд на свое отражение в зеркалах.

Вот так, в профиль, она очень себе понравилась. И почему Соледад ругает ее за неправильную осанку?! Только Ла Валенсиане, с ее действительно неповторимой профессиональной осанкой, могло прийти в голову так безосновательно придираться!

Пабло на месте не было. Она шла по рядам, и лоснящиеся от блеска поклонники классики осторожно косились в ее сторону, что-то многозначительно шепча своим дамам. Наконец стали гасить свет, и девушка порадовалась обретенной недосягаемости: можно уйти в себя, стать незаметной, забыть напрочь об этом зале со всеми его надуманными приличиями.

Зачем Тони так подолгу просиживает за докладом, если все было готово еще накануне отъезда? Ей хватило нескольких вечеров, чтобы освоить всю их медицинскую терминологию. Ну почти всю. Отдохнуть под музыку от очкастых медицинских умников должно быть приятно. Они высовывают нос из энциклопедий, только чтобы поделиться впечатлениями о прочитанном. Кажется, эти исследователи костей и сухожилий видели в ней только правильный скелет. Неужели в деловом костюме она менее привлекательна? Синий с круглыми лацканами, например, подчеркивал ее фигуру не хуже, чем самое откровенное платье.

…Вызвав грохот аплодисментов, на сцене появился седой, высокий и, казалось, совершенно бесстрастный пианист. Знаменитость, о которой уже второй день шумит весь Тель-Авив. Люсии представилось, что рояль – это огромный черный жук с одним крылом. Сейчас он полетит, испуская из своего чрева самое невероятное жужжание, поблескивая панцирем. Музыка рождается в воздухе, в шуме прибоя, в вое ветра, а потом ее ловят, сажают в нотные тетради и выпускают полетать только в душных залах, где от портьер пахнет прошлогодней пылью. Люсия не любила хлопать в ладоши. От этого у нее уставали руки.

Пабло ввалился на последних аккордах прелюдии и, с трудом втиснувшись в кресло, навис над Люсией. Судя по запаху, ассортимент бара пришелся ему по душе.

– Говорят, антракта не будет?

Она ответила деланной улыбкой и натянула подол юбки на колени.


…Единственный, кто воспринимал ее на симпозиуме не только как переводчика, был сухонький седой старичок, изучавший какие-то необычные нервные расстройства. Выдав очередную ученую фразу, он обводил глазами присутствующих, непременно останавливая взгляд на коленках Люсии, отчего ее кожа покрывалась мурашками. К числу ее поклонников теперь, кажется, прибавится и это чудище. Как здорово, что Тони не похож на своих коллег и, более того, не засматривается на их подружек.

Люсию немного расстраивало, что она была не единственной хорошенькой переводчицей. Темнокожая француженка Жюли вызывала у нее нечто вроде доброй зависти. Полуженщина-полуребенок, с мальчишеским ежиком на голове, вздернутым носиком и слишком, пожалуй, худенькими ножками, она тем не менее была необыкновенно обаятельна. Жюли настолько быстро говорила и сопровождала свои молниеносные переводы такой экспрессивной жестикуляцией, что не могла не расшевелить эту солидную аудиторию, не вызвать одобрительной улыбки. Люсия казалась себе на таком фоне пустым местом, из которого исходит правильная английская речь. Она потом долго пытала Тони, не считает ли он ее скучной, неоригинальной, и успокоилась, только будучи осыпанной градом комплиментов.

«О чем это я?» – опомнилась она. Руки седовласого гения скакали по клавиатуре, как саранча по грядке. Он будто не касался клавиш, а только размахивал длинно-палыми кистями от радости, что все так здорово получается, только слушал музыку, которая лилась сама собой, без всяких усилий с его стороны. Справа и слева восторженно смотрели на сцену, откуда доносились невероятно сложные пассажи.

Вот так же, каждый в себе и в то же время все вместе, сидели люди у Стены Плача. Там для них тоже звучала музыка, музыка, которую невозможно создать простыми нажатиями пальцев на клавиши, – ее, неслышимую, нужно было уловить фибрами души. Сначала Люсию поразило и даже немного разочаровало то, что у священного места стоят самые обыкновенные стулья. Сидящие на них шептали слова молитв, думали о чем-то своем или писали на листочках. Надо же: вкладываешь свою записочку с просьбой в щель, и желание исполняется. Но ей, вообще-то, нечего было желать. Красота, любовь, интересная работа – все это у нее уже есть. Не беспокоить же Бога по мелочам и не просить у него бриллиантовое ожерелье или успехов в следующем учебном году. Люсия потрогала Стену: камень казался живым, словно излучал какую-то неземную энергию. Повинуясь минутному порыву, она вырвала листок из записной книжки и размашисто набросала: «Пусть со мной произойдет что-нибудь необыкновенное». Свернула записку в несколько раз, встала на стул и постаралась положить ее как можно выше.

Необыкновенное? Что бы это могло быть? Разве я верю в чудеса? Наверное, это то, чего не заметишь в будничной суете. Вот эти звуки – разве они не необыкновенные, разве я могла догадываться об их существовании до того, как очутилась здесь? Они опутывают невидимыми нитями, заигрывают с дождем на улице и посмеиваются над теми, кто пристально следит за их кутерьмой, вцепившись в рукоятки кресел.

Внезапно пианист оторвал руки от рояля, застыв на несколько секунд в позе колдуна. Мгновенную тишину сменил оглушающий грохот аплодисментов. Он встал, сухо поклонился. Резко поднял голову, откинув назад волосы. Ослепительная улыбка и яркий блеск глаз.

Постепенно опять наступила полная тишина. Ни скрипа, ни шелеста платьев, даже всеобщее дыхание замерло. И вот откуда-то из самой сердцевины этой тишины поплыла музыка. Так незаметно ночь переходит в утро: капли росы загораются первыми блестками, и птицы начинают петь, выдергивая по ниточке из пелены сна.

«Какие сдержанные манеры, но при этом он высекает пламя! – подумала девушка. – Не прикладывая никаких видимых усилий». Люсия откинулась на спинку кресла. Музыка целиком завладела ее вниманием. Она увидела перед собой огромное поле цветущих маков. Их колышет ветер, срывает лепестки. Стаи алых лепестков. Разве ветру сложно поднять все это легкоранимое богатство? Осиротевшие маковые головки льют слезы по утраченной красоте. Ветер играет, он просто баловник. Он не возвращается взглянуть, что стало после его нашествия. Подбросит еще пару раз высоко вверх трепещущую алую тучку и оставит ее на дороге.

Она вздрогнула, вернулась на мгновение в реальность и снова закрыла глаза. Ей представилось ослепительное восходящее солнце, руки ее матери, извивающиеся в танце, как языки пламени. Действительно, звучали вариации на испанскую тему. От концертного зала не осталось и следа. В ее воображении царила испанская провинция, посиделки с танцами и гитарами. Со всех окраин, по-королевски ступая, стекаются лучшие танцовщицы. Неужели такие трели можно извлечь из монументального рояля? Это как ансамбль гитар, но… не только. Будто дрожание воздуха стало ощутимым на слух.

Пауза. Недолгий перестук клавиш задает ритм. Набрать побольше воздуха. Взмахнуть широкой юбкой и… Кожа стала горячее, а внутри, где-то под ребрами, сжался огненный комок. Если не вытанцевать, не выплеснуть вместе со стуком каблуков свою взъерошенную душу, то сойдешь с ума!

Руки музыканта, ведя за собой ее фантазии, рисовали с детства знакомые Люсии картины фламенко. Первая встреча: он за ней, она от него, шаг, поворот плеча, гордый взгляд. Любовное свидание: скольжение ярких одежд, рук, дрожащие плечи, разметавшиеся волосы. И рвущаяся наружу ревность – кто кого перетанцует! Коварство соперниц, сверкание ножа в складках платья…

Несколько прядей упали на лоб пианиста. Его легкая улыбка казалась ей тайным довольством волшебника, творящего очередное из своих чудес. Он же англичанин! Откуда это у него? Люсию переполняла гордость за то, что она принадлежит Испании, это ее народ породил такую музыку! Но было и немного обидно: как будто кто-то прокрался к сокровенным кладезям и разбрасывает хранимое веками богатство по миру, не задумываясь о его истинной ценности. Она не заметила, как стала отчаянно бить в ладоши. Пабло с трудом поборол зевоту, засобирался к выходу и с удивлением посмотрел на свою разволновавшуюся спутницу. Уголки ее глаз стали влажными. Перед сценой образовалось цветочное море…

Сбросив мокрые туфли, Люсия закружилась от удовольствия. Жаль, что нельзя бежать босиком через весь город. Зануда Пабло явно не понял бы такой выходки.


…Тони спал прямо за письменным столом. Нужно зажечь самый яркий свет и растормошить его сейчас же.

– Тони, проснись!

Глаза чуть приоткрылись на его осунувшемся лице, и она оказалась в объятиях раньше, чем утомленный ученый окончательно проснулся.

– Ну, как концерт?

– Ты себе не представляешь! Я как будто побывала в сказке… Или слетала в детство на машине времени.

– Кто из нас видел сны: ты или я?

Она села на соседний стул, сложила руки, как школьница, и мечтательно закатила глаза:

– Тони, я отдохнула от себя такой, какая я бываю обычно, эта музыка меня так захватила! Как будто на концерте была другая я, я безо всякой материальной оболочки.

– Мне больше нравится в оболочке… – Тони сложил бумаги, выключил настольную лампу и торжественно объявил: – Хочу тебя обрадовать: я решил не оставаться на закрытие. Завтра же вечером мы едем на Красное море! Там я смогу только и делать, что общаться с тобой!

Она встала, поцеловала Тони в щеку и отошла к окну. Город блестел мокрыми крышами и тротуарами. Жизнь казалась заманчивой вне зависимости от того, с какой точки на нее смотреть. Прекрасно, пусть будет море.

* * *

Сначала было очень приятно касаться босыми ногами теплого, мягкого, как ковер, песка. Но затем ее ноги стало засасывать в рыжие песчаные валуны, делать шаги становилось все труднее. Волнами выбрасывало на берег покрытые слизью и плесенью щепки, камни, рваные резиновые мячики. Казалось, если она не отойдет сейчас хотя бы на несколько метров от воды, ее завалит хламом или засосет в песок. Впереди, ничего не замечая, как по льду, шел Тони. Его силуэт становился все меньше и меньше. Люсия поняла, что не может сделать больше ни шагу, и проснулась.

Неуверенно приоткрыв веки, сквозь расплывшиеся очертания собственных ресниц она увидела радужных разноцветных зайчиков – верных свидетелей того, что смертоносные бури остались во сне, – и поспешила убедиться: солнце действительно светит приветливо. «Наверное, это следствие недельной усталости», – успокоила себя Люсия. Все-таки ей пришлось много работать, и она вполне заслужила этот отдых. Чтобы быстрее вернуться к чудесной реальности, она ткнулась носом в плечо Тони и потрогала его сбившиеся волосы. Он спал сном младенца, и казалось, что от его губ пахнет парным молоком. Она легко коснулась их своими губами, но Тони не проснулся.


Это был первый день за все время пребывания в Израиле, когда утром можно было понежиться в постели. Доклад, во что уже с трудом верилось, вчера прочитан и, как следовало ожидать, принят одобрительно. Тони не переставал волноваться всю неделю, пытаясь скрыть от нее свое волнение. Но Люсия не могла не догадываться, что что-то не так, замечая в самый неподходящий момент его отсутствующий взгляд или находя покрытые все новыми исправлениями страницы…

Вчера этому пришел конец, и Тони стал таким, как прежде. Даже более пылким. Конечно, разбудить его сейчас невозможно, и Люсия решила порадоваться началу нового дня в одиночестве. Надев бирюзовое бикини, умывшись ледяной водой и кое-как причесав волосы, она вышла на балкон. За спиной осталось царство нежности, с шелковыми простынями, бархатными прикосновениями и непонятно откуда взявшимися страхами.

Отель, где они остановились, назывался «Лагуна» и был одним из лучших на Эйлатском побережье. Узкий пролив между двумя волнорезами, буйство зелени и пестрые пляжи – для того чтобы увидеть все это, нужно было только распахнуть тяжелые темно-розовые занавеси. Сделав глоток холодного мартини, Люсия взбодрилась. Напиток окончательно развеял остатки дурного сна.

Несмотря на довольно ранний час, было жарко. Легкому ветерку удавалось напомнить о своем существовании лишь тихим шелестом пальмовых листьев. Обратив на них внимание, Люсия почувствовала себя такой же сильной, как эти деревья, внутри которых, наверное, так и бурлит животворящий сок. И почему во сне мы бываем такими беспомощными? А вот пальмы, эти лохматоголовые великаны, наверняка ни на минуту не сомневаются в своем могуществе… Ну и ладно, зато они вынуждены стоять на одном месте всю свою жизнь и пялиться на этот белоснежный отель, пока он не развалится от старости или пока их не спилят и не построят на их месте, скажем, теннисный корт, а она, Люсия, будет носиться по миру как бабочка. Сколько еще впечатлений ее ждет!..

И откуда только берутся такие глупые сны? Разве Тони оставил бы ее в беде? Он ведь каждой частичкой счастья пытается поделиться с ней. Без него она не оказалась бы здесь. Может, когда-нибудь она станет знаменитым психологом и будет колесить по миру с собственным докладом в папочке…

– Браво! Это новое слово в науке! Как вам удалось сделать такое сногсшибательное открытие?

– О, это получилось само собой, я просто внимательно наблюдала за своими пациентами и делала выводы.

– Потрясающие, надо сказать, выводы. У вас неженское мышление. И какие аналитические способности!..

Люсия была уверена, что здесь, на побережье Красного моря, ее на каждом шагу ожидают подарки. Иначе просто не может быть. Приятно почувствовать, что ты не болен сразу всеми теми болезнями, о которых только что шла речь. Медицинский симпозиум, в конце концов, нужен только для того, чтобы каждый мог кувыркаться в морской пене, а не изучать трещины на потолке над больничной койкой.

Через полчаса, одетые в светлые пляжные костюмы, молодые люди завтракали в кафе. Тони отодвинул тарелку с тостами, протянул руку через столик и осторожно сжал девичьи пальчики.

– Что ты увидела там, за окном?

– Ничего, так. Просто смотрю. Ты хочешь сказать мне что-то?

Тони опустил голову, покусал губы, поморщил лоб и, подавшись подбородком резко вперед, отчеканил:

– Я хочу, чтобы мы поженились, не дожидаясь начала моей самостоятельной практики. Вы выйдете за меня замуж, Люсия Эставес? – добавил он, уже прогнав неуместную серьезность.

– Я… даже не ожидала от тебя такой решительности. Это тебя успех на симпозиуме сподвиг?

Было видно, как часто он дышит. Облегающая футболка не могла скрыть волнения в его широкой груди.

– А кремовые розы и платье со шлейфом будут? – шутливо прищурилась Люсия. Тони засиял и принялся целовать ее руки. – Осторожно, кофе прольешь!

Вышколенный персонал скучал от безделья. В кафе было пустынно. Официанты завистливо посматривали на юную парочку, словно сошедшую со страницы модного журнала. Сразу видно, только что приехали: встают по привычке рано.

Люсия допила кофе и, резко перевернув чашку над блюдцем, уставилась на расползающуюся кашицу. Перед ней была круглая клякса с дыркой посередине.

– Кольцо! – в восторге закричал Тони.

* * *

Не так давно возникший в этих краях островок цивилизации был окружен со всех сторон диким, безлюдным пространством. И Люсия выразила готовность покинуть на все три дня напичканный удобствами Эйлат, чтобы отправиться к неизведанному – хоть в Аравийскую пустыню! Но у Тони были другие планы. Он любовался ее ребяческими порывами и сыпал обещаниями, не особенно задумываясь над тем, что говорит. На минуту мечтательность на его лице сменилась выражением заботы.

– Ты не боишься акул и кораллов?

– Акул – да, а кораллы совсем не страшные, потому что…

Не слушая ее болтовни, он взял Люсию за руку и потащил к пестрым торговым рядам.

– Как тебе вон те резиновые туфли? Какой цвет больше нравится: желтый или розовый?

– Никакой.

– Надо купить. – Он склонился, поцеловал ее в лоб, как ребенка. – А то исцарапаешь в кровь свои шелковые лапки.

Желтые с твердой черной подошвой сандалии, жизнерадостные, будто подсолнухи, показались Люсии более приспособленными для клоунских выступлений, чем для хождения по морскому дну. Гораздо более ее заинтересовал одноразовый фотоаппарат для подводных съемок. А вдруг получится сфотографироваться с акулой? Их же здесь, говорят, много. Девчонки в «Фернанде» умрут от восторга. Она посмотрела на сосредоточенно шагающего рядом с ней Тони, но расспрашивать про акул не стала.


О деньгах Люсия почти никогда не задумывалась. Подружки по университету сокрушались, что не могут позволить себе такого легкомыслия. Хорошо быть красивой: пройдешь по подиуму перед разряженной публикой, повертишься перед объективом – и вот тебе все необходимое. Люсия любила свою работу и готова была делать ее бесплатно. Подождать с женитьбой, пока Тони не станет обеспеченным доктором, было скорее его идеей. Его и, конечно, Соледад. Здесь, в Эйлате, Люсия впервые задумалась, как удается Тони при его пока что небольших заработках ни в чем ей не отказывать. И этот комфортабельный отель, и всяческие маленькие удовольствия, наверное, результат многомесячной экономии.

Вскоре от таких прозаических мыслей ее отвлекли горы. Солнце еще не успело зависнуть над самой высокой макушкой и тысячами разноцветных фонариков подсвечивало таинственные каменные замки. Громадины сияли всеми цветами радуги. Розоватый выступ нависал над фиолетовым ущельем, и это походило на совиный нос над разинутой пастью. С теневой стороны серебрилось антрацитовое основание – роскошный воротник на толстой шее чудовища. Направив желто-зеленые колючки вверх, прижавшись к земле, спал еще не обласканный солнцем ежик, а на изогнутом крокодильем хвосте уже заиграли светлячки.

Тони с удовольствием повалялся бы еще в кровати, но раз уж его подруга ни с того ни с сего заболела бессонницей, нужно постараться так наполнить этот день впечатлениями, чтобы он казался длинным, как неделя. Завтра ей захочется отдохнуть, и она не удерет ни свет ни заря на балкон со стаканом мартини. Он же готов не покидать с ней постель хоть целую вечность. Есть только одно «но»: ему ужасно хотелось поплавать с аквалангом. Это давняя мечта Тони. Ради ее осуществления он выбрал Красное море. «Рай для аквалангистов», – твердили в один голос все, кому удавалось спуститься здесь под воду хоть на несколько минут.

– Я надеюсь, что сегодня ты побываешь в райском саду. – Он положил руку ей на талию и замедлил шаг. Люсия широко открыла глаза:

– Под водой? Жаль, что я не смогу сорвать там яблоко. Они ведь не растут на коралловых деревьях.

– Если тебе хочется сделать что-нибудь неподобающее, можешь дернуть за хвост рыбку. Или отломить кусочек коралла. Насколько я знаю, это здесь запрещено.

– А что мне за это будет? Меня прогонят из рая?

– Не думаю. Но рыбка может откусить палец, а также твой любопытный нос, если будешь совать его куда не следует.

И Тони ухватил ее за кончик аккуратного носика. Промычав что-то крайне неодобрительное, Люсия вывернулась из его рук и состроила обиженную гримасу.

Ей доставляло огромное удовольствие прогуливаться здесь со своим преданным кавалером. Солнце поглаживало кожу, со стороны моря веяло едва уловимой прохладой, кроме того, можно было чуть ли не каждую минуту ловить на себе откровенные взгляды сверкающих шоколадными мускулами мужчин. Но рядом с ней был Тони – не менее красивый, чем все эти незнакомцы, и к тому же такой близкий. Стоило курортным повесам перевести взгляд с прелестей юной красотки на ее спутника – на их лицах появлялось разочарование.

– Погуляем еще немного, я боюсь, что под водой холодно. – Кольцо ее рук сомкнулось на его шее.

– Это море самое теплое на земле, – прошептал он ей на ухо, и, как бы в подтверждение этому, она почувствовала где-то возле мочки теплоту его дыхания.

«Он как ребенок», – подумала Люсия, поморщившись от щекотки. И действительно, Тони смотрел на нее с таким детским обожанием, не замечая вокруг ничего, кроме ее присутствия… Ей стало немного обидно, что он не уделяет никакого внимания направленным на нее восхищенным мужским взглядам: «А где же настоящая испанская ревность?» Люсия вдруг подумала, что, пожалуй, она могла бы даже изменить Тони и он вряд ли заподозрит неладное…

Тут же отругав себя за подобные мысли, она обернулась, чтобы поправить упавшую бретельку, и заметила краем глаза шумную компанию, которая расположилась под огромным зонтиком. И неожиданно ее крамольные мысли продолжили свой ход: «Вон хотя бы тот белокурый юноша в светлых джинсах… Такие пушистые волны волос, наверное, пахнут морским ветром. Совсем еще мальчишка. Отсюда не видно, но наверняка у него на носу едва различимые веснушки. Может быть, он приехал сюда с родителями, какими-нибудь респектабельными немцами, которые засели в шезлонгах, как мумии, и лениво посматривают то в книгу, то на синий горизонт, то по сторонам – в поисках своего отпрыска. Можно было бы заставить их побеспокоиться! Родители не могут сосредоточиться на любимых бестселлерах, а он в это время робко расстегивает верхние пуговицы ее цветастого платья, смотрит какое-то время в нерешительности, дотрагивается слегка дрожащими ладонями…» Люсия обернулась как-то слишком откровенно. Объект ее мечтаний, обнажив два верхних зуба, неестественно далеко отстоящих друг от друга, тупо осматривал ее от спины и ниже. По всей видимости, он нисколько не стеснялся своего занятия и даже не заметил ее взгляда. Она поспешила отвернуться и, глядя мимо Тониных глаз, попросила:

– Хочу скорее забраться в воду, сделаем это в каком-нибудь безлюдном месте?

Он в недоумении поднял брови, но был рад предложению.

– Придется пройти еще немного пешком. Вдоль берега – ты не против?

Нельзя было не залюбоваться, глядя, как Тони лихо скачет по береговым завалам, совсем не касаясь валунов руками.

– А теперь моя козочка!

У нее получилось немного хуже. Страшно все-таки ободрать коленки, тем более такие очаровательные: маленькие, округлые, почти не выступающие на стройной линии ноги. Правда, Тони отдавал предпочтение не им, а изнеженным местечкам на сгибах ног сзади. Ему нравилось, что кожа там такая тонкая и гладкая – как у новорожденного. Ему часто хотелось прикоснуться к этим укромным уголкам ее тела, но Люсия не позволяла: щекотка была для нее самым неприятным ощущением изо всех, которые ей выпало на долю испытать.

Последний прыжок – и она на руках у Тони. Посадив свою принцессу на каменный трон, он принялся потрошить холщовую сумку: новые туфли для плавания, маска, фрукты, пушистое полотенце… Люсия встала на камень, сняла шорты и майку и, оставшись в любимом купальном костюме цвета морской волны, довольно осмотрела свое тело. Солнце и ветер будто пытались заглянуть, незаметно проникнуть – кто быстрее – за тонкую синтетическую ткань, туго облегающую ее грудь и бедра. С трудом удержавшись на высоком, узком постаменте в позе цапли, она метким броском отправила узкие лоскутки в груду вещей, образовавшуюся у ног Тони. Некоторое время хлопотливый ученый, не вставая с колен, удивленно смотрел на прилетевшие трусики, пока Люсия хохотала за его спиной, но затем последовал ее примеру, помялся с ноги на ногу, думая, требуется ли от него сейчас что-нибудь столь же лихое, но решил не бросаться в воду сломя голову. С чувством умиления он застегнул на ней резиновые башмачки – единственный предмет одежды, быстро обулся сам и первым вошел в прозрачные яркие волны.

Вода была настолько насыщена сине-бирюзовой гаммой, что казалась желеобразной. Оптический обман. Люсия немедленно в этом убедилась, шагнув в теплую, жидкую, мягкую безграничность. Хотя Тони взял на себя миссию первопроходца, делать шаги было боязно: под ногами роились острия кораллов, волны сбивали с ног, дно стремительно уходило вниз. Один неосторожный шаг, и придется ходить с уродливым пластырем. Немного вперед и вниз, оттолкнуться и – плыть!

Она вот-вот растворится, станет совершенно прозрачной, ее эмоции вольются крохотной каплей в огромную, вечно кипящую морскую душу. Люсия перевернулась на спину, зажмурилась и вспомнила дом своей матери, родное Средиземноморье. Здесь, в Эйлате, спокойнее – то ли вследствие действительных природных различий, то ли оттого, что рядом ее широкоплечий друг… Открыв глаза и с трудом привыкнув к граду ослепляющих лучиков, она поискала на сверкающей глади его темноволосую голову. Не заставив долго волноваться, Тони вынырнул совсем рядом, и они подняли вокруг себя фонтан брызг. Необыкновенная соленость воды позволяла здесь держаться на плаву часами, ничуть не уставая, но стоило выйти на сушу, как морская соль начинала въедаться в кожу и вызывать зуд. Люсию это раздражало и смешило одновременно. Она не чаяла, когда доберется до душа, и проклинала свое необдуманное решение купаться вдали от всех благ цивилизации, а Тони хотелось съесть всю соль, которая от соприкосновения с ее кожей стала для него слаще меда… И надо признаться, ему это почти что удалось.


Сидя в прибрежном ресторанчике, он то и дело посматривал на часы. Из какого каучука сделан этот дурацкий бифштекс! Сейчас уйдет последний катер с аквалангистами!

– Милая, ты не могла бы жевать быстрее? – Непонимающий взгляд над тарелкой. – Ну, последний кусочек! Умница! – Он схватил ее за руку и поволок к выходу…

Их катер стремительно уходил в море. Романтика исчезала столь же быстро, как солнцезащитные зонтики на берегу. Так думала Люсия, а Тони готовил снаряжение. Такое же лицо у него было, когда он читал свой доклад в Тель-Авиве. Каждый, к сожалению, живет в своем, только ему ведомом мире. Даже любовь здесь бессильна. Она собрала волосы в узел на затылке, чтобы ветер не превратил их в мочалку в первые же полчаса, и стала грустно рассматривать пенистый веер за кормой.

В облегающем резиновом обмундировании Люсия была похожа на инопланетянку, по крайней мере на существо неземной красоты. Так казалось Тони, да и не только ему. Этого не могли не заметить все, кто был на катере.

– Будьте осторожны! У вас такая красивая жена. Морской царь непременно попытается украсть ее, – пошутил по-английски усатый пожилой инструктор.

Тони, лишь догадываясь, о чем идет речь, вежливо улыбнулся. Катер заворачивал ближе к берегу. Мотор стал тише, плеск волн – размереннее.

– Никуда от меня не убегай, поняла? Дыши ровно: вдох-выдох, – посоветовал он, несколько сомневаясь в собственных познаниях.

Люсия кивнула и горделиво посмотрела в сторону. Вокруг засуетились. Ей было страшновато, но ничего не поделаешь, нужно разделять интересы будущего мужа.

Первые впечатления были не из приятных: уши сдавило, в маску стала попадать вода, дыхание из естественного процесса превратилось в сверхсложную задачу. Захотелось вернуться обратно. Антонио, испугавшись за свое сокровище, решил немного отстать от тренированной компании и задержаться на небольшой глубине. Постепенно Люсия пришла в себя. Они остались одни. Хотя о каком одиночестве можно вести речь, когда тебя окружает такое количество сказочных персонажей, какого не бывает на самом большом карнавале! Завидев подводное царство, забываешь об опасности. Коралловые рифы возвышались, как таинственные города. Кто там в них обитает? Может, эти тупоносые, невзрачные карлики? Или вот те хвостатые, красночешуйчатые принцессы – их настоящие хозяйки?

Морские жители оказались еще прелестнее, чем на самых лучших картинках глянцевых журналов. Но ни одна золотая рыбка не могла затмить для Тони его единственную светловолосую пловчиху – пусть не очень юркую, но такую грациозную в своей медлительности! Она явно сознает себя достойным звеном морской красоты, хотя и увлечена до беспамятства. Действительно, приятно не только то, что все это великолепие существует, но и то, что ты, со своим до боли знакомым телом и узким, сугубо человеческим мышлением, проживаешь эти секунды вместе с природой. Вода сближает и связывает крепче, чем воздух. В своем воздушном пространстве мы такие обособленные. Тони заметил коралловую ветвь удивительной красоты и, взяв Люсию за руку, подплыл поближе, чтобы сфотографировать.

Кораллы напоминали снежные шапки на горных вершинах. Многовековой загрубевший снег. Иногда они были совсем белыми, но чаще – желтовато-молочными, серыми или бледно-коричневыми. Праздничное подводное убранство. Попадались коралловые цветы, похожие на маленькие свадебные букетики. Пологий скат, издалека как пенопластовый, вблизи оказывался россыпями шариков мороженого на изогнутом блюде. Вода сверкала молниями – продолговатыми бликами. На мясистых боках самых обычных серебристых рыбок вдруг расцветали синие цветы. Глупышки тыкались носом в поисках какой-нибудь лазейки и уходили в глубь кристаллических зарослей, становясь опять совершенно неприметными. В некоторых местах вода образовывала разноцветные пласты. На коричнево-зеленом – лужи расплавленного золота, а выше над ними зависли яркие голубые разливы. Рыбы, вклиниваясь в фантастическую прослойку, становились темно-синими, закутанными в паутинку цвета неба. Они совсем не боялись людей, принимая их, видимо, за неживые плавучие предметы или вообще за пустое место. Люсии особенно приглянулась черная рыбка с длиннющим кружевным хвостом и двумя красно-желтыми пятнами у глаз. Если бы она была человеком, то непременно жгучей испанкой. Считают ли ее здесь красавицей? Как не считать! Вон заметалась. Они, пожалуй, тоже умеют танцевать. Нельзя же вилять хвостом только в поисках пищи.

Чтобы не отстать, наблюдательница сделала размашистый лягушачий толчок ногами, и у нее чуть не соскочила ласта. Не зная, что предпринять, Люсия попыталась поправить положение и потянулась к ноге. О ужас! Все слилось в ее глазах в бурлящий ад: она выпустила дыхательную трубку. Только бы не умереть! Господи, почему я не рыба? Как трудно сдерживать дыхание. Тони! Я сейчас умру, помоги же мне!..

Первое, что она увидела, придя в себя, были его руки – сильные, мускулистые. Кисти у него часто как-то смешно и неестественно выпрямлены, точно он ставит преграду между внутренним и внешним или уверяет: «Все в порядке». Тони держал ее за плечи, едва касаясь, боясь сломать, как цветок. Там, в воде, было совсем по-другому: она словно впервые почувствовала силу его рук, его крепкую хватку.

Не переставая кашлять, Люсия подняла голову, посмотрела своему спасителю в лицо и расплакалась. Внутри жгло. Только бы не приставали с расспросами… Вот так сидеть и молчать подольше. Кроме них, на катере никого не было.

– Дурочка моя! Что с тобой случилось? Ты же могла умереть!

Она молчала. Слезы сдувал с ее щек ветер. Тони был взволнован:

– Хорошо, что мы не успели уйти глубоко. Я ужасно перепугался.

– Ласта… – Кашель снова сдавил ей горло.

– Что ласта?

– Слетела.

– Ну и что? Зачем же трубку выплевывать?

Ее измученное личико оросили очередные слезные потоки.

– Тони, какое это имеет значение?!

Он погладил ее по голове, по растрепавшимся волосам, ставшим от воды темно-русыми сосульками.

– А что бы я делал, если бы не смог тебя вытащить? Как бы я жил без тебя?

Недалеко от берега показались Том и Марта – долговязая американская пара. Заядлые путешественники. Люсия вытерла слезы. Ей были непонятны эти вечно улыбающиеся люди. Им, видимо, удается всякую минуту находить предмет для умиления и восторга. Если такого предмета не найти, сколько ни старайся, они наверняка не сомневаются, что он ждет их где-нибудь за ближайшим поворотом, и потешаются над кознями судьбы. «И так уже лет пятьдесят, как минимум», – подумала она, косо посмотрев на их приближающиеся лица.

А какой я буду, если проживу еще больше, чем уже прожила? Неужели мне, как и им, будет наплевать на морщинки у глаз? Я бы на их месте лучше вообще не улыбалась, чтобы не морщить лишний раз лицо. Хотя мама тоже говорит, что это не главное. Главное – огонь внутри. Но какой же огонь нужен, чтобы компенсировать старость? Скорее всего, человек считает эстетичным то, что похоже на него самого. Может быть, этому верзиле Тому кажется, что с годами его жена только хорошеет. Или он вообще не замечает в ней изменений. Улыбка явно не сходит с его засушенной физиономии, даже когда он рассматривает старые снимки в заплесневелых рамочках. Счастливчики. Я так не смогу. Мне бы не хотелось жить долго. Конечно, сейчас в воде было страшно, но если бы такое случилось лет в пятьдесят, я бы не расстроилась.

– Что же вы так мало поплавали? – затараторила в своем обычном стиле Марта, расплетая рыжую косу.

Тони вопросительно посмотрел на Люсию. Она, делая вид, что роется в сумке, отделалась виноватым: «В первый раз страшновато». Ситуация, впрочем, начинала ее забавлять. Посмотревшись в зеркальце, она почувствовала себя увереннее и начала переводить Тони реплики американцев.

– Там, метров тридцать под воду, – Том показал рукой, – нос затонувшего корабля, а корма – все восемьдесят. Судно стоит отвесно, как скала. – Он изобразил всем своим вытянутым телом вертикаль и засмеялся.

У Тони заблестели глаза. Поерзав на лавке, он обратился к Люсии:

– Спроси, чей корабль, как выглядит.

«Ну совсем как ребенок», – подумала она и перевела вопрос.

– О, кто ж его разберет! Весь зарос кораллами, а внутри… – Том замахал руками, – рыбы-бабочки. – Бывалый путешественник наклонился, как подъемный кран, сложил вещи, посмотрел на часы. – Вы бы еще успели. Джек проторчит под водой, как минимум, минут двадцать.

– Его оттуда за уши не вытащишь, – добавила об инструкторе Марта.

Наверное, они все были давно знакомы. Тони занервничал. Ему хотелось спросить, по чему ориентироваться и как долго плыть до корабля, но Люсия была не очень-то настроена общаться. Как бы сообразив, в чем дело, лукавая Марта продолжала интриговать:

– Песок на дне совсем белый, как и сами кораллы…

– Да, это очень красиво, мы видели, – активно поддержала ее Люсия, к которой внезапно вернулось состояние восторженности.

– А бордовые и оранжевые цепи – чуть дальше. Сначала – розовые, а потом – все темнее и темнее, – довольно потер бороду Том.

Люсия повесила нос: если Тони уплывет без нее, ей будет неуютно в такой компании. Они, конечно, очень милые, но их обаяние сковывает ее по рукам и ногам. Тони посмотрел на хрупкие плечики, слегка порозовевшие от солнца, так неуверенно торчащие из-под мокрой, отяжелевшей копны волос, – и решил никуда не плыть.

– Хорошего понемногу, – объявил он, прижав к себе Люсию и неестественно широко растянув губы в знак дружеского расположения к попутчикам.

Молодые люди успели обследовать берег и окончательно успокоиться, пока команда аквалангистов собиралась в обратный путь.

Солнце клонилось на запад. Стало красочно, безветренно, жара перешла в ласкающее тепло. Вода, впитавшая в себя за день всю солнечную энергию, теперь щедро делилась ею с теми, кто скользил по ее глади. Белый катер шел медленно, тихо, будто боясь спугнуть еще не осевшие в памяти впечатления. Молчали. Ибо всего не расскажешь, да и зачем рассказывать? Прожитое вместе яркое мгновение позволяет еще какое-то время понимать друг друга без слов. Люсия почувствовала приятную усталость и положила голову на колени Тони. На горизонте темнели облака. Сочетание красного и синего будило в ней легкую, необъяснимую тревогу. Тело становилось ощутимее, и движения облаков отображались в душе едва уловимым покачиванием ее невидимых крыльев. Люсия вытянула руку. На сгустившем краски небе – тонкая кисть, серый контур в наступающей темноте. Больше легкости, непринужденный изгиб, указательный палец чуть в сторону. В ее воображении зазвучал несложный напев. Где-то она слышала такую последовательность нот – как бы кружащуюся. Словно рассматриваешь любимый предмет с разных сторон и видишь в нем при каждом повороте что-то новое. Пытаешься рассмотреть его получше, запомнить на всю жизнь очертания, а он – скользит, убегает, боится потерять загадочность. Но даже досконально изучив его: выяснив, из чего он сделан, подобрав точное название для его цвета, с линейкой и циркулем измерив формы, – не приблизишься к его познанию ни на йоту, потому что его суть – движение. Рука, если она устала извиваться в танце и лениво висит вдоль тела, – просто какое-то некрасивое образование: выпуклости косточек, овалы ногтей – и все. Но стоит отправить ее в свободный полет, смысл которого не сводится ни к какой практической пользе, ни к какому удобству, – и она превращается в птицу.

* * *

Тони появился в дверях с шампанским и двумя бокалами. Сидя спиной к нему, уткнувшись лицом в букет темно-красных роз, купленных по дороге в отель, его красавица пыталась бороться с легкой истомой – непременным следствием возвращения в очеловеченный уют ужина и ванной. Он невольно залюбовался ею: волосы распушились, белый шелк платья облегает невероятно тонкую, как у куклы, талию… Струящиеся складки подола, а из-под них – невольным откровением – немного пухлые, мягкие, розоватые подушечки пальцев ног.

Он постучал стаканом о бутылку, и Люсия повернулась, словно раскрывшись ему навстречу. Цветочек с длинными тонкими лепестками. Не уронить бы шампанское. Тони поставил поднос и нашел сквозь скользкую ткань – ее, живую, упругую и настоящую. Страшно прикасаться. Уплывет сквозь пальцы, как шелк. Люсия крепко прижалась к его губам мягким, ласкающимся ртом, но тут же выскользнула из его рук, чтобы одарить вниманием корзину с фруктами. Зашипела пена. Она пригубила бокал и вышла на балкон. Тони пошел за ней. Стало немного прохладно и очень темно.

– Смотри, – она обвела рукой окрестности, – за каждым листом по два глаза.

– А некоторые еще и с биноклями, – поддержал Антонио и посадил ее к себе на колени.

– Давай поить друг друга. – Проказница поднесла бокал к его рту.

Тони не успел вовремя сделать глоток, и у него на лице повисли пенные усы. Люсия засмеялась. Платье едва прикрывало ее плотную грудь и держалось сзади на двух маленьких пуговицах. Он провел кончиком языка вдоль узкой, уходящей в колышущуюся глубь ложбинки. Люсия, откинувшись, пила шампанское. В ее взгляде застыло нетерпеливое ожидание. Тони погладил перламутр пуговиц.

– Можно уложить сеньору в постель?

– А как же соглядатаи?

– Сегодня не их праздник.

Он взял ее на руки. В комнате она спрыгнула и, как кошечка, потянулась на другой край стола к винограду. Тони провел рукой вдоль ее спины: тонкая ткань на талии, изящные открытые лопатки, блестящие локоны и, наконец, там, на косточке, от которой портнихи деловито снимают мерки, – петля… еще одна… Люсия замерла с виноградиной во рту и, как провинившаяся школьница, опустила руки по швам. Белое платье – складка на складку – соскользнуло вниз. Две бесконечно длинные ножки, вырастающие из белого сугроба. Тони встал на колени, чтобы быть к ним ближе, и, осыпая поцелуями глянцевую кожу, медленно добрался до бедер. Она потянулась к бутылке, взяла ее за горлышко и направила себе на грудь щедрую струю…

Через минуту Тони был совершенно пьян, как будто опустошил в одиночку целый винный погреб. Пока он торопливо расстегивал ремень и возился с пуговицами на рубашке, Люсия набивала рот персиками.

– Обжора, ты почему еще не в кровати?

Застигнутая врасплох, ока бросила на него плутоватый взор и чуть не подавилась со смеху, вернее, от невозможности смеяться. Тони суетливо осмотрел себя.

– Что смешного? Подумаешь, забыл снять часы.

Прихватив самое красивое яблоко, хохотунья юркнула под одеяло.

Тони в тот вечер был особенно последователен. Казалось, он растягивает удовольствие на всю жизнь. Ему некуда торопиться: свой победный приз он уже получил. Когда на ковер упали первые лучики еще неяркого света, он заметил, что Люсия слишком долго не открывает глаза, и умилился ее сну – своевременному и не очень. Это его нисколько не расстроило и… не остановило.


Пещера, по которой блуждала Люсия в своих утренних снах на этот раз, становилась все светлее и просторнее. Шаги отдавались звонким эхом. Из мертвых стен неожиданно поползла вьющаяся зелень, предлагая попробовать свои экзотические плоды – малиновый прозрачный виноград с сердцевидными косточками внутри. Ноги намокли – из-под скользких камней сочилась ледяная вода, а впереди послышался негромкий шум, похожий на шипение. Минут через десять тонкие струйки сплелись в ручеек, шум стал отчетливее. Вдруг справа – хлопки крыльев – желтенькая, остроносая птичка. Защебетала, заглушая журчание. Быстрее вперед, там что-то интересное. Каменные стены уже не успевали отражать звуковые атаки. Птицы – красные, желтые, голубые – свистели и чирикали на все голоса. Вода ушла под землю, можно было ступать по сухому, но впереди, где уже показалось голубое окошко, ревел водопад. Люсия решила спуститься сбоку от бурлящего потока, но вскоре поняла, что перед ней обрыв и никаких окольных путей. Хотелось по крайней мере закрыть уши, чтобы не оглохнуть, но рук не оторвешь от скалы без риска упасть. Страшно не было, но брызги сделали ее совсем мокрой, и этот гул… Она посмотрела на водопад – вода неожиданно застыла в полете. Огромная, тяжелая масса висела в воздухе так же естественно, как какой-нибудь лондонский туман. При этом шум не прекратился, а стал еще громче. Люсия отвела глаза в сторону, и вода снова стремительно полетела вниз. Еще одна попытка посмотреть – тот же результат: как по велению волшебной палочки вода зависла в полете. Люсия уставилась на водопад. И сквозь него увидела в сонном мареве – столик, розы, серой черепахой – телефон. Черт возьми! Он же звонит!..

– Алло!

– Солнце мое! Я звоню тебе уже полчаса. Ты спишь или позируешь местным маньякам на балконе?

– То-о-они! – довольно замурлыкала она, потягиваясь. – Ты разбудил меня так эффектно…

– Какого труда мне это стоило! Тебя не разбудишь и пушечным выстрелом!

– Где ты? Я надеялась застать тебя рядом с собой.

– Извини, дорогая, но я не смог дождаться этого романтического момента. Честно говоря, мне помешал голод. Поэтому я внизу в ресторане и надеюсь, что ты ко мне вскоре присоединишься.

– А чем ты меня будешь потчевать? – Она мечтательно закатила глаза.

– Пока секрет. Все. Целую. Жду внизу. – Тони повесил трубку.

«Хорошо бы что-нибудь горячее. И молочный коктейль».

Люсия вынырнула из сонного блаженства и направила на себя прохладную струю душа. Странно выглядеть заспанной чуть ли не в середине дня. Какие спутанные волосы! Наконец-то удалось с ними справиться. Макияж ни к чему. Остается решить, что бы из одежды подошло для завтрака. Чемодан нараспашку. Пестрое дорогостоящее месиво на кровати. А вот то, что надо: матросский воротничок, короткая юбка в складочку. В этом платьице она будет одновременно и легкомысленным подростком, и коварной соблазнительницей. Фасон, подходящий для угловатых девочек, но вырез уж слишком широкий, и пышная юбочка на покатых бедрах смотрится совсем по-другому. Повертевшись так и этак, Люсия осталась довольна собой. Наспех зашнуровала синие, в цвет платья, лаковые туфли и полетела навстречу новым приключениям.


…На этом лифте можно спускаться целую вечность, как будто весь отель проснулся одновременно. Седьмой – остановка, шестой – неужели трудно спуститься на один этаж по лестнице? Пятый, четвертый – Тони опять будет издеваться надо мной из-за того, что я долго собираюсь, – ну, теперь пойдет быстрее. Первый. Вперед! Люсия выскочила, не дожидаясь, пока ползучие, заторможенные двери раскроются полностью. Убежать далеко ей не удалось, она врезалась со всей силы во что-то белое и сухопарое. Ее удержали за плечи откуда-то сверху спустившиеся руки, слишком цепкие, пожалуй. Невозможно было не поднять глаза и не посмотреть, кто же это в трикотажной рубашке возник на ее пути.

О, какая улыбка! Седые пряди, благородный лоб. Где я его видела? Боже мой! Концерт в Тель-Авиве!

– Извините, я не хотела… Я такая неуклюжая, чуть не сбила вас с ног. – Люсия покрылась легким румянцем, сознавая, какие глупости она лепечет.

Он не сразу отпустил ее, она слишком внимательно рассматривала заботливого незнакомца. Сцена начинала привлекать внимание толпы у лифта.

– Это вы меня извините. Я оказался там, где не следовало. Вы не ушиблись? Если бы я знал, что выпорхнет такая очаровательная птичка, то не стоял бы на ее пути, как старый пень, – совсем смутил девушку блистательный господин Маковски.

Его глаза сияли тысячами маленьких огоньков. Он заглянул девушке в лицо, заметил ее взволнованное дыхание (тесемочный бантик под воротником никак не уляжется на груди), сделал шаг назад – ухожу, мол, ухожу, – но при этом так по-свойски окинул взглядом ее бесконечные ноги в блестящих башмачках, что Люсия осмелела:

– Я не наступила вам на ногу? Было бы стыдно нанести увечье такой знаменитости, – пошутила она, окончательно уверившись, что перед ней тот, кто заставил ее так расчувствоваться в концертном зале.

– Вы знаете, чем я занимаюсь? – Он оживился. – Мне это очень льстит. Если вы можете задержаться на несколько секунд, я спросил бы, как вас зовут, – он сделал шаг в сторону, как бы предлагая не расходиться слишком быстро, – моих ног вы не задели, а вот самолюбие потешили. Я всякий раз удивляюсь, когда узнаю, кто ходит на мои концерты. Позвольте повториться, кто же вы?

– Я Люсия, Люсия Эставес из Мадрида. – Она слегка замешкалась, потом деловито протянула руку.

Он взял ее ладонь, сначала едва касаясь пальцев, затем крепче. Приложил к губам.

– У вас очень красивое имя. Вы говорите, что вы из Мадрида, – откуда тогда такое блестящее знание английского?

– Мой отец англичанин. Никто не догадывается, что я наполовину испанка.

– Ну, если напрячь музыкальный слух, можно было бы заподозрить. Я вас не обидел?

– Нисколько.

– У англичанок не бывает таких жгучих глаз. Собеседники оказались в стороне от людского потока, у маленького фонтанчика и кадок с фикусами. Люсию поразил голос Маковски – низкий, глубинный, размеренный. Его хотелось слушать и слушать. Может быть, пора попрощаться? Ну, еще чуть-чуть подожду. Когда еще доведется вот так запросто говорить с человеком, которого узнают на улицах. Там, на концерте, он казался таким недоступным, даже нереальным… А здесь – просто мужчина, в шортах, с теннисной ракеткой. Забавно.

– Вы были, наверное, на последнем концерте в Тель-Авиве? Вам понравилось? – Он не стремился заговорить ее, паузы в диалоге не казались заминкой, они были чем-то наполнены, каким-то другим потоком информации.

– Да. Скажите, а что вы играли… – Люсии захотелось напеть, но она постеснялась, – испанское?

– О, в вас заговорил голос крови, – довольно улыбнулся Маковски. – Я иногда развлекаюсь таким образом: делаю обработки народной музыки. Эта вещь действительно получилась недурно. Хотя ее исполнение очень утомляет меня. Я расходую недельный запас положительных эмоций. – Он засмеялся.

– Зато зрители чувствуют себя как на крыльях. Мне хотелось лететь, забыв про все на свете.

– Как сейчас?

Она не нашлась, что ответить. Заданный ее новым знакомым ритм не вязался с недавней спешкой, делал ее бессмысленной. Хотя Тони, наверное, заждался… Маковски одарил ее несколько высокомерным взглядом и повернулся в профиль, к окну, как бы ожидая, что она предпримет. Тонкий, правильный нос, бесцветная, сухая кожа. Безжизненное лицо немолодого англичанина, на котором – по контрасту – слишком даже живые, с чертовщинкой глаза и тонкие, но яркие, как у юноши, губы. Люсия смотрела на него и не уходила.

– Вас вдохновляют паруса? – удивил ее вопросом Дэвид Маковски.

– Что? Паруса? В каком смысле? – Люсия обрадовалась продолжению беседы.

– Вам нравится, как в них упирается ветер? Это красиво, не правда ли? Самое смешное, что люди совершенствовали этот овеянный поэзией предмет, чтобы преуспеть в рыбной ловле. Вам это не кажется странным?..

Люсия хотела слушать, а не говорить, и он продолжил в более прозаическом духе:

– Вчера у меня был приятный вечер. Ко мне нежданно нагрянули гости. Они готовы отдать полжизни, лишь бы насладиться путешествием под парусом.

– Они приплыли к вам на корабле?

– На яхте… Я так давно не был в Испании. – Он неожиданно сменил тему. – Надоели гастроли. А вы, наверное, много путешествуете?

– К сожалению, не очень. Езжу на каникулы к отцу в Англию. Вот удалось побывать в Израиле.

Ей захотелось рассказать про Кармелу, которая для нее образец путешественницы, но она вовремя остановилась, решив, что это будет совершенно неинтересно ее изысканному собеседнику. Она опустила голову, не зная, как продолжить беседу, и задержала внимание на ракетке в руках Дэвида.

– Вы увлекаетесь теннисом? – спросила она без особого энтузиазма.

– Просто так принято отдыхать. Вы, кажется, торопились. Я мог бы проводить вас.

– Да… Я все равно уже заставила ждать… Я иду в ресторан.

– В сущности, мы все постоянно чего-то ждем. Жизнь есть одно долгое ожидание, не правда ли? – Он размеренным шагом двинулся в сторону выхода. Люсия засеменила рядом. – Поэтому, когда мы получаем то, чего не ждали… не очень-то радуемся. Человеческий мозг инертен. Нам посылают солнце, а мы закрываем глаза, так как давно мечтали о снеге. Как вам здешняя жара? – Он посмотрел на Люсию, как смотрят на копошащегося в люльке младенца.

– Мне нравится. Когда тепло, люди освобождаются от лишней одежды и еще, пожалуй, от условностей.

Маковски заинтересовался, его лицо украсила приятная ухмылка:

– Да, вы правы. В шляпе хуже думается, а ходить под зонтом очень одиноко.

Она представила, как Тони удивится, когда увидит ее в таком сопровождении. Разговор не казался ей странным, а желание проводить ее – навязчивым. Конечно, ему здесь скучно. Его окружает какое-нибудь чопорное светское общество, а может быть, он и вовсе приехал один, не считая загадочных друзей на яхте.

– Вот, вы у цели. Я бы, пожалуй, выпил немного вина. Если позволите.

Окинув глазами столики, Люсия увидела Тони. Он, казалось, совсем не заметил, что она пришла не одна, и приготовился, слегка пожурив ее за медлительность, предаться милому воркованию. Но потом тень недоумения все-таки появилась на его лице.

– Тони, это Дэвид Маковски, пианист, на концерт которого ты не смог выбраться из-за своего доклада.

– Очень приятно, – пробормотал Тони как можно более небрежно и указал на соседнее кресло, – у нас свободно.

Дэвид, поблагодарив, присел, закинул ногу на ногу и принялся изучать меню. Его серьезность казалась напускной.

– Тони, извини, что я спала так долго. Но ведь это ты оставил меня одну.

– Я нисколько не сержусь. Ты, кстати, замечательно выглядишь. У тебя выспавшийся вид. – Он уткнулся в тарелку.

– Представляешь, я чуть не сбила его с ног, когда бежала к тебе, – объяснила Люсия тихо по-испански.

– И теперь ему требуется помощь?

– Тони, он очень интересный собеседник.

– Охотно верю. Оценить, к сожалению, пока не могу. Не пора ли тебе подумать о еде?

Маковски небрежно отложил меню и внезапно, не глядя на оторопевших слушателей, как бы сам с собой, тоже заговорил на испанском:

– В Эйлате интересно совсем недолго. Сначала тебя все удивляет, а потом – остается неизменным. Уже через два дня хочется отправиться куда-нибудь дальше. Возможно, вы не страдаете болезнью под названием «пресыщенность», но я предложил бы вам немного развлечься в качестве профилактики. У меня сегодня вечеринка. Можно поужинать на яхте. Новые люди – это всегда познавательно, не правда ли?

– Спасибо, вы делаете нам честь, но, к сожалению… стыдливо заговорил Тони. Люсия не дала ему закончить:

– Мы непременно придем, правда, Тони? Мы здесь одни и будем рады приятной компании.

Она опять раскраснелась. Ее руки суетливо поправили ворот платья. Тони молча смотрел на нее, не понимая причины такого оживления. Ему хотелось, чтобы этот надменный человек побыстрее оставил их. И так положение неудобное, а тут еще Люсия, с ее излишней вежливостью. Неужели она действительно собирается принять какое-то странное приглашение от того, кого знает не более пяти минут?

– Будьте любезны, дайте мне свой телефон. Я позвоню, когда за вами придет машина. – Седовласый пианист встал, раскланялся и, отказавшись от услуг официанта, широко и небрежно шагая, направился к выходу. Его удаляющаяся фигура источала довольство.

– Как неудобно получилось. Я же говорила, что я из Мадрида, а он тогда не признался, что знает язык.

– Не так уж хорошо он его знает. – Тони наконец продолжил жевать.

– Ну, получше, чем ты английский.

– Ты злишься, что я не расцеловал ему пятки за то, что он изволил выдать тебе билет в высший свет?

– О чем ты? – Люсия не ожидала такой реакции. – Он просто музыкант. Мой отец, между прочим, тоже, и это, насколько я помню, никогда не задевало тебя.

– Ты меня даже не представила ему, а я должен радоваться его приглашению! У нас есть три дня, и это очень небольшой срок.

– У тебя были другие планы на вечер?

– Кажется, да. У меня все вылетело из головы. По-моему, я хотел сходить на дискотеку.

– Если бы ты очень хотел, то не забыл бы тотчас же.

– Значит, ты очень хочешь на яхту, если еще не забыла об этом?

– Я и не собираюсь забывать. Возможно, там будут интересные люди. Они приплыли из Англии под парусами. Это очень романтично.

– Будут весь вечер описывать в подробностях свои злоключения. К тому же у меня нет подходящего костюма.

– Но здесь же курорт, о каком костюме ты говоришь, если так жарко и все ходят почти голыми? – Сказав это, Люсия смутилась. Тони уставился на нее, как бы проглатывая то, что просилось на язык, но потом не выдержал:

– Не знаю, как все, а ты сегодня действительно постаралась. По-моему, это платьице тебе маловато.

– Если хочешь, я пойду в скафандре. Тони, да что с тобой? Ты встал не с той ноги. – Она поцеловала его в щеку, осмотрела свои плечи – вроде бы все нормально, вкус ей никогда не изменял – и принялась за еду.

«Нельзя быть такими тяжеловесными, – думала она, убеждая себя в том, что пойти все-таки стоит. – Можно всю жизнь просидеть у берега, так и не попробовав войти в воду. Даже если на яхте соберутся сплошные снобы и выскочки, никогда не поздно уйти домой». Поведение Тони настораживало ее. Он будто почувствовал свою власть, с тех пор как они решили не откладывать со свадьбой. Никогда раньше он не относился неодобрительно к ее идеям. Хотя тот концерт в Тель-Авиве…

Тогда Тони так уперся, что его было не оттащить от стола с бумагами. И в Мадриде он вечно занят. Развлечения для него возможны исключительно по выходным. А ей все равно когда работать, а когда отдыхать, главное – чтобы был соответствующий настрой. Конечно, у него больше дел. Она еще нескоро станет выпускницей, а значит – можно пока расслабиться. Но неужели придется к концу студенчества забыть про клубы и вечеринки и стать такой же занудой? Впрочем, кажется, это произойдет еще раньше, если они поженятся. Не рано ли ей лишаться свободы? Двадцать лет – это уже много, но она ведь ничуть не изменилась за последние годы, хотя, казалось бы, университет, работа…

Она не заметила, как съела завтрак, и если бы ее спросили о вкусе только что проглоченной пищи, она бы не нашлась, что ответить. Коктейль, пожалуй, слишком сладкий, приторный. Она отставила бокал.

– Чем займемся?

– В такой час уместно отправиться на пляж, если ты не против, – неуверенно промямлил Тони.

– Нет, конечно, только переоденусь.

Ее губки от обиды вспухли сильнее, чем обычно, и ему стало стыдно за свою придирчивость, но как исправить положение, он не знал. Слова были излишни. Прикоснуться бы, напомнить теплом своего тела, насколько не важно то, о чем мы мыслим и что говорим по сравнению с тем, что чувствуем… Но Люсия окружила себя в какие-то несколько минут ореолом неприкасаемости. Решиться нарушить его так же трудно, как спросить на улице у прохожей девицы ее имя. Забавно: когда его глазастая блондиночка принимает серьезный вид, ей не дашь и семнадцати.

Палящее солнце лишает человека и без того скудного запаса воли. Мы плывем в потоке собственных эмоций, видим берега, где твердая почва под ногами, но не находим сил на них выбраться. Тони накрыл голову полотенцем. Стало немного легче: спрятался, защитился.

Вот так и предрассудки окутывают голову, как полотенце. Кажется, например, что все вокруг слегка затемнено и отсвечивает зелено-оранжевым, а на самом деле – твое огромное, ни о чем не подозревающее тело распласталось в другом мире, без теней и отсветов. Лежит биомассой и рискует покрыться волдырями.

Прогулка и плавание занимали Люсию меньше, чем вчера. В конце концов она совсем растаяла под давящими, горячими лучами. Вставать и двигаться не хотелось. Хотелось думать. Ее волновало собственное будущее. Кармела считает, что один человек не может быть интересен слишком долго. Но они же с ней общаются с детства и до сих пор не надоели друг другу. Или с мужчинами все по-другому? Тони был для нее не только любовником – он был другом. Она могла поделиться с ним всеми своими мыслями, как и с Кармелой. Ну, за исключением, может, некоторых мыслишек не для мужского уха. Но почему сейчас он отказался ее понять? Ведь это же так заманчиво: яхта, ночь, солидные, преуспевающие люди…

Вода немного освежила ее. Антонио остался на берегу. Его крошечную фигурку можно было бы сейчас положить на ладошку, но не дотянешься. Как он хорошо сложен! Люсия привыкла к облику своего друга. О людях, которых хорошо знаешь, редко задумываешься, красивы ли они. Вчера она совсем не обращала внимания на рельефный контур его ног, на то, как потемнели эти мужественные плечи… А волосы стали длиннее, чем раньше, и смоляные кудри закрывают теперь сзади шею, слишком, в ее представлении, широкую. Он должен нравиться женщинам, но почему-то соперниц пока не возникало на ее пути. Интересно, как воспринимают его в госпитале. Там ведь наверняка много хорошеньких медсестер. Он так редко говорит о работе с ней, зато с другими – более чем охотно. Может быть, он думает, что ей это неинтересно. Люсия мысленно одела его фигуру в белый халат. Пожалуй, довериться ему можно. Надо же, он столько раз видел человеческие сердца – такие кусочки мяса, все в кровище, и не перестал от этого верить в сердечную привязанность.

Юной купальщице было ужасно приятно, заплыв дальше, чем принято, почувствовать одиночество, свободу. Вот уплывет она сейчас далеко-далеко, и не останется в ее жизни ничего: ни опекуна Тони, ни запланированной свадьбы, ни отеля с розовыми окнами, ни таинственной яхты, что ждет их вечером… Она все-таки развернулась лицом к берегу и поплыла назад. Ей неожиданно представилась кровать в их будущей спальне, мягкая, с витыми железными решетками. В нее можно возвращаться и забывать, как тебя чуть не сбила машина на перекрестке, как хотелось заснуть на лекции, а потом долго болела голова, какая натянутая улыбка у нее на последнем рекламном снимке…

«Я просто была раздражена, я несправедливо сомневаюсь в Тони», – решила Люсия в конце концов, лениво доползла до своего лежбища и попыталась сконцентрироваться на приятных мыслях. Антонио помог ей, протянув очищенный апельсин. «Может ведь чувствовать, что мне нужно в данный момент», – подумала она, улыбнулась и принялась старательно отрывать дольки. Это нехитрое занятие успокоило ее. Она вспомнила, как в детстве точно так же, вонзая пальцы в усеянную дырочками кожицу, чистил для нее апельсины отец. А она старалась разделись шарик на части, как можно более ровные.

Как бы прошел этот год, если бы Ампаро не пригласила ее на ту вечеринку и не догадалась познакомить со своим братом? Их прогулки по вечернему Мадриду и посиделки в кафе до самого закрытия стали теперь неотъемлемой частью ее жизни. С ним она могла говорить о чем угодно, не боясь, что ее мысли покажутся банальными. Девушки ревниво посматривали на их счастье, а Люсия еще выше поднимала голову. Он так долго оставался просто приятелем, словно хотел лучше подготовиться к новой роли, тогда как все были уверены, что они давно любовники. Как-то Мадрид светился ночными огнями ярче, чем обычно, спать совсем не хотелось, прощаться – тоже, и Тони погладил ее по щеке, отчего по ее рукам, выше локтя, пробежал легкий холодок. Она обрадовалась, что все наконец-то начинается, и положила руку ему на шею. Только что оформившаяся влюбленная парочка долго заставляла оглядываться редких предутренних прохожих: это был самый длинный поцелуй в ее жизни, а Тони сказал, что никогда до этого не целовался на улице, но она тогда не поверила.

Капельки воды на коже испарились мгновенно, только нижний уголок трусиков и косточки купальника под грудью оставались влажными.

– Тони, я сейчас расплавлюсь!

– Пойдем поплаваем еще.

– Сходи без меня. Мне лень.

– А вдруг тебя в это время хватит солнечный удар? Придется опять работать спасателем. Я целый год занимался этим в госпитале, а здесь хотелось бы чего-нибудь более спокойного.

– Тогда пошли в отель. – Люсия перевернулась на спину, села, поискала часы. Внутреннее напряжение все-таки почему-то не покидало ее.

– Ты что, боишься пропустить звонок? Еще рано. Можно попытаться повторить вчерашнее путешествие по береговым камням, – неуверенно предложил Тони.

– Я там уже все видела… Какой звонок?

– Да этот великовозрастный повеса небось забудет про нас, а мы будем сидеть у телефона полдня.

– Тони, я просто хочу в холодную воду и чтобы работал кондиционер. При чем тут звонок? Хочешь, устроим душ на двоих? И мартини со льдом! Представляешь, как здорово: все на пляже, а у нас синеют губы от холода. Хочешь?

– Не могу отказать тебе в таком удовольствии. – Он начал вяло собирать вещи.

* * *

Тони посмотрел на зашторенные окна, сквозь которые с трудом пробивался свет, и вспомнил не лучшие эпизоды своей жизни: все мальчишки отправляются гулять, а ты лежишь с забинтованным горлом или покрываешь каракулями тетрадные листы. Время проносится мимо, так и не сумев отворить твое окно. Кто-то закрыл его без твоего согласия. Сегодняшний день пошел насмарку, не успев начаться, завтра Люсия будет отсыпаться после гостей, а послезавтра – самолет, Мадрид, госпиталь. Есть в этом только один приятный момент: она приняла его предложение, значит, можно будет видеться не только в уик-энд, но каждый день. Нужно подумать о дополнительном заработке. После успеха на симпозиуме, может, с этим будет меньше проблем.

Ванную наверняка проектировал тот, кто влюблен в молочно-белые кораллы. Тот же цвет. Он чуть не с разбегу плюхнулся в воду. Люсия ждала этого момента и теперь опрометью прыгнула за ним. Во все стороны полетели пенные плевки. Невозможно было сердиться далее на эту неразумную девочку. Ей хочется оригинальничать. Она так хороша в своих порывах. Будь это создание хоть чуточку спокойнее, она бы потеряла значительную долю своего обаяния.

– Твоим будущим детям никогда не будет скучно с тобой, мой длинноногий ангел.

– А тебе?

– Мне тем более.

– По-моему, тебе уже сейчас со мной скучно. Почему твои губы так крепко сжаты? – Она попыталась исправить это поцелуем. – Может, ты думаешь о том, как бы вернуться в этот подогретый солевой раствор?

– Тебе здесь не понравилось? – Тони всерьез испугался, что его идея с путешествием будет осуждена.

– Здесь замечательно, но сегодня особенно жаркий день. И мне приятно побыть с тобой наедине. Вчера эти рыбы… Я никогда раньше не видела таких красивых. А как мы бежали, чтобы смыть соль!..

Ей захотелось приласкать Тони, как ребенка. Его настроение так зависит от ее слов, ее жестов, ее поцелуев. Можно в одно мгновение заставить его страдать или, напротив, вознести до небес. Она занялась было вторым, но в дальней комнате послышалось что-то, похожее на телефонный звонок.

– Дорогой, секундочку. Я возьму трубку. – Она понеслась, оставляя за собой хвост потеков.

– Какой телефон? – не выдержал Тони. У нее, наверное, звенит в ушах от нетерпения!

– Тони, извини, мне послышалось, – прокричала Люсия издалека и вскоре вернулась. С волос течет, на полу – смешные мокрые следы подошв, на теле – куски пены.

– Ты похожа на собачку, которую выгнали из дома в дождь.

– Тяв-тяв, пустите меня обратно! – Она сложила передние лапки на груди и картинно склонила голову. Тони затащил к себе это жалкое создание и взял инициативу в свои руки.

Через полчаса его настроение улучшилось. Подушечки пальцев сжались, как сушеные фрукты. Из комнаты уже некоторое время совершенно отчетливо доносились телефонные трели.

– Беги, наверное, твой старикашка названивает. – Тони произнес это легко и шутливо.

– Какой старикашка? – не поняла Люсия.

– Ну этот, в ресторане.

– Какой же он старикашка?

– Самый обычный. Ты трубку брать будешь или нет?

Она грустно опустила голову. Между бровями у нее появилась маленькая продольная морщинка. Тони не понял, с чего бы вдруг такое замешательство. Звонки начинали его раздражать.

– Давай ты поговоришь с Маковски, – наконец резко произнесла она.

– Почему я? Ведь он же тебя приглашал.

– Он приглашал нас. Ты – мужчина, ты должен решать. Скажи ему, пойдем мы или нет.

Две пары красивых темных глаз посмотрели друг на друга так, как будто виделись впервые. Телефон, издав последний, неуверенный писк, замолчал. Было совершенно не понятно, что делать дальше. Тони встал, наспех вытерся и, набросив громоздкий гостиничный халат, вышел. Ей стало обидно, ее настигла абсолютная пустота: есть мыльная вода, эти гладкие стены, за ними – свежепахнущий, немного влажный Тони, но этого вдруг оказалось недостаточно. Это то, что мило, близко и дорого. Но что за жизнь, если не видишь горизонта. Стремиться не к чему, то, что уже есть вокруг, останется с тобой без изменений. Она словно разбежалась изо всех сил, и ей неожиданно поставили подножку. Хотелось расплакаться, мешало только явное отсутствие повода…

Тони развлекал себя игрой с пультом. Телевизионные программы не захватывали его. В конце концов он остановил свой выбор на футбольном матче. Было легче следить за мячом, чем пытаться понять, почему Люсия так заводится из-за пустяков. Ох уж эти женщины! Он забросил ногу на спинку дивана. Его поза выражала полное равнодушие.

«Хочет меня проучить, – сделала вывод Люсия, – а я и так уже проучена. Почему я пошла у него на поводу, ведь ему было бы интересно на яхте. Нельзя культивировать нелюдимость. Конечно, пианист смотрел на меня с неподдельным интересом, но это ничего не значит. Мало ли кто может залюбоваться темными кудряшками Тони? Люди вольны направлять взгляд, куда им вздумается. Брачный обет здесь ни при чем». Она представила, как Тони спускается на лифте и сталкивается с какой-нибудь изысканной дамочкой. Незнакомка, допустим, в красном, лет тридцати, в черной шляпе с большими полями, а он в своих неказистых светлых брюках и клетчатой рубашке. Но дамочку не интересует рубашка, она видит, что под ней… На его смуглом плече хорошо бы смотрелась ухоженная рука с длинными красными ногтями и дорогими кольцами. Устоял бы Тони? Стало неприятно домысливать сцену. Слава Богу, что это только фантазии. И с чего она взяла, что Маковски заинтересовался ею, что звонил именно он?

Принесли ужин – хороший повод отвлечься от неприятных мыслей. Тони ел, глядя в телевизор. На последних минутах матча повисшую в пространстве комнаты напряженность взорвал отчаянный звонок. Люсия вздрогнула, убедилась, что Тони не заметил ее замешательства, и с важным видом подошла к телефону. Ее будто ошпарили изнутри.

– Люсия Эставес? Вы не забыли о том, что обещали украсить мой вечер своим присутствием?.. Почему сомневаетесь? Помните, вы признались, что паруса вас вдохновляют?.. Нет, гостей немного. Вам они понравятся и вашему мужу, надеюсь, тоже. Я очень советую вам оставить сомнения. На всем побережье вы не найдете ничего более увлекательного. Не думайте, что я излишне самоуверен, я просто знаю эти места. В массовом туризме мало радости, наслаждение ждет нас там, куда не могут добраться остальные. Почему так приятно стоять на горе, как вы думаете?.. Что значит «может быть»? Машина ждет внизу, когда я махну рукой в знак того, что вы согласились. Да, и водитель уже знает ваш адрес. Я, в отличие от вас, не терял времени зря и выяснил, где вы остановились. Люсия, к сожалению, я не могу говорить дольше, у меня неотложные дела. Надеюсь на вашу разумность. Машина прибудет через полчаса.

Она еще некоторое время слушала гудки в трубке, не решаясь обернуться и узнать, какова реакция Тони. Он смотрел все тот же канал, хотя фигурки разгоряченных футболистов исчезли. Его лицо было совершенно равнодушным и даже благостным.

– Что, идем? – спохватился он и, немного подумав, добавил: – Извини, что противился весь день твоим желаниям. Поможешь мне с одеждой, я не представляю, что бы подошло для такого вечера.

Она сидела на ковре. Ее лицо наполовину освещала лампа. Выглядела она растерянно, в ее зрачках отражались неопределенные, но заманчивые перспективы.

– Тебе очень идет задумчивость, но за нами приедут через полчаса, пошевеливайся. – Тони деловито встал и раскрыл дверцы шкафа.


Когда блестящий черный «субару» набрал скорость, в их мыслях и чувствах воцарилась легкость, переходящая в едва уловимое волнение. Это состояние можно назвать приподнятым: готовность к взлету, желание взлететь. Для Люсии наступил конец сомнениям, одолевающим ее в течение всего дня. Антонио радовался за нее и в глубине души гордился своей решимостью доставить ей удовольствие. К тому же его старый костюм, подаренный родителями за первую успешную публикацию в медицинском журнале, в сочетании с ослепительно белым воротничком и тщательно начищенными туфлями выглядел не так уж плохо. По крайней мере до тех пор, пока он стоял перед зеркалом один. Как только за его спиной промелькнул тонкий, как на рисованных картинках в журналах мод, темно-зеленый силуэт Люсии, пришлось спешно отойти в сторону, подальше от неприятных сравнений. Ее платье было в некоторой степени строгим, возможно, оно предназначалось для сутулой спины какой-нибудь умницы с непробиваемыми стеклами на глазах: длинная узкая юбка, вырез под горлышко, открыты только руки. Но когда роскошная ткань легла на изгибы ее тела, замысел модельера рассеялся, разлетелся, как пыль, оставив только то, чего не затмить, – вызывающе яркую красоту. Убранные наверх волосы подчеркивали стройность фигуры, а отсутствие украшений – благопристойность намерений.

Автомобиль летел по прибрежной, извилистой дороге. Огни Эйлата остались позади. Пестрые магазинчики, светящиеся кафе, толпы беспечных отдыхающих попадались на пути все реже. С ними оставались только горы – степенные великаны, набросившие на свои радужные плечи плащи сумерек. День все еще не хотел уходить, будто непослушный ребенок, разыгравшийся перед сном. Ночь с трудом отвоевывала у него по кусочку небо.

– Подъезжаем, – предупредил немногословный водитель и повернул к морю.

Вдалеке серым пятном обозначился парусник. Полотнища буднично спущены, одиноко торчит мачта, загадочная, как антенна для приема сигналов с других планет. Праздничных фейерверков не наблюдалось, но по немногочисленным огонькам на палубе было видно, что там уютно и живо, что гостей ждут. Море поблескивало редкими бликами и успокаивающе шумело.

Дэвид Маковски ждал их наверху с видом капитана. Сухость его лица сглаживалась темнотой. Тони подал руку своей изысканной даме и, оценив эффектную позу Маковски, попытался представить его в открытом море. Попытки были тщетны. На палубе никого не было, только кто-то округлый, как бочонок, суетился у противоположного борта. Какое-то время ему помогала невысокая женщина в светлом одеянии, затем исчезла – видимо, спустилась вниз.

– Я рад, что вы здесь. У нас есть время познакомиться поближе, прежде чем все соберутся. Джек и Сьюзи все еще изучают окрестности, а Майкл решил в последний момент разнообразить ассортимент вин. Пойдемте!

Наступая каблуками на камни, опираясь на руку Тони, Люсия спустилась к воде. Впереди маячила свободная, с летящими рукавами блуза пианиста. Его ног не было видно, но светлое пятно рубашки плыло так высоко над землей, что можно было представить, как он высок, худ, медлителен в движениях. Никакой суеты, полная расслабленность суставов.

Яхта была большой, но не настолько, чтобы выглядеть в пространстве океана непотопляемой. Резко пахло морем, сыростью. Судно, по всей видимости, бывалое: краска кое-где облуплена, на мелких предметах блеск потертостей.

– Джек с супругой здесь первый день, они, как и подобает приличным людям, прилетели на самолете, – пояснил Дэвид. – Иное дело – Том и его команда. В Лондоне по ним и не подумаешь, что морские волки. Когда они прибыли сюда, я был поражен: лица обветренные, на руках – мозоли… Осторожно на трапе!.. Человеку нужно постоянно преодолевать трудности, он так устроен, поэтому, даже если у него есть возможность жить роскошно и не ударять при этом палец о палец, он этой возможностью никогда не воспользуется. Том, Фрэдди! Посмотрите, каких гостей я привел.

Очаровательный толстяк с усами моржа и грацией тюленя выкатился им навстречу. Роскошный серый жилет и бабочка были ему очень к лицу, а полупустой бокал свидетельствовал о готовности веселиться. Люсия приветливо поздоровалась, она сгорала от любопытства. Особенно ее интересовала женская часть общества: не рискует ли она показаться дурнушкой и как много прибудет особ женского пола. Немного стушевавшись, она поинтересовалась у доброжелательного Тома, кто хозяин яхты.

– Я же говорил тебе, Дэйв, что моя морская закалка видна невооруженным глазом. Как это вы сразу догадались, леди?

– Потому что ты первый выскочил посмотреть на гостей, Том, – включился Дэвид. – На твоем месте я бы скрыл тот факт, что эта старая посудина принадлежит именно тебе.

– Ты бесчувственный сухарь. – Том дружески похлопал Маковски по плечу, для чего ему пришлось чуть потянуться. – Я не променяю эту яхту даже на самое быстроходное судно в мире! Я обзавелся «Жемчужиной», когда еще был молод, и ежегодно чинил ее своими руками.

– В это время продажи в твоих лавчонках падали, как звезды в счастливую ночь, – продолжал шутить Дэвид, сверкая исподлобья зелеными глазами.

– Ничего подобного. Мои дорогие гости, разве я продержался бы на книжном рынке столько лет, если бы у меня не было настоящих, всамделишных приключений?! А вот и Мари!

На палубе появилась его жена. Она была не намного старше Люсии. Ее волосы вились мелкими кудряшками, белое кружевное платье подчеркивало непринужденность обстановки, крошечные, острые, как у подростка, грудки торчали нарочито откровенно, что особенно бросалось в глаза, когда Том прижал жену к своему необъятному животу.

– Он до сих пор читает детские романы, не пропускает ни одного, – рассекретила Мари капитана.

Антонио, к удивлению Люсии, сразу же нашел себе собеседника. Им оказался Фрэдди – респектабельно выглядящий, лет тридцати мужчина, с тщательно расчесанными на пробор волосами, как можно было понять из разговора, – переводчик. Это привело Люсию в полный восторг: Тони будет с кем поговорить, ему не придется тужиться, повторяя свой небогатый английский лексикон, а ей – всюду сопровождать беспомощного молчуна. Она подошла поближе. В старомодном пиджаке Тони выглядел школьником, но вид имел бодрый. Он протянул руку в ее сторону, желая как бы между прочим показать свое главное сокровище:

– Люсия тоже в некотором роде переводчик. Мы собираемся пожениться. Я взял ее с собой на медицинский симпозиум.

Она внутренне съежилась. Разве с этого стоит начинать знакомство? Ну какой она переводчик, просто говорит по-английски. Это был первый опыт в ее жизни. Несколько раз чуть было не запуталась из-за бешеного темпа! Если Фрэдди сейчас спросит, какие еще языки она знает и что переводит, можно умереть от стыда. И зачем было говорить о женитьбе, какое это имеет значение!

– Я не переводчик, я изучаю психологию. Тони преувеличивает мои таланты. А вы тоже приплыли на яхте?

– Да.

– По вашему виду этого не скажешь, – попыталась заинтересовать его Люсия.

– Знаете, за время путешествия так надоедает рабочая одежда. Вполне можно одичать. – Фрэдди пригубил бокал и облокотился о борт. Его чрезмерная серьезность не понравилась Люсии.

Появился исчезнувший было Дэвид в сопровождении обаятельной парочки и белобрысого, ширококостного парня. Это был Майкл, он зазывно громыхал роскошными бутылками. Джек и Сьюзи походили друг на друга, как брат и сестра: если присмотреться, их черты различались, но с первого взгляда – были одинаково мягкими, какими-то кошачьими. Они были дорого, что сразу отметила Люсия, одеты, но выражения лиц имели простодушные и вели себя скромно. Беседа становилась все более оживленной.

Люсия решила выпить для смелости и почти залпом опустошила бокал. Происходящее настолько не вязалось с ее представлением об окружающей жизни, что казалось почти нереальным. Вино расслабило ее, она охотно обменивалась с присутствующими короткими фразами, только чтобы убедиться, что это ей не снится. Имея светские манеры и положение в обществе, оказывается, можно самому чинить яхту, сбивать руки в кровь, пытаясь спустить лавировочные паруса до начала шторма, преодолевать огромные расстояния, стремясь к Суэцкому каналу. И все это для того, чтобы вот так у каменистого берега пить вино, слушать море, шутить и вспоминать виденное в дороге.

– Вроде бы все собрались? – спросил Маковски.

– А где Лиз? – недоуменно осмотрел палубу Джек.

– Боже мой, неужели она все еще спит? Может быть, ей нездоровится. – Дэвид оставил бутылку с воткнутым штопором и, извинившись, спустился вниз.

Подняли бокалы. Включили дополнительные огни. Люсия удивилась, как просторно на яхте, издалека она казалась меньше. Том пытался быть заводилой.

– Господа, я предлагаю вам выпить за того неизвестного, кому первому пришло в голову натянуть лоскут и поймать в него ветер, – деловито произнес он.

– Том в своем репертуаре. Как не поддержать старого романтика! – Фрэдди налил себе виски.

Люсии хотелось, чтобы вернулся Дэвид. Она не могла не осознавать, что расстроена его равнодушием. Зародившиеся было подозрения не оправдывались: сейчас он совсем не выглядел ловеласом. Как это ни странно, она бы предпочла обратное. Вероятно, вино подействовало на нее слишком быстро. Тони обнял ее сзади за плечи, но ей захотелось освободиться из его объятий. «Лиз… Кто это?» – промелькнуло в голове.

Небо чернело облаками, но иногда на нем вырисовывались темно-розовые косые полоски. Люсия вдыхала глубже. Ей было немного обидно, что она не очень хорошо понимает, о чем говорят моряки-любители. Тони подсунул ей воздушное пирожное и, сообразив, что нужно не мешать нахлынувшей на нее мечтательности, удалился, оставив девушку стоять у борта с запрокинутой головой.

– Лиз, дорогая, где вы пропадали, вам лучше? – Голос Тома заставил Люсию забыть о небесном орнаменте.

В сопровождении Маковски появилась немолодая женщина с тяжелым узлом волос на затылке и огромными, выразительными глазами. Она едва доставала ему до плеча, а ее лицо и фигура, хоть и сохранили, что называется, остатки былой красоты, но источали какую-то хроническую усталость. Ее с радостью приветствовали. Она сухо улыбалась, держалась прямо и иногда делала пространные жесты большими красивыми руками.

– Позвольте мне познакомить вас со своей женой. – Дэвид подошел к Люсии сзади совсем неслышно и несколько испугал ее.

Она ощутила выше локтя слабое, но властное прикосновение и послушно подошла к маленькой женщине, подталкиваемая кончиками пальцев, как клавиша.

– Лиз, это наша гостья из Мадрида – Люсия. Люсия, это моя жена Лиз. Надеюсь, вы понравитесь друг другу. – Проникновенный голос Маковски прекрасно сочетался с размеренным хлюпаньем прибоя.

– А как же иначе. Мне очень приятно. Дэвид всегда заботится о том, чтобы у нас не было скучно. Ему интересны люди, а мне интересен его выбор. Он так тонко чувствует, кто может стать другом нашей семьи. По-моему, в вас он не ошибся. Хотите фисташкового мороженого? – Лиз несколько озадачила Люсию таким монологом. А Маковски исчез так же незаметно, как и появился.

– Спасибо. Я была на концерте вашего мужа в Тель-Авиве и получила такое удовольствие!

Лиз посмотрела на нее внимательнее:

– В Тель-Авиве? Вы там были?

– Да, мой друг Тони получил приглашение на медицинский симпозиум и взял с собой меня.

– Так вы не одни в Эйлате? Где же вы оставили своего ученого друга?

– Там, на носу. Он беседует с Фрэдди на испанском.

Лиз приподняла тонкие брови. Она будто источала спокойствие. Ее умиротворенный взгляд остановился на какое-то время на отливающей зеленым блеском груди Люсии, но тут же равнодушно скользнул прочь. Она искала Дэвида.

– Ты неестественно оживлен, Дэйв… Лучше легкое вино, – почти прошептала заботливая, по всей видимости, жена.

Люсия подумала, что если кто и оживлен сверх меры, так это она, Люсия. Ей было не оторвать взгляда от складок белой шелковой блузы, от длинных пальцев с ровными ободками ногтей, от по-юношески стройных ног в обтягивающих элегантных брюках. Она отвернулась к морю и попыталась нарисовать только что виденный образ, но не смогла. Лицо не складывалось. Наверное, у него очень тонкая душа, ведь каждую секунду в сплетении убегающих, неспокойных черт можно прочесть что-то новое.

– У меня сюрприз! Внимание! – Из-за рубки появился Майкл, с трудом тащивший что-то огромное, накрытое черной тканью. Сзади с ухмылкой заговорщика и сигарой во рту вышагивал Том.

Любопытство объединило гостей. Даже Тони спохватился, что оставил Люсию без внимания. На счет «раз-два-три» сдернули покрывало, и тут же послышались восторженные возгласы: огромный старинный патефон с фигурным краем позеленевшей от старости трубы был именно тем, чего не хватало в этот вечер.

– Он в отличном состоянии. Можно устроить танцы. Том, позволите мне пригласить вашу очаровательную жену?

– А крутить ручку вы предлагаете мне?

– Ну один разок!

– Только потому, Майкл, что вы лучший рулевой из всех, с кем мне доводилось плавать. – Том окружил себя кольцами дыма.

Мелодии двадцатых—тридцатых годов в сочетании с дорогим французским вином окончательно запутали Люсию во времени, пространстве и ощущениях. Тони потащил ее танцевать. Рядом элегантно, слаженно покачивались Джек и Сьюзи. Они представляли собой нечто неразделимое, это нельзя было не заметить…

– Тебе нравится здесь? – попытался обратить на себя ее внимание Тони. Партнерша уже минут пять смотрела поверх его плеча.

– Да, несомненно… Кстати, Фрэдди интересный собеседник?

– Менее интересный, чем ты, но за неимением лучшего… У него совершенно превратное представление о перспективах кардиологии, но в общем медицинские темы ему близки, как и многим людям за сорок.

– А ему за сорок? Я думала, он намного моложе.

– Ну, я не спрашивал, но думаю, что не ошибаюсь.

– Надеюсь, ты убедил его в том, что бояться за свою жизнь с каждым годом нужно все меньше.

– Он пытался убедить меня, что бояться будут, даже если мы откроем секрет бессмертия.

– Судя по докладам на твоем симпозиуме, секрету бессмертия пока не грозит быть открытым.

– Ну вот, и ты туда же. Во времена этого патефона не умели толком лечить даже воспаление легких. Патефон еще не утратил свойства крутиться и издавать свои трещащие звуки, а мы уже столько тайн постигли.

– Может, это тайны постигли нас.

– Что за несуразицу ты говоришь? Пей меньше вина, а то я не дотащу тебя до отеля. – Он поцеловал ее в висок и поблагодарил за танец.

– Вы прекрасно смотритесь вместе, – подоспел с наполненными бокалами Фрэдди. – Не хотели бы отправиться в свадебное путешествие на яхте?

– Вряд ли это будет под силу без предварительных тренировок. – Тони посмотрел на Люсию: она тревожно озиралась по сторонам. Пришлось как можно более незаметно подтолкнуть ее локтем, чтобы заставить включиться в разговор.

– Что? На яхте? Если вы не откажетесь дать нам несколько уроков. Надеюсь, это не так рискованно, как плавать с аквалангом?

– Гораздо более, моя милая, – ответил за Фрэдди Тони.

Снова зазвучала музыка. Том и Майкл соревновались в праве пригласить резвую, пушистоголовую Мари. Антонио сыпал тезисами своего доклада. Спиной почувствовав взгляд, острый, как стрела, Люсия позволила себе предположить: «Неужели он направляется ко мне?» Обернуться? Так оно и есть: Дэвид Маковски был в двух шагах от нее. Неужели пройдет мимо?

– Вы танцуете? Антонио, вы не будете против, если я приглашу вашу подругу? По-моему, проблемы современной науки наводят на нее скуку.

Уже знакомое прикосновение, нежное, почти неощутимое, но властное, растопило ее. Дэвид небрежно вывел свою партнершу на небольшой пятачок палубы, превращенный в танцевальную площадку. Но сейчас этот пятачок был для Люсии целым жизненным пространством: он вмещал в себя просторы морских далей, надежд, тонкие, только начинающие сплетаться сети взаимоотношений. Люсия осознала, что на яхте нет ни одного человека, который был бы ей неприятен. Эти люди непривычно сдержанны, в них угадывается огонек, который способен стать пожаром, но никогда не станет им. Он выходит из небытия и возвращается туда же, только слегка засветившись в человеческих глазах. Так мы, стоя на холодной, мокрой от дождя улице, замечаем свет ночной лампы в окне последнего этажа.

Патефон, предмет гордости Тома и Майкла, внезапно заскрежетал и сбился, не закончив музыкальной фразы. Зеленые пятна старости на его потускневших боках казались пятнами злости: ну чего вы от меня хотите! Пары застыли, готовые вернуться в размеренное, медленное плавание. Дэвид немного придерживал партнершу, чтобы она вдруг не упорхнула от него. Но Люсия спокойно отнеслась к заминке и молча смотрела на суету вокруг патефона.

Она воспринимала Дэвида как короля бала, и сама не могла понять почему. Он пригласил ее сюда, не более того. Его позиция здесь, на яхте, была теневой, он выходил на свет, только чтобы бросить пару милых шуток, колющих, но не больно, как массажер. Но Люсия помнила его концерт, и этого было достаточно для ее самолюбия. Если бы все, что с ней сейчас происходит, видели подружки по университету! Ее приглашает на танец такая знаменитость…

– Я видел, как вы танцевали с вашим мужем, – нарушил тишину Дэвид.

– Мы с Тони еще не женаты.

Он не обратил внимания на ее замечание:

– Вы замечательно двигаетесь. И насколько я смог заметить, вы относитесь к тому типу женщин, что стремятся лидировать.

Люсия не поняла, комплимент ли это в его устах, но ей захотелось сказать ему в ответ что-нибудь приятное.

– Мистер Маковски, я удивлена: вы так талантливы, но при этом совершенно не замкнулись в своем творчестве. Это тоже своего рода талант – быть внимательным к окружающему миру, – неуверенно прошептала она.

Дэвиду стало смешно, и он ответил, с трудом подавив улыбку:

– Если ты не в ладах с жизнью, то не сыграешь даже гамму. Я всю жизнь учился делать музыку, а не извлекать звуки, говорят, к старости это мне удалось.

– Вам еще рано говорить о старости. Маковски косо улыбнулся. Люсия посмотрела на его лицо: с такими чертами в юности выглядят взрослее сверстников, но остаются в одной поре десятилетиями. Его подвижное, немного нервное лицо могло принадлежать как старцу, так и юноше, пожалуй, лишь морщины на шее Маковски выдавали человека, чьи лучшие годы остались позади и были весьма насыщены событиями. Все это интриговало Люсию, ей хотелось прочесть этого мужчину, как увлекательную книгу. Попытки сравнить его с кем-нибудь из знакомых ни к чему не привели: даже приблизительных аналогий не находилось. Ее отец в чем-то мог быть похожим на Дэвида, но был гораздо более прост и понятен. А может, у Люсии никогда не возникало желания так пристально присматриваться к отцу. Она воспринимала Филиппа как человека старшего поколения, и исследовать тот мир было неинтересно – пока ей хватало собственного. Дэвид же в ее представлении разрушал границы этих двух миров.

– Вы как-то погрустнели, Люсия. Может, нам выпить, пока Том кряхтит над своей бандуриной?

Они направились было к бару, но тут вновь зазвучала музыка. Люсия положила руку на пальцы Дэвида и, чтобы насладиться как следует ситуацией, еще раз вспомнила концерт в Тель-Авиве: это те самые руки, за которыми восторженно следили тысячи глаз, и сейчас они держат ее ладонь. Каких только сюрпризов не готовит нам жизнь!

– Я так и не спросил еще о роде ваших занятий. В вашем возрасте обычно мечтают стать моделями.

– Я не мечтаю, я уже работаю моделью… Но это не главное в моей жизни.

– А что же главное? Хотите быть в дальнейшем голливудской дивой или матерью десяти очаровательных крошек?

– Нет, только не последнее. Моя мама хотела, чтобы я была актрисой или телеведущей, но я решила изучать в университете психологию.

– Наверное, это правильное решение. Вы слишком мечтательны, для того чтобы тараторить перед камерой. Задумаетесь в неподходящий момент – и конец карьере. А актриса из вас и вообще никакая.

– Я сейчас обижусь, – засмеялась Люсия. – В школьном театре мне говорили обратное.

– Вам льстили. То, что вы чувствуете, отпечатывается у вас на лбу.

– И что же вы можете сейчас там прочесть?

– Полное замешательство. Вы не знаете, что с вами будет через пятнадцать минут, а хотели бы, как и большинство людей, видеть у себя на ладони, как в зеркале, всю дальнейшую жизнь. Но это только любопытство ума, а вашей душе хорошо в неведении. Это для нее новое, еще не знакомое состояние.

– Вам бы читать лекции у нас в университете.

– Упаси Бог! Чем хороша музыка – в ней есть живая, еще не сформировавшаяся мысль. Мысль жива, только пока она формируется, а человек жив, пока не знает своего будущего.

– Невозможно знать будущее. Вы же, например, не знаете своего.

– Ну, мое будущее мне, к сожалению, нетрудно представить.

– А если ветер вдруг переменится и принесет вам что-нибудь невиданное, необыкновенное? – В груди у Люсии словно загорелось множество маленьких фонариков, и она чувствовала себя в силах передать их этому человеку…

– Есть ветры, которые дуют только в одну сторону, – помешал ее мыслям Дэвид. – Жаль, что этот танец не вечен. Проводить вас к вашему другу?

– Мы, кажется, собирались выпить вина.

Она пригубила бокал и отвернулась в сторону моря. Волны поглаживали борт и так пьяняще рябили, что не хотелось отрывать глаз от их извилистой поверхности. Она понимала, что следует подойти к Тони, что она слишком мало общается с ним в этот вечер, но двигаться не хотелось. В конце концов, с Тони ей предстоит прожить если не всю жизнь, то хотя бы ее часть, а люди, окружившие ее в этот вечер теплом и вниманием, скорее всего, завтра исчезнут навсегда, превратятся в призраков – героев воспоминаний.

…Дэвида несколько удивила застенчивость девушки. Впрочем, и сам он был усмирен этим просоленным ночным ветром. На противоположном конце яхты Мари оживленно разговаривала с его женой – можно быть спокойным, Лиз не заметит, что бокал его почти не бывает пустым, и не расстроится. О чем они могут беседовать с увлечением, две такие разные женщины?

– Утром вы признались мне, что бываете в Англии, – обратился он наконец к Люсии.

– Мой отец там живет, я навещаю его во время каникул. Он, кстати, тоже музыкант, хотя и не так знаменит, как вы. Но мы с мамой всегда восхищались им. Он играет в Лондонском филармоническом оркестре. Вторая скрипка.

Маковски насторожился. Такие моменты всегда радовали его и заставляли особенно остро чувствовать жизнь – движение, не подвластное разумению.

– Должно быть, я знаю вашего отца. Мне, конечно, не раз доводилось выступать с этим оркестром.

– Его зовут Филипп Нортон.

– Нисколько не сомневался, что вы произнесете именно это имя. У вас такой же детский нос. И такой же рассеянный взгляд.

– Всегда считалось, что я больше похожа на мать.

– Несомненно… – Дэвид изучающе поглаживал Люсию взглядом. – Вы как салат, в котором то, что досталось вам от матери, – составляющие, а то, что от отца, – заправка.

Она так удивленно смотрела на Дэвида, что даже не отреагировала на его шутку.

– Вы знаете мою мать?

– Мы несколько раз встречались. Она, если мне не изменяет память, связана с балетом?

– Она танцовщица фламенко. Сейчас уже, как это ни грустно, всего лишь преподаватель.

– Почему же это должно быть грустно? Выходить на сцену – не цель, а необходимость, и если она отпадает – ради Бога! Основную работу мы все равно делаем за кулисами. Я помню вашу мать почему-то невеселой, этакой букой, грозящей разразиться громом. – Дэвид теперь смотрел на Люсию совсем по-отечески, и это расстроило ее. Так приятно было находиться в ощущении полной свободы от прошлого и будущего, и вдруг – они вновь соединились.

– Мы с мамой живем в Испании: ни ей, ни мне не нравится Англия. Мама говорит, что эта страна отняла у нее ноги.

– Но у вас-то, надеюсь, она ничего не отняла?

– Только время. Для моих сокурсниц каникулы – загадка, всякий раз новая, а я заранее знаю, что буду скучать на Острове. Там сыро даже в мозгах. – Люсия опомнилась, что сказала что-то неуместное, но было уже поздно, оставалось только покрыться румянцем. В сумраке ночи он, к счастью, остался незамеченным.

– Как вы нас лихо раскритиковали! – Дэвид слишком, пожалуй, приблизился к своей собеседнице. Но появившаяся рядом с ними Лиз никак не отреагировала на их длительное уединение. Дэвид спросил у жены, помнит ли она отца Люсии. В больших глазах Лиз мелькнула какая-то тень, и, бросив беглый взгляд на молодую красавицу, она нервно поправила выбившуюся из узла прядь волос.

– Да, конечно. Он хороший музыкант. И очень добрый человек. Ваш отец однажды очень выручил нас, когда мы оказались в сложном финансовом положении. Помнишь, Дэйв… – Но Лиз не стала продолжать, так как ее муж явно ничего не помнил. Помолчав, она добавила: – Надо же, ведь мы с Филиппом ровесники. Такая взрослая дочь.

Дэвид предложил жене шампанского, она отказалась. Люсия почувствовала себя лишней, но не знала, удобно ли оставить их сейчас. Ее присутствие, должно быть, навевало задумчивой супруге Маковски грустные мысли… Но вдруг она оживилась.

– А у вас нет сестры? – задержала она своим вопросом собравшуюся отойти Люсию.

– Нет. Родители и со мной-то натерпелись…

Лиз неожиданно совсем утратила свою серьезность:

– Дэвид, помнишь, в каком же году это было? Ты репетировал с оркестром, кажется, Чайковского, и Филипп иногда приводил с собой белокурую девочку. Ты рассказывал, что крошка уходила в конец зала и танцевала там, нисколько не смущаясь.

– Да, черт возьми. Получается, что это были вы. – Он сказал это Люсии так спокойно, будто они все эти годы жили в соседних домах. – У вас еще в детстве было прекрасное чувство ритма. В вашу сторону нельзя было смотреть без риска рассмеяться в самый неподходящий момент.

Он, как и Лиз, тоже необыкновенно развеселился. Разговоры о молодости внезапно объединили их, сделав даже чем-то похожими друг на друга. «Сейчас они обнимутся и уйдут вместе – предаваться своим воспоминаниям, а я останусь стоять тут одна», – подумала Люсия. Но тут рядом с ними появился Антонио.

– Как жаль, что я не могу ничего добавить к вашим воспоминаниям, – постаралась она закрыть тему.

…Гости и хозяева незаметно собрались вместе. И тут Джек заговорил о том, что привлек их на юг Израиля вовсе не солнечный Эйлат, не Красное море, а он самый, виртуоз, скромно попивающий вино у дальнего бортика. Маковски, по всей видимости, давно привык к таким речам и воспринимал его слова как что-то само собой разумеющееся.

– Может, ему не хватало аудитории и поэтому он позвал нас? – спросил Тони, но Люсия уверенно возразила:

– Он не нуждается в комплиментах.

Ветер усиливался, и Том предложил выйти ненадолго в море и совершить прогулку под парусами. Ему зааплодировали. И вскоре «Жемчужина» отошла от берега.


Берег медленно удалялся, и они наслаждались хлестким ветром, забыв о неоконченных спорах, интересных и не очень темах бесед и просто любезностях. Когда яхта оказалась со всех сторон окруженной черной водой, Люсии захотелось выпрыгнуть за борт и смыть вместе с косметикой все страхи, сомнения, обязанности, условности… Остановились, выключили мотор, и тогда мир обрел свою завершенность: он был теперь не только видимым, но и слышимым. Ни единым звуком близлежащая цивилизация не давала о себе знать. Развернулись, расправились, выползли из своих бутонов паруса, и тут же их заметил ветер, подхватил и понес, не подозревая, что люди используют его силу и приспосабливаются к ней.

Тони следил за работой команды. Легкость, с которой Фрэдди и Майкл управлялись с рулем и парусами, восхищала его.

– Показательное выступление! Ишь, какие красавцы, не то что в шторм на прошлой неделе, – Мари очень забавляло присутствие на яхте гостей. Она подошла, чтобы посмотреть на реакцию Люсии. – Как я вам завидую. Когда долго не ходишь под парусами, в первые минуты просто захлебываешься романтикой. А потом уже – ежедневная работа, и смотришь по сторонам, чтобы только определить фарватер.

– У вас большой опыт?

– Не очень. Меня не всегда охотно берут, но раз в год мне удается уговорить их отправиться в дальнее плавание с женщиной на корабле. И я еще ни разу не принесла им неудачи. – Мари засмеялась.

– Я вам завидую, – сказала Люсия.

– Ну что вы! Вам должно очень везти в жизни. Вы такая красивая, как на картинке.

– Я… далеко не совершенство.

– Не смейте скромничать, Мари права, – подхватил подошедший Дэвид.

– Мне действительно везет. Хотя бы в том, что я попала на «Жемчужину», – вывернулась Люсия.

– О да, море не может не притягивать. И моя музыка – ничто в сравнении с музыкой моря. Я только черпаю отсюда вдохновение, – мечтательно произнес Маковски.

Мари приняла иронический вид.

– Вы, Дэвид, видимо, изрядно выпили, – с улыбкой сказала она. – В мире культуры вы уже заняли свою нишу. Следующая цель – мир природы, но он, увы, недосягаем.

– Но я на него и не претендую. – Дэвид погладил хрупкие, прикрытые негустым кружевом лопатки Мари.

Люсия напряженно следила за диалогом. – Милые дамы, – сказал он, обращаясь уже к обеим, – вы так хороши в своем неведении.

– Тот, кто все время твердит, что очень много знает, не может не вызывать подозрений, – не унималась Мари.

Ее лицо было игривым, но, похоже, она все-таки не кокетничала, а действительно подтрунивала над ним. А как относится к этому Дэвид?

– Вы пробовали долго смотреть на море, не отводя глаз? – Его вопрос был обращен именно к ней.

– Да, я могу просидеть так полдня. По крайней мере, могла в детстве. Но когда наступали сумерки, я уходила домой – мне становилось страшно.

– Отчего же? – Мари тряхнула кудряшками, как бы показывая, что она не пугается по таким пустякам.

– Это необъяснимая тревога. Ночь делает меня беспомощной. Ночью сложнее отправиться в дальнюю дорогу. Кажется, что теряешь почву под ногами. Я люблю солнце, но сейчас темно, а мне совсем не страшно.

– Чего же бояться? До берега не более двух миль, и «Жемчужина» только что отремонтирована. К тому же дно в этих местах проверено, на риф не напорешься. – Мари хотелось казаться сухой и трезвомыслящей, она подшучивала как над гостями, так и над собой, но ее настрой не передавался собеседникам. Ей было непонятно, почему они стоят на своем и не уступают ей.

– Мари, вы не поверите, но я думал, что знаю Люсию с сегодняшнего утра, а оказалось – почти с самого рождения.

– Да что вы говорите? – У жены капитана так заострился носик, будто она думала: «Какая же я дурочка, что сразу не догадалась!»

Вернулся Тони, он был в хорошем расположении духа: управление яхтой оказалось не слишком сложным занятием, и радость познания сделала молодого ученого оживленным, полным энергии и чувства собственного достоинства. Люсия не слушала пересказ секретов мореплавания в его исполнении. Она взяла своего друга за руку, чтобы он, не дай Бог, не заметил скептических взглядов Дэвида, и уставилась на наполненные ветром паруса.

– Ну как, проветрились? – приближаясь к ним, спросил Том.

– Еще немножечко! – Мари догадалась, что яхту хотят повернуть к берегу. – Какой же ты лентяй!

– Я стал лентяем только сегодня.

Яхта тихонько поскрипывала, будто ей уже хотелось отдохнуть от плавания, как и ее хозяину. Чтобы продлить удовольствие, с Томом заговорили о политике. Он тут же забыл свои намерения, тем более что в разговор включился Джек, которому Том безоговорочно доверял и ни за что не поверил бы, что добродушный мальчик таким образом помогает всем заставить капитана не думать о возвращении.

Улучив подходящий момент, Дэвид увел Люсию подальше от остальных пассажиров. Ее замкнутость, скромный наряд и туго собранные волосы будоражили его воображение. Девушка, несомненно, заинтересована им. Белокурый ребенок – воспоминание молодости – стоял у него перед глазами, прижимался к ногам Филиппа, показывал язык и смеялся: прошли, мол, времена, когда мы были совсем другими, не знали и не видели даже половины того, что составляет наш внутренний мир сейчас, и были счастливы совсем по-другому. Дэвид попытался представить себя лет на пятнадцать моложе, но у него не получилось. Подумать только, ведь уже тогда он был сложившимся, взрослым человеком. Но эта девочка стремительно росла и формировалась все эти годы, а он пускал какие-то ненужные молодые побеги из своего старого ствола и сейчас представляет собой нелепое образование, вроде тех живых заграждений, у которых срезана верхушка и на ее месте – букет светло-зеленых веточек.

– Я бы дорого дал за возможность на полчаса вернуться в прошлое, посмотреть снова на вас маленькую.

– Разве я не нравлюсь вам большой?

– Конечно нравитесь. Это я себе не нравлюсь таким, какой я сейчас. Вернее, не совсем нравлюсь.

– А раньше вы были довольны собой?

– Наверное, да. По крайней мере, я об этом не задумывался. Я познавал жизнь, мне хотелось увидеть все, что происходит в этом мире, или хотя бы узнать обо всем. Вести о предстоящих гастролях были для меня сами по себе пьянящей музыкой. Я благодарил Бога за то, что он дал мне музыкальный дар. Талант был для меня только средством, поводом вести тот образ жизни, который мне нравился. Мне не были нужны ни дорогие дома и виллы с видом на море, ни солидные гонорары. Это пришло ко мне само собой. А свобода… Оказалось, что это только мираж, за которым сколько ни гонись, удается поймать ненадолго только край ее подола. Мне ее всегда мало.

– А если выбросить вас сейчас в море и оставить – это будет свободой?

– Мои физиологические представления о необходимости заставят меня выплыть на берег и пойти в сторону огней, а не в противоположную.

Люсия посмотрела на светящийся одной жирной точкой Эйлат:

– Я тоже думаю, что свобода нам просто не нужна. Это человек из тщеславия выдумал, что ему не хватает свободы. Он же не плывет наобум в никуда, а строит комфортабельные яхты.

– Вы умная девочка. Из соображений о ненужности свободы вы собрались замуж?

– Из соображений о необходимости тепла и норы, в которую можно забиться после того, как выплывешь на берег, – с некоторой злобой ответила она.

– Я всегда предполагал, что женщины мудрее мужчин: выбирают самый короткий путь к счастью и не стыдятся этого.

– Я немного стыжусь.

– Ваш избранник выроет вам удобную норку, не сомневайтесь. Ради этого можно забыть про стыд.

– По вашему мнению, он оправдан?

– Стыд?

– Да.

– Это гордыня, которая, хоть и грех, но украшает человека. Мы ведь любим животных, которые кусаются до последнего, хотя и знают, что хозяин сильнее и им не прожить без него. Даже более любим, чем преданных нам. Впрочем, это дело вкуса.

– Простите, но если бы я была зверем, то непременно вцепилась бы в вас.

Он выбросил недокуренную сигару, облокотился одной рукой о борт, заглядывая ей в глаза.

– Жаль, что я не ваш хозяин. – Он легко улыбнулся. – Кажется, я нашел вашу ахиллесову пяту. Чертовски приятно пощекотать ее, но не стану этого делать, чтобы не испугать вас.

– Я ненавижу щекотку.

– Вы, Люсия, в самом деле как котенок. Извините меня, пожалуйста. Все это я делаю из-за того, что вам идет… гнев. Ваши глаза становятся еще ярче. Думаю, что разбудил в вас наконец-то вашу испанскую половину крови. Вы сногсшибательны. Если бы я раньше заметил, что надоедливые, сопливые девочки вырастают потом в таких огнедышащих красавиц, обзавелся бы дюжиной дочерей. А то я, недалекий, думал, что для услаждения взора существуют только взрослые женщины.

– Я уже не ребенок, господин Маковски.

Он вспыхнул зелеными огоньками глаз:

– Называйте меня просто Дэвидом, мне будет приятно. Кстати сказать, вы видели внутренности яхты?

– Нет. Этой яхты – нет, но вообще-то – да.

– Это уникальная яхта. Готов стать вашим экскурсоводом. Спустимся? – Он так трепетно прикоснулся к ее руке, что отказать ему было невозможно.

Как шкодливая девчонка, она посмотрела по сторонам и, убедившись, что Тони весело в компании Мари и Сьюзи, юркнула вниз вслед за парящим, как на крыльях, пианистом. Лиз не попадалась ей на глаза в течение всего предыдущего разговора, но ее большие глаза мерещились Люсии то за капитанской рубкой, то за хлюпающим полотном паруса. Трудно поверить, что жене Дэвида все равно.

– Вот лестница, она знаменательна тем, что Том уже несколько раз, перебрав рому, скатывался с нее колобком. То, что сегодня эта история еще не была рассказана, – следствие вашего появления, как я понимаю. Ваша умопомрачительная красота привела мужчин к беспамятству.

– Мне нужно принять ваши слова за ухаживание, Дэвид? – Люсия произнесла это, подчеркивая его имя.

– Как вам угодно. Лучше, впрочем, не думать на эту тему, а посмотреть на настенную живопись.

В простенькой рамочке был заключен вид взбунтовавшегося моря, выполненный размашистыми мазками.

– Мари не любит, когда все спокойно, поэтому на ее акварельках всегда шторм. Но когда она попала в настоящий шторм, Том отпаивал ее потом успокоительным.

– У вас не язык, а острое жало, – не выдержала Люсия.

Дэвид развернулся, уперся руками в стены. Волосы закрыли ему лицо, и из-под них он наблюдал за своей мишенью. Он выглядел сейчас, как юный повеса. Люсия хотела сделать шаг назад, но не успела. Ее сжали, выдернули из окружающего пространства сильные, чувствительные руки, и все ее крики протеста оказались беспомощными перед его требовательным ртом. В дьявольских глазах Маковски прыгало и резвилось безумие, будто сознание этого человека отключили одним нажатием кнопки. Справившись с замешательством и позволив себе в качестве исключения минутную слабость, Люсия ответила на поцелуй с таким азартом, которого сама от себя не ожидала. Дэвид стремглав погружался в сон, беспамятство, за ним не угнаться, его можно только наблюдать, им можно только восхищаться. Музыкант, он оставался им и в жизни: сейчас он так же отрешен от реальности, как тогда, за роялем. Страсти, кипевшие в нем под маской артистического равнодушия, выплеснулись наконец наружу. Неискушенная красавица так глубоко дышала, что платье готово было разорваться на ее груди. А он, как змея, вливал и вливал в нее свой яд, и она чувствовала, как этот сладкий яд растекается по всему ее телу.

– Простите, – внезапно прошептал Маковски, оторвавшись от нее, оставив лишь руку на талии своей жертвы. – Простите, я забылся. Хотите посмотреть каюту?

Люсия не могла пошевелиться. Огонь его ладони соскользнул по ее бедру. Она глотала воздух, как выброшенная на берег рыба. Волосы растрепались вокруг ее растерянного лица. Даже те испанские звуки, исходящие из-под его рук на концерте, не позволяли предположить, что в этом надменном гении кроется такая чувственность.

– Что же теперь будет, господин Маковски? – с трудом произнесла она.

Он пожал плечами:

– Не знаю, госпожа Эставес. Скорее всего, вернемся на палубу, так и не совершив экскурсии…

Она подошла к лестнице и, поборов желание обернуться, стала подниматься. На полпути все-таки остановилась и посмотрела назад: Дэвид следил за ней снизу, провожая взглядом каждое колебание ее юбки. Но вдруг, проворно перепрыгнув через несколько ступенек, он взял девушку за руку, поцеловал каждую косточку ее кисти и хотел было переключиться на ладонь, но какие-то внезапные соображения не дали ему продолжить.

– Вы еще долго пробудете в Эйлате? – Заброшенная в сердце Люсии надежда сделала ее еще более податливой, но к Дэвиду уже вернулась сдержанность.

– Нет, еще дня два, – ответила Люсия.

– Я хочу просить вас встретиться завтра.

– Вы просите свидания?!

– Шумных вечеринок больше не предвидится, но не будем называть нашу уединенную встречу свиданием. Это одно из тех слов, которые я считаю банальными, даже, может, пошлыми.

– А еще какие слова вы считаете пошлыми?

– Любовники, например.

– Но ведь названия не меняют сущности вещей.

– Меняют. В название мы вкладываем свою оценку предмета или явления. Без оценок они нейтральны.

– Вы боитесь оценить нашу встречу с точки зрения нравственности?

– Нет, я боюсь, что это сделаете вы. Вам легче убежать, в юности мы более пугливы. Впрочем, мы говорим о будущей встрече, как о существующей и реальной. Это хороший знак. И, пожалуй, даже то, что вы назвали ее свиданием, меня теперь только радует.

– У нас в Испании все называют своими именами.

– У вас в Испании, я так понимаю, не мыслят свидания без любовных утех.

– А вы приглашаете меня на чашечку кофе?

– Если хотите, на стаканчик виски. Чтобы не быть совсем уж пресным.

Люсию раздирали сомнения. Она не знала, почему не отталкивает мужчину, который никоим образом не вписывается в ее жизнь, отказывалась понимать, хорошо или плохо то, что с ней сейчас происходит. За ее плечами трудились, как муравьи, ангелы, но смысл их работы вряд ли был понятен даже им. Только мудрая, далекая судьба знала, зачем она посылает своих гонцов. Люсии она представлялась худой, в белом плаще, с распущенными седыми волосами и – почему-то – с глазами Лиз.

– Где и в котором часу вы хотели бы меня видеть? – по-королевски вопросила Люсия со своего возвышения.

– В половине девятого я буду ждать вас на набережной, недалеко отсюда. Надеюсь, испанское происхождение не позволит вам рефлексировать, как это обычно делают англичанки. Вы знаете, я уже начал волноваться, придете ли вы.

– Я… постараюсь.

Выдернув руку из его цепких пальцев, она выскочила наверх. Прохладный ветер отхлестал ее по щекам, как это должен был сделать, по ее представлениям, Тони. Наступило ожидание колких намеков. Люсия не знала, как долго они находились вне общества, и близкий, уже четко вырисовывающийся берег, заставил ее испугаться. Более всего хотелось, чтобы никто, особенно Тони, не заметил ее отсутствия.

– Как вам наше надводное жилище? – подскочила любопытная Мари.

– Мне понравились ваши акварели.

– О, Дэвид вам и это успел показать?

– В первую очередь, – смущенно ответила Люсия.

– Я начала рисовать вместе с сыном, но ему надоело, как только он научился держать карандаш, а я все еще никак не успокоюсь.

– У вас есть ребенок?

– Да, мы его не взяли с собой в наказание. Представляете, подложил учительнице в карман сырое яйцо. – Она закатилась смехом. – На самом деле он еще слишком мал для кругосветных путешествий. И такой же толстый, как его отец.

Люсия облегченно вздохнула, но расслабиться удалось ненадолго.

– Ваш спутник совсем было приуныл. Мы с Фрэдди развлекали его, как могли, – продолжала испытывать ее терпение Мари.

– Спасибо, – отвертелась кое-как Люсия и направилась к Антонио.

Том сладостно потягивал сигару, из-под его усов сочился дымок. Тони что-то активно доказывал ему. Люсия сморщила нос, как только до нее долетели обрывки речи о гипертрофии миокарда левого желудочка.

– По-моему, наш ученый друг совершенно прав, капитан, ты рискуешь, – весело вставил Фрэдди.

– Мне было бы неинтересно жить, если бы я не рисковал. Я рискую утонуть по нескольку раз в год, а моя жена – это еще более вредно, чем курение, – отшучивался Том.

– Ты забываешь о своем животе, старина, сердечку приходится гонять кровь по такому огромному шару, и это, наверное, сложнее, чем ветру двигать яхты вокруг земли, – тактично уравновешивал стороны Джек. Том погладил себя по животу:

– Этих тягот я, к счастью, совсем не замечаю.

– Вот именно, – не унимался Тони, – множество людей умирает, не успев измучиться болью, даже не подозревая, что их сердечно-сосудистая система может отказать в любой момент. Такова тенденция последних лет…

Том, щурясь от наслаждения, затянулся, будто давая понять, что уж он-то поживет, и дело здесь не в левом желудочке, а в чем-то совсем другом. Тони не сразу заметил появление своей подруги, а заметив, не перестал говорить, лишь приобнял ее за плечи, и его речь стала чуть спокойнее.

Слава Богу! Тони ни в чем ее не заподозрил. Но неужели ее пригласили сюда ради этого поцелуя, ради того, чтобы опалить необузданным желанием? Нет, в это было невозможно поверить! Все эти разговоры о науке и искусстве совершенно не совмещались с тем, что произошло под палубой. Она и не предполагала, что желание может настолько захлестнуть ее… Если бы Тони заметил ее состояние и спросил, что с ней происходит, что бы она ответила ему?.. Но ничего страшного, они больше не будут встречаться с этой компанией, и никто не сможет сделать ему многозначительного намека. Если этого не сделает огонь на ее щеках. Мари, бесспорно, обо всем догадалась. Она и еще, скорее всего, Джек. Это он из сочувствия поддакивает Антонио. Заметив, как дрожат ее локти, она ужаснулась наивности своих мыслей. Это был всего лишь поцелуй. Какая мелочь! Еще не будучи студенткой, она целовалась с мальчишками с их улицы и считала это детскими играми. С чего бы взяться дрожи? Тони предложил ей свой пиджак, но она отказалась. Яхта, опустив паруса, приближалась к берегу. Шум мотора царил в тишине и был слышен даже в Эйлате. Стояла глухая, безлюдная ночь, и только горы, казалось, не спали.

– Тони, нам пора домой.

– Ты устала? Ветер совсем тебя отрезвил. Жалко.

– Ты же не разрешал мне пить.

– Пока речь не шла о возвращении в отель.

Она медленно соображала, и, не сразу поняв его намек, впала почти что в панику: нет, она не сможет сейчас, после того, что произошло внизу, отдаться ласкам Тони. Так же как и не сможет находиться долее под градом осуждающих, по ее мнению, взглядов. Последней каплей стало появление Лиз, которая ничем не показывала недовольства или тревоги.

– Надеюсь, вы не воспримете спуск парусов как конец празднества. У Тома еще много сюрпризов. Мне удалось узнать только то, что возможен маленький фейерверк, – спешно выговорила она, не глядя на гостей, и затем, сославшись на головную боль, исчезла.

– Хочешь фейерверк? – сонно поинтересовался Тони у своей возлюбленной, но Люсия думала не об этом. Внезапный уход Лиз тревожил ее. Конечно же, если кто и мог предположить за Дэвидом такие шалости, так это его жена. «Теперь, наверное, возненавидит меня», – заключила Люсия и тут же поймала себя на зависти к этой женщине. То прекраснейшее в мире пламя, на которое ей удалось взглянуть только краем глаза, по праву принадлежало Лиз. Она могла греться у него хоть целыми днями, и было даже не совсем понятно, зачем ей, постоянно чем-то удрученной, такое сокровище. Люсии захотелось быть для Тони таким же пламенем, но только не сегодня. Сегодня нужно уснуть и забыться. Быстро распрощавшись, они покинули яхту. Дэвида в это время на палубе не было. Он ушел проводить Лиз.

Когда тот же черный «субару» преодолевал последние повороты, прежде чем въехать в Эйлат, Люсия заметила у дальнего мыса соцветия фейерверков. Наверное, больше всех радуется Том – большой ребенок. Отвернувшись, она попыталась оставить в своих мыслях только ускользающую дорогу и незаметно уснула. Тони растолкал ее у «Лагуны» и потом с трудом стащил с нее, сонной, платье. Вечер действительно получился хороший. Он давно не пил много хорошего вина, не танцевал с Люсией и не говорил о кардиологии с неспециалистами. Все это дает новые ощущения и новые силы. Жаль, что она спит. Но пусть уж лучше спит, чем тонет.

Взбодрившись за время дороги, Тони долго не мог уснуть.

* * *

На следующий день они, спасаясь от полуденного зноя, забрели в маленький кинотеатрик. В зале было пусто и работали кондиционеры. Все утро недавние пылкие возлюбленные лишь обменивались редкими, бессодержательными фразами, а сейчас эта свежесть и безлюдность еще больше увеличила расстояние между ними, хотя они сидели так близко, что почти касались друг друга. Люсия сознательно не замечала натянутости, а Тони пытался понять, что в эту ночь он сделал не так. Что могло охладить его любимую? Он вел отсчет событий с момента возвращения, не догадываясь перевернуть страницу назад или подсознательно не желая этого делать. Винить себя, как ни странно, легче, чем понимать, что пострадал ни за что. Впрочем, Тони не считал себя пострадавшим, он был огорчен ее замкнутостью, как плохой погодой: ну и пусть идет дождь, солнце еще обязательно покажется. Скоро замысловатый фантастический сюжет фильма отвлек его от этих мыслей. Люсия же никак не могла сконцентрироваться, но радовалась хотя бы возможности уйти в себя. Полтора часа ее молчаливость не будет восприниматься как нечто аномальное.

Что произошло вчера вечером? Она не могла определить, что это было. Случайный флирт, чего раньше с ней никогда не случалось? Откровенное заигрывание, которому она почему-то поддалась? Увлечение? Или просто тщеславие: такой знаменитый музыкант оказывает ей знаки внимания? Дотоле благополучная жизнь внезапно потеряла для нее всякую ценность, а вокруг замаячили мистические светлячки. Протянешь руку – они исчезнут. Так обидно, что невозможно влезть в чужую шкуру. Посмотреть на мир глазами Дэвида хотя бы пять минут. Как все это серо: работа, лекции, прогулки с Тони… Кто-то варится в котле страстей, а у нее – тишь да гладь. Скучно. Люсия чувствовала, как ей утерли нос: она, испанка, в сравнении с этими англичанами – просто дохлая муха. Кажется, до вчерашнего дня она считала своим достоинством то, что никогда не оступалась, что в ее жизни все правильно, и только сейчас ей пришло в голову проверить сами правила. Жизнь вдруг превратилась для нее в загадку. Она так мало о ней знает и сможет ли когда-нибудь знать больше, плавно курсируя между домом, университетом и «Фернандой»?

…Дэвид и Лиз. Несомненно, их отношения далеко не идеальны, но это их многому научило, они кажутся людьми, посвященными в смысл всего существующего. Дэвиду почти пятьдесят, но он не утратил пылкости и кажется молодым. А Лиз? Хотела бы она, Люсия, оказаться на ее месте? Может, и да.

На экране мельтешил звездами и инопланетянами космос. Тони, по всей видимости, надоело быть серьезным, и он с удовольствием забыл, что он только зритель. Его волосы были немного взлохмачены, взгляд выражал крайнюю заинтересованность, а руки и ноги расслабленно бездействовали. Люсия позавидовала ему, попыталась последовать его примеру, даже приняла ту же позу, но уже через несколько минут вернулась к своим переживаниям. Она с сожалением констатировала, что обоюдное чувство киногероев, разделенных космическими просторами, пожалуй, воспринимается как более перспективное, более реальное, чем зародившееся в ее душе стремление приблизиться к людям с яхты, к Дэвиду. Он назначил ей свидание, но это уже как сон, как собственные выдумки. Она не может рисковать своим благополучием ради одного-единственного приключения… И за это сама себя ненавидит! Тони ни за что не поймет, почему она согласилась на свидание с Дэвидом. Да и никому невозможно объяснить, зачем это нужно ей.

Она положила свою руку на его расслабленный кулак. Он не повернулся, только осторожно погладил другой рукой ее прохладную кожу ниже локтя, словно прося подождать, не отвлекать его. По-киношному трогательная любовь земной красавицы к бесполому марсианину была ей слишком понятна, настолько, что другие сюжетные линии ее мало интересовали, и было страшно, что конец фильма окажется несчастливым. Дэвид тоже очаровал ее своей недосягаемостью, непохожестью на других. Его спокойствие, превращающееся в одно мгновение ока в страсть! Этим нельзя было не восхититься. Работа холодного ума, а в паузах – почти безумие, сатанинский блеск в глазах. Чем она могла прельстить его? Именно она, а не Мари, не Сьюзи, не кто-нибудь еще. И главное: что теперь делать? Об этом не хотелось думать. Оба варианта влекли за собой печальные последствия: потерять Тони или потерять едва зародившуюся мечту. Если бы можно было уйти от полюсов, найти промежуточное решение. Оно напрашивалось само собой: пойти на свидание так, чтобы Тони ни о чем не узнал. Но Люсия верила в то, что наказание в таком случае неминуемо. Какое же это воплощение мечты, если к нему примешан страх перед наказанием? Да и как можно не сказать Тони, куда она идет, если они не разлучались в Эйлате до сих пор и на полчаса?

Ей нравились красивые кадры, изображающие смену настроений на лицах фантастических персонажей, но редкие картины ночного неба, похожие на детские рисунки, доставляли все-таки большее удовольствие. Почему нас тянет прочь от насиженных мест – или в людях есть что-то птичье? Белесый инопланетный юноша с прозрачной кожей задыхается в земной атмосфере, которую мы вбираем в легкие с наслаждением. Какой у него измученный вид, но при этом сколько желания, стремления к пухленькой американочке! Люсия не знала, с кем себя отождествить: с героем или с героиней. Кто она: отчаянная, гибнущая, влюбленная душа или всего лишь очарованная домоседка. Что это пришло ей в голову? Влюбленная? Неужели она и впрямь влюблена?

Девочкой Люсия влюблялась часто: в соседских мальчишек, в героев книг и фильмов – и всякий раз ей казалось, что пришло наконец настоящее, а все, что было до этого, не любовь. Исключением был Тони. Люсия не успела влюбиться, он опередил ее. Но еще не почувствовав любви, она поняла, что будет с ним. И не только потому, что его глаза блестели ярче, а голос становился выше в ее присутствии. У всех девчонок уже были возлюбленные, а она – одна из самых очаровательных студенток – никак не могла сделать свой выбор. «Я буду тебя любить, заботиться о тебе», – говорил весь его облик. «С ним надежно, удобно и, может, интересно», – прочитывалось тогда в ее повеселевшем взгляде. А сегодня над этой надежностью нависла угроза землетрясения.

Сейчас он умрет, не долетев, измученный инопланетянин. Его подхватят алчные фэбээровцы и разрежут вдоль и поперек в интересах науки.

– Тони, – она подергала его за рукав, – пойдем, мне надоела эта дурацкая сказка.

– Да, да, – отговорился он, не отрывая глаз от экрана, а через несколько секунд удивленно спросил: – Ты действительно хочешь уйти?

Когда они вернулись в солнечную реальность, Тони сказал, что читал рецензию на этот фильм, и успокаивающе сообщил: «Конец благополучный». Люсия не поняла, каким образом можно достичь счастья в таких обстоятельствах, но втайне осталась довольна.

– И почему люди любят такие несуразные бредни? – как можно более хладнокровно спросила она.

– Потому что несуразицы достаточно и в жизни, только мы не отдаем себе в этом отчета.

– Например? Я что-то не совсем понимаю.

– Мы сегодня весь день ходим молча только потому, что ночью все твои чувства побороло одно – сонливость. Разве это разумно, логично?

Она несколько опешила от таких признаний: если уж что и нелогично, так это мысли Тони.

– Ты считаешь меня бесчувственной?

– Вовсе нет. У меня хорошая память. Прости, наверное, я просто преувеличиваю важность… – он замялся, – как все мужчины.

Тони ожидал усмешки, но встретил настороженность.

– Как все мужчины?

– Тебя это удивляет?

– Жаль, если это так.

– Просто ты еще слишком молода.

– А ты рассуждаешь, как врач.

– Это, по-твоему, оскорбительное сравнение?

– Это ответ на глупое замечание, – Люсия повысила голос.

Тони заговорил лишь спустя несколько минут, но признался себе, что рад ее гневу: удалось задеть ее за живое, а значит, еще не все потеряно. Когда он начинал рассуждать о физической стороне любви или хотя бы вскользь затрагивал эту тему, Люсии хотелось ответить так, как это делает в минуты ярости Соледад. Она считала, что лучше рассыпаться в ругательствах, чем подбирать умные слова для того, что можно только чувствовать.

– Пойдем выпьем чего-нибудь, – предложила она. Кафе ютилось под величественной горой, подобно неумело стоящему ребенку у ног матери, но стоило переступить порог, становилось просторным и основательным: удобные стулья, сверкающие столики, бокалы, улыбчивые официанты. Несколько глотков вина расслабили Люсию, ее проблемы уже не казались ей такими нерешаемыми. Люсия любовалась своим цветастым подолом и новыми туфлями в тон. Ей хотелось загладить вину перед Тони, но она не решалась посмотреть ему в глаза: что она там увидит? Терпкое вино ласкало губы и тревожило, как… Да, как вчерашний поцелуй. Он был, действительно был – теперь она вспомнила в точности то ощущение: беспокойство и блаженство одновременно. Виновата ли она перед Тони в том, что Бог послал ей это?

– Тебе понравилось вчера на яхте? – она задала самый обычный, уместный вопрос, и ее сердце вдруг забилось вдвое быстрее, будто это самое откровенное признание.

– Да, когда-нибудь мы с тобой разбогатеем и, если хочешь, тоже купим яхту. Я бы назвал ее твоим именем. – Ее огненный взгляд заставил его устыдиться своих наивных речей.

– Дело не в яхте.

– Ты хочешь еще пообщаться с этими англичанами? Ей захотелось провалиться сквозь землю.

– Нет, я не для этого спросила, – с трудом выговорила она.

– Скоро нам возвращаться домой, мне бы хотелось сделать эти дни для тебя запоминающимися. Как ты захочешь, так и будет, тем более что я не строил никаких планов на сегодня, мне нужно побороть чемоданное настроение, – не унимался Тони.

– Не нужно особенно стараться веселить меня, все и так хорошо. – Она с трудом поддерживала беседу, однако от утренней сухости они избавились.

Тони осмелился даже несколько раз поцеловать ее в щеку и уже не стесняясь рассматривал красно-синие букетики на ткани ее платья. «Неужели он не понимает, что со мной происходит? Я ведь совсем не скрываю свои переживания», – подумала Люсия. Ее недогадливый друг стал разговорчивым, но она только делала вид, что слушает, время от времени поддакивая ему и испытывая от этой фальши чувство, близкое к отвращению. Его губы показались ей слишком бесформенными, расплывчатыми, как и его речи. Неужели это тот Тони, с которым они бегали по ночным мадридским улицам, взявшись за руки, наблюдали рыб под водой, плавали голыми у каменистого безлюдного берега?

– Давай, как тогда, у двуглавой горы! – прервала она его монолог.

– Прямо сейчас? Ты же на каблуках.

– Ну и что!

На море поднялся ветер. Соленые брызги ритмично окатывали ноги.

Когда показался узкий, высокий камень – основная примета места, где они недавно были счастливы, Тони понял, что зря согласился на этот поход. От усилившихся, разбивающихся о него волн камень стал как бы старее, суровее, зазубринки на нем – заметнее, а горы в это время суток утратили радужную расцветку.

– Надо было приходить утром, – заключил Тони.

– Надо было подождать год или два, а потом приходить и ностальгировать, – не согласилась Люсия.

– Через два года появится столько новых впечатлений, что мы и не вспомним об этом. – Он сел и стал чертить что-то на камне палочкой, склонив голову.

Она смотрела ему в затылок: ветер играет кудряшками. Блестящим завиткам весело, а их хозяин только сейчас догадался, что ему подобает грустить. И внезапно охватив руками пушистые, смуглые виски, Люсия поцеловала макушку Тони совсем по-матерински.

На обратном пути доверчивый влюбленный строил планы на будущее, его интересовало, в какой части Мадрида им лучше снять квартиру, какого цвета должны быть абажуры и мебель и скольких комнат было бы достаточно. Люсия поддерживала разговор, но так, словно речь шла о других людях, или как будто она маленькая и играет в куклы. Игра, где все так просто и быстро: сегодня ты в розовой гостиной принимаешь иностранных консулов, а завтра за столиком со сломанными ножками готовишь пирог из трех подгнивших яблок.

Увидев вдалеке утомленного жарой фотографа с ослом и голозадой обезьяной, Тони попросил Люсию сделать снимок на память. Помявшись, она согласилась. Тони обнял ее за талию и оскалился. Ей стало жаль себя, фотографа и даже осла. Что заставляет их разыгрывать счастливые сцены, когда хочется уйти в тень и грустить о несбывшемся? Моментальный снимок – и ты удивляешься, неужели так выглядит твое настоящее: насупленные брови, недоверчивый взгляд, а сбоку – широко и основательно, по-полицейски поставленные ноги Тони, его простоватое, довольное лицо и от этого самого довольства – совершенно разъехавшийся нос. Жаль его, он и не предполагает, что может не нравиться ей таким. «Приеду – порву эту дурацкую фотографию», – решила Люсия.


День стремительно убегал, прятался из будущего в прошлое. Нужно решиться наконец на что-нибудь. Встреча с Дэвидом, как ни пыталась Люсия предвидеть ее ход, оставалась черным пятном, дырой, ведущей в неизвестность. Она приглашена «на стаканчик виски», но почему без Тони и в столь поздний час? А вдруг он придет не один, вдруг это шутка, розыгрыш, насмешка над Тони и над ней? Каких только картин ни рисовало ее воображение, подхватившее неизученный, опасный вирус – тягу к остроте чувств. Люсия боялась разочароваться. Впервые она задумалась о том, насколько широк ее угол зрения: можно напрячься, сдвинуть с места заржавевшие ножки циркуля и упиваться просторами раскидистого круга, а не толочься на узком пятачке обыденности. Ей хотелось пойти, вызнать у Маковски тайну, которая позволяет делать из плавного ручейка жизни шумный фонтан. У нее, несомненно, получится, и она сможет передать свой новый настрой Тони. Какое значение имеют намерения Дэвида, он может так же прямолинеен в своих желаниях, как Тони этой ночью, но при этом, сам того не подозревая, дарит ей целый мир – красочный, яркий. И вовсе не обязательно делить с ним ложе, можно вовремя уйти, но унести с собой кусочек его вечного праздника. Он угощает своим феерическим пирогом, полжизни – за крохи с его стола.

«Я, кажется, сошла с ума», – одернула себя Люсия. Она уже минут десять простояла у лесенки в бассейне, собравшись войти в воду. Курортники недоуменно обходили ее, стараясь не задеть, а потом с ухмылками уплывали к другому бортику. Тони ушел за мороженым.

Бассейн находился во внутреннем дворе отеля. Откинувшись на спину, можно видеть нагромождение окон-близнецов. Одни из них зашторены, а в других играют лучи послеобеденного солнца, отяжелевшего и готового в обратный путь, на ночлег. С двумя вазочками взбитого фруктового лакомства показался Тони. Люсия вынырнула, грациозно поднялась. Вода серебряными струями стекала с ее стройных ног. Купальщица сняла шапочку, и волосы роскошной волной упали на плечи. Спрятавшись в фиолетовый пушистый халат, поджав ноги на пластиковой лавке и водрузив вазочку с мороженым на колени, она принялась за десерт. Кусочки фруктов, бездонный цвет халата и нежный цвет пухлых, чувствительных губ сливались в чудесную гамму, придавая облику девушки неповторимое очарование. Тони не мог притронуться к еде, так как ловил каждое движение Люсии. Он особенно ценил в своей подруге то, что ее красота была естественной, природной. Несомненно, Люсия любила повертеться у зеркала, но ее внешний вид никогда не ассоциировался с кропотливым трудом косметологов, парикмахеров и модельеров. Создавалось впечатление, что ее совершенно не заботит, как она выглядит, и оттого она прелестна, как увлеченный чем-то до самозабвения ребенок.

– Тебе что, не нравится? – поинтересовалась она, проглотив последнюю ложку.

– Я засмотрелся на тебя.

– Заметил во мне что-нибудь необычное?

– Открываю для себя все новые твои достоинства.

– К сожалению, их не так уж много.

– Также открыл один недостаток – излишнюю скромность.

– А у меня детский нос?

– Немного, – Тони таял от умиления быстрее, чем его мороженое на солнце, – тебе пошли бы веснушки, едва заметные.

– Упаси Бог!

Его как подменили, после прибрежной прогулки он оставил свои едва зародившиеся притязания и превратился снова в смиренного поклонника. Это ему шло. Он как-то очень многозначительно поднимал пушистые ресницы, чтобы встретиться с горящими глазами Люсии. В его взгляде столько нежности, что, казалось, одно неосторожное слово, одно легкое отталкивающее движение – и его глаза наполнятся слезами. «Я не смогу уйти», – промелькнуло в ее мыслях, и она постаралась не думать больше о назначенном свидании.

– Тони, почему на море мало кораблей?

– Мы их не видим. Здесь разрешено пришвартовываться только в порту. Чтобы кораллы не повредить.

– Поехали в порт!

Скоро они смогли наблюдать за теряющимися на горизонте и отчетливыми вблизи, плавучими железными чудищами. Вдалеке виднелись изогнутые шеи кранов. Некоторые напоминали стебли засохших цветов, другие же были, без сомнения, живыми, замершими. Злой волшебник заколдовал их, усыпил. Жирафы нагнулись, чтобы поискать еды на земле, а длинношеяя птица хотела испить соленой морской воды – но они так и остались стоять. Теперь до утра. А самое красивое, как мираж, было рядом – огромный, белоснежный океанский лайнер. Его обтекаемые формы приковывали взгляд. Скользить глазами по высоко вздымающимся над водой, плавно изогнутым линиям доставляло несказанное удовольствие. Окна кают были маленькими, как глаза чайки. Тысячеглазая чайка отдыхала в заливе, и ничто не способно было нарушить ее покой.

Люсия, в шортах и клетчатой мужской рубашке, выглядела на фоне портовых сооружений взрослее и деловитее. Она сняла солнцезащитные очки, чтобы лучше видеть, прищурила глаза, весь ее вид выражал нетерпение и взволнованность. Она завидовала каждому матросу, даже рабочим в грязных комбинезонах, так как они могли уплыть в море, умели общаться со стихиями. «Жизнь, похожая на рискованное плавание, – думала она, – существует вокруг сама по себе, и Дэвид – только указатель на пути к ней». Она твердо решила остаться с Тони, честно объяснить ему свои зародившиеся стремления, сформулировать то, о чем думала постоянно со вчерашнего дня и для чего до сих пор не смогла подобрать имени. Нет, раньше, – это, открытие о существовании другой жизни она сделала еще в Тель-Авиве, когда звуки захватили ее и унесли в эфирное царство. Доступно ли это мироощущение каждому, кто творит? Отцу, когда он до последнего волоса стирает в дальней комнате свои смычки, маме, когда она тратит все силы на репетициях и валится потом, не говоря ни слова, на кровать?

– Смотри. – Тони развернул ее, держа за плечи, и указал рукой в море.

Тихо, крадучись, стесняясь собственных размеров, к порту подбирался пассажирский корабль. Нелегко побороть соблазн увидеть лица людей, только что совершивших, вероятно, увлекательное плавание. Решили не возвращаться в город до прибытия корабля. Через некоторое время его величавые бока нависли над берегом. Наступило оживление, Тони и Люсия не заметили, как оказались среди встречающих. Судя по скромных размеров чемоданчикам и совсем легким спортивным сумкам, это был недолгий туристический рейс. Пассажиры шумной, говорливой толпой спускались по трапу. Среди них много нарядно одетых детей. Слышалась разноязыкая речь.

– Боже мой! Это Жозе, Жозе Вакейра!

– Кто? Ты не ошибся? Это твой знакомый?

Но Тони уже увлек ее вперед, сжав до боли руку, расталкивая рассеянных приезжих и на ходу извиняясь. Она еле за ним поспевала. Человек, к которому сломя голову устремился Антонио, был, по-видимому, действительно испанцем… Через минуту Люсия с восторгом наблюдала изумление в глазах приятеля Тони и неуклюжие мужские объятия.

– Знакомься, Люсия, это Жозе. Мы с ним вместе учились. В отличие от меня, он практик, причем превосходный. Как, в Каталонии на тебя не обижаются?

– Всякое случается, – смущенно и ласково произнес Жозе.

Он был заметно старше Тони, чуть выше ростом, имел достаточно правильные, заостренные черты лица. Люсия поняла, что радость непредвиденной встречи затмило для него новое чувство – восхищение ею.

– Я поражен: у тебя такая красивая девушка! Тони не знал, что ответить, но не мог скрыть счастья от того, что это замечено, и в первые же минуты.

– Ты откуда и куда? – спросил он, похлопав Жозе по плечу.

– Из Египта. Все ездят из Эйлата смотреть на пирамиды, а я наоборот – уже две недели вижу их во сне и решил разнообразить впечатления.

– Ну и как пирамиды?

– Восхитительно. На одной из них, представляете, написано, сколько лука, редиски и чеснока съели строители за время ее возведения.

– Небогат же был их рацион! А мы пытались плавать с аквалангами – я не мог себе представить, что здесь такое фантастическое дно, хотя и знал много о Красном море. Ну что, проведешь вечер с нами или у тебя другие планы?

– Никаких. Это большая удача, что я встретил вас. В машине Тони стал рассказывать о симпозиуме, о том, с каким энтузиазмом принят его доклад. Жозе как специалиста интересовали все подробности, но он, воспользовавшись паузой в диалоге, не преминул поинтересоваться у Люсии, не скучно ли ей в обществе двух фанатов-кардиологов.

– Немного, – с улыбкой призналась она.

– Моя будущая жена уже привыкла к тому, что я увлечен не только ею, но еще и медициной, – с гордостью произнес Тони.

– Тебе повезло. Вы, Люсия, уже приготовились проводить вечера и выходные в одиночестве, пока ваш муж будет спасать умирающих? Я всем задаю этот вопрос, поэтому до сих пор не женат, – Жозе украсила жемчужная улыбка, настолько красивая, что Тони не смог обидеться на порочащее его как жениха замечание.

– Он пока что маскируется, – отшутилась Люсия.

– С его характером и старательностью не получится прятаться долго. Извини, старина.

– Да, Жозе, ты был, наверное, самым злостным лентяем и прогульщиком. Говорят, сейчас все изменилось.

– Представь, я опаздываю на работу не чаще, чем раз в неделю.

Тони не терпелось рассказать о своих научных открытиях, он наконец-то нашел просвещенного собеседника. Когда машина остановилась у ресторанчика, в котором коллеги собирались отведать что-нибудь испанское и выговориться до последнего словечка, Люсия неожиданно для себя самой попросилась домой, так как она устала, не может поддерживать столь специфическую беседу и хотела бы уединиться с книгой на несколько часов. Как ни жаль было лишаться общества прекрасной дамы, ее отпустили с тем условием, что она обязательно составит им компанию в походе на какую-нибудь ночную дискотеку. Оставшись без спутников, девушка пришла в ужас. Появление Жозе, несомненно, знак того, что ей нужно идти на свидание к Дэвиду. Она почувствовала это каждой частичкой своего тела, и инертный, сомневающийся мозг просто вынужден был отключиться, чтобы не мешать. Только на часик, ну, на полтора. Только увидеть его, услышать и вернуться. Она поинтересовалась у водителя, который час. Оставалось пятнадцать минут до назначенного времени. Критически осмотрев свой наряд, Люсия решила все-таки заехать в отель и переодеться.

* * *

Побороть стыд помогала только спешка. Выбор пал на простое светлое платье с жакетом в стиле Жаклин Онассис, крохотную сумочку с длинным, тонким ремнем и изящные туфли на маленьких мелодично цокающих каблуках. Ожидавший у отеля водитель вежливо, но с интересом осмотрел свою преобразившуюся пассажирку. Она, волнуясь, с трудом объяснила, куда ее отвезти.

Когда машина выехала на трассу, Люсия подумала, что хорошо было бы оставить какую-нибудь успокаивающую записку на случай, если Тони вернется раньше ее. Впрочем, она не собиралась задерживаться – желание остаться неразоблаченной было слишком велико. Поворот, еще один, и перед ней показалась белая каменная ограда, синяя морская перспектива и безлюдье. «Господи, неужели он подшутил надо мной или я так сильно опоздала?» – с ужасом пронеслось в голове. Сердце уже приготовилось выпрыгнуть наружу, но тут она увидела неподалеку знакомый черный «субару».

Маковски поднялся с водительского места и медленно проследовал ей навстречу. На нем были джинсы, спортивная рубашка и белые кроссовки. Это не совсем совпадало с представлениями Люсии о первом свидании. Стоя посреди пустынной площадки, она стеснялась своего платья, туфель, открытых выше колена ног. Такого с ней еще никогда не было. Как будто опыт работы манекенщицей улетучился со скоростью ветра. Наступило нетерпеливое ожидание, когда Дэвид подойдет. Может, он обнимет ее, и неловкость сразу исчезнет…

– Рад вас видеть, – сказал он приветливо, но довольно сухо, остановившись в полуметре от нее. – Прогуляемся?

– Извините, я опоздала.

– У нас впереди весь вечер.

– Я хотела бы вернуться в отель не позднее половины двенадцатого.

– Жаль, что не к двенадцати, было бы как в сказке. Ваш друг, наверное, очень ревнив?

– Не знаю, до сих пор я не давала ему поводов для ревности.

– Наша встреча – тоже не повод. Я всего лишь приготовил для вас небольшую развлекательную программу. Вы уйдете, как только захотите.

Они медленно шли вдоль берега. Солнце, опустившись до уровня фонаря на набережной, окрашивало своими красками полнеба. Дэвид выглядел несколько уставшим. Под глазами у него обозначились синеватые разливы, он двигался как бы нехотя. Люсия вспомнила, какой радужный шлейф она пририсовала своему герою за этот день, полный сомнений и переживаний. Воспоминание несколько позабавило ее. Подняв растопыренными пальцами густые пряди со лба, обнажив испещренный продольными морщинами лоб, Маковски остановился и предложил Люсии закурить. Она отказалась.

– Вы любите море? – спросил он, выдыхая дым.

– Да, я уже говорила вам.

– У вас очень чувственное имя. Знаете, что, согласно тайной доктрине Израиля, Бог положил букве Л господствовать в соитии?

Разговор представлялся Люсии дурацким… Было непонятно, как следует вести себя в такой ситуации.

– Вам нравятся горы? – продолжал Дэвид.

– Горы красивые и загадочные, – ответила она, посмотрев на вершины.

– Вы, надеюсь, уже побывали там?

– Что вы! Это же, наверное, опасно.

– Зато познавательно. Моисей трижды восходил на гору Синай, общался там с Богом по сорок дней, пока не постиг душу души Закона.

– Что это такое?

– Способность понимать вселенную вокруг себя и вселенную в себе. Не хотите ли попробовать тоже взойти на гору?

– Боюсь, пообщаться с Богом мне там не удастся.

– Пообщаетесь на худой конец со мной.

Дэвид не стал дожидаться ответа и пошел к машине. Они поехали вверх по извилистым дорогам, часто сворачивали. Люсия влюбленно следила за его манипуляциями с рулем. Ей ничуть не было страшно. Разве с таким мужчиной можно бояться чего бы то ни было? Он прекрасно ориентировался в горах и легко вел машину. Рассказывал о вдохновении, о том, каких огромных трудов стоит ему порой каждый шаг из-за кулис к аудитории, и как потом, подобно приливу теплой, благоухающей воды, его охватывает ощущение уверенности в своих действиях и бесконечная любовь к музыке, рождающейся на свет с его помощью. Это как свободное парение, как магия. Пальцы сами начинают волшебный перелив, и можно войти в состояние некоего транса. Так древние йоги доводили себя до высочайшей степени самопогружения: могли месяцами не замечать ничего вокруг, и звери заводили рядом с ними свои жилища.

Через некоторое время они оставили машину на ровном участке и продолжили путь пешком. Дэвид поддерживал девушку, пока она наслаждалась видами. Идти в туфлях оказалось трудно, хотя каблуки и были невысокие. Его интересовало, не устала ли она, не хочет ли есть (у него в сумке термос и сэндвичи). Люсия слушала тембр его голоса, сильный, бархатный, не особенно вдаваясь в смысл слов. Звук его речи и юношеские очертания фигуры расслабляли ее, создавали душевный уют, успокаивали. Море, освещенное фантастическими, огненно-синими красками, сводило с ума, представляясь сверху еще более могущественным. Зато Эйлат, напичканный благами цивилизации и самодовольными отдыхающими, показался ей жалкой, мелкой деревушкой, уже зажегшей, в подражание величественному солнцу, первые крошки-огни.

Они поднимались в горы, и становилось прохладнее. Машина была уже где-то далеко внизу. Поднялся легкий ветер. Дэвид достал из спортивной сумки, которую нес на плече, полосатую подстилку, и предложил Люсии накинуть ее на плечи. Она представила себе, как будет выглядеть, и отрицательно замотала головой. Быстро темнело. Тропы было уже совсем не видно, и, неверно поставив ногу, Люсия вдруг соскользнула с камня. Ее каблук сломался, она вскрикнула от испуга. Бывалый проводник понимающе улыбнулся и подставил ей свое плечо, чтобы она могла разуться. Она оперлась на плечо, и словно как будто сотни маленьких иголочек укололи ее одновременно. Люсию так влекло к его теплу, к его телу, что она не удержалась и опустила голову на худощавую, горячую мужскую грудь.

Но дальше идти босиком она не могла – нужно было спускаться к уже невидимой машине. Дэвид сунул ее туфли в сумку и стал поддерживать Люсию на неудобных участках, предупреждая заранее, где нужно двигаться осторожно. Камни, нагретые солнцем за день, ласкали ее ноги своим теплом, и это немного помогало мириться с горной прохладой.

– У каждой страны, – продолжал между тем Дэвид свой неторопливый рассказ, – есть не только те границы, что обозначены на карте. Земля ведь не плоскость. Давно замечено, что у стран есть кроме горизонтальных вертикальные границы – нижние и верхние.

– И мы собирались перейти верхнюю границу Израиля?

– Ее переходят не ногами. И не когда вздумается. Это, можно так сказать, граница с Богом.

Она слушала и время от времени смотрела на него широко открытыми, восхищенными глазами. Ей нравилось то, что рассказывал Дэвид, но она хотела бы найти в его голосе нотки тепла, внимания, даже, может, заигрывания, а находила только спокойные интонации рассказчика. Было даже не понятно, кому он все это рассказывал: ей или самому себе. Робкая, неосознанная надежда на любовь оставляла ее. Он просто развлекает маленькую девочку, ему надоела напыщенность, поэтому – джинсы, кроссовки, горы и тропинки, на которых, между прочим, можно запросто расшибить себе голову…

Они уже едва видели друг друга в беспросветной тьме, и страх оступиться и упасть со склона вдруг овладел ею. Как же они найдут машину? Становилось все холоднее, ветер усилился и трепал подол ее платья. К тому же как-то незаметно их окутал туман. Кожа девушки покрылась холодной влагой. Люсия уже сильно сбила ноги, мысленно ругала себя за то, что отправилась на это свидание, и была близка к слезам… Но неожиданно в темноте показалось что-то светлое. «Машина!» – с радостью подумала она, но тут же грустно вспомнила, что их «субару» – черный.

Видение оказалось низким каменным сараем, выбеленным и покрытым сверху густым слоем веток. То ли охотничий домик, построенный на случай непогоды, то ли прибежище скалолазов… и влага тумана тут же смешалась на щеках Люсии с другой влагой, соленой: девушка вспомнила, что еще в начале подъема видела белую точку далеко справа. По всей видимости, ее они и достигли. Но в таком случае проделать обратный путь, пока не рассветет, невозможно! и Люсия уже не стесняясь заплакала, уткнувшись в плечо Дэвида. Он не говорил ни слова, только сильно сжимал ее плечи. Похоже, он нисколько не переживал из-за того, что они заблудились, и вовсе не чувствовал себя виноватым…

Туман явно перерастал в дождь. В объятиях Дэвида Люсия немного успокоилась. Маковски открыл дверь сарая, и они, согнувшись, вошли в узкий проем. Дождь уже шуршал по крыше, и в одном месте сверху капало. Девушка дрожала от холода. Дэвид достал из сумки фонарик, и при его свете они увидели грубо сложенный очаг и возле него – охапку дров. Маковски деловито обследовал крышу и убедился в наличии отверстия для выхода дыма, затем присел на корточки и стал ломать хворост о колено. Одежда Люсии совсем промокла, и девушка попросила его не поворачиваться. Тусклый свет от разгоравшегося хвороста выдал его умиление. Он на минуту оторвался от своего занятия, достал из сумки уже знакомую Люсии полосатую подстилку и протянул ей.

Въедливый туман добрался до самых укромных уголков ее тела. Вся ее одежда, вплоть до маленьких кружевных трусиков, была влажной. Сняв жакет и платье, Люсия спешно завернулась в полосатую ткань и только потом, придерживая одной рукой свое рубище, избавилась от одежды полностью. Платье и жакет она разложила сушиться на выступы камней у разведенного огня, остановилась в нерешительности – повесить ли трусики, – но не осмелилась и спрятала их в карман жакета. Ее знобило, хотелось сесть поближе к уже начинавшему потрескивать костру, но то, что она почти раздета и завернута во что-то некрасивое, останавливало. Дэвид, справившись с поленьями, расстегнул рубашку и небрежно бросил ее рядом с платьем Люсии. Она задержала взгляд на сушившейся одежде: интересно, они так далеки друг от друга, как разные миры, а их вещи уже совсем сроднились, лежа рядом. Затем она решилась посмотреть на Маковски: он хорошо сложен, годы не мешали ему оставаться подтянутым и спортивным. Пламя причудливо плясало, отражаясь в его глазах. Они были такими светящимися, что, казалось, огонь – лишь отражение их зеленого, двоящегося блеска.

– Вы, наверное, сердитесь на меня. Обещал границу с Богом, а затащил в ад кромешный. Поверьте, я не мог предвидеть, что все произойдет именно так. Надо признаться, нам еще очень повезло, что на нашем пути возник этот сарай.

– Я думаю, что если так случилось, значит, так было надо.

– Кому?

– Не знаю.

– А вам?

– Вы хотите исповедовать меня?

– Не имею таких наклонностей. Садитесь ближе к огню. – Он посмотрел на нее и ласково добавил: – Вы дрожите.

Такой интонации она не ожидала. Дождь и ветер смешно взлохматили его волосы. Они стояли на макушке немного торчком, зато от влаги седина не была заметна. Каменная хижина оказалась весьма добротно сложенной, дождя и ветра не чувствовалось, лишь в дальнем углу капали редкие капли. От одежды шел пар. Пахло дымом, сыростью, побелкой.

Он что-то говорил, она смеялась его шуткам, не забывая придерживать на груди полосатую ткань. Платье уже подсохло, на нем стали видны грязные пятна. Люсия представила, как она войдет в отель в таком виде, и ей стало безумно весело. Пожалуй, если Тони окажется дома, она не сможет оправдываться из-за смеха. Дождь ровно шумел по каменным стенам, не в силах пробраться внутрь и разузнать, что за странники прячутся от его глаз за прочными белыми стенами. Стоять в полный рост в сарае было невозможно. Дэвид передвигался на коленях, а Люсия и вовсе не решалась встать, чтобы не показаться неуклюжей.

Вокруг них образовался какой-то новый уединенный мир, в котором она теперь, избавившись от холода и смирившись с тем, что прогулка затягивается, готова провести целую вечность. Если бы можно было никуда не возвращаться, отрезать от их каменного материка все, что находится ниже и противится идиллическому счастью двух разделенных возрастом, положением, образом жизни людей, соединившихся на неведомой, никому не принадлежащей территории, чтобы слушать друг друга, смотреть друг другу в глаза, поддерживать огонь и думать только о насущных вещах: чтобы одежда высохла, чтобы дров хватило… Умелый рассказчик, Маковски практически заколдовал ее легендами, сказаниями об истории Израиля. Холод остался там, за стенами, и, казалось, подслушивал звучную образную речь Дэвида. Люсия была покорена его обаянием.

Рассказывая, Дэвид нашел в дальнем углу их убежища свернутый большой кусок брезента и расстелил его возле огня, чтобы Люсия могла сесть свободнее. Девушка с удовольствием легла на бок, вытянула ноги и оперлась головой на руку. Ей надоело уже сидеть свернувшись, но ее импровизированная туника была так коротка, и длинные, изящные ноги так рьяно свидетельствовали о том, что она никакой не путешественник, а всего лишь изнеженная, городская девица… Ноги пришлось убрать в тень. От Дэвида не ускользало ни одно ее движение. Даже когда он отворачивался, чтобы подбросить дров, казалось, что он спиной чувствует все ее намерения и читает ее мысли без всяких усилий, как букварь.

Толстый узел из углов полосатой подстилки на ее груди ослаб, съехал вниз под собственной тяжестью, обнажив верх груди и глубокую ложбинку. Этого увлеченная слушательница не заметила и даже усугубила ситуацию, потянувшись поправлять волосы.

– Хотите грустную историю? – спросил, пристально глядя ей в лицо, Дэвид.

– Очень грустную?

– Да. Вы знаете, отчего люди умирают? – Он пошевелил угли, и в них, потемневших, снова заблистали огоньки. Подкинув дров, он опять посмотрел в ее глаза.

– Потому, может, что жить вечно – скучно. Почему вы спрашиваете об этом?

– Вам хорошо здесь, в уединении?

– Да, я с удовольствием покинула и пространство, и время. Вернее, покинула без особенного удовольствия, но сейчас поняла, как это здорово.

– Вы ответили на мой вопрос.

– Про смерть?

– Знаете легенду о девушке с жадными глазами? У нее были такие большие, красивые глаза, как у вас, но они жили своей самостоятельной жизнью. Все, что видели, они оставляли только себе, не передавая впечатлений юному телу, которое жило только стуком сердца и шорохом крови. Так продолжалось семнадцать лет, пока какое-то слишком уж яркое событие не прорвало завесу, столь тщательно охраняемую глазами. Весь мир своей огромной тяжестью хлынул в сердце девушки…

Люсия, заинтересовавшись рассказом, подтянула коленки к подбородку. Край туники едва прикрывал ее бедра. Дэвид подвинулся на коленях в ее сторону и вдруг, резко нагнувшись, поцеловал ее, сначала едва прикоснувшись к губам, а потом, на ходу поймав убегающий рот – нежно, ласково, страстно. Девушку окатило теплой волной, где-то внутри нее будто плавно разогнулась пружина… Она погрузилась в сладкую истому.

Сопротивляться не было сил. Люсия поняла, что переиграть ситуацию невозможно. Да и зачем? Ведь если быть честной до конца, то с самого момента их встречи у лифта ей хотелось именно того, что происходило сейчас. Присутствие Тони мешало признаться в этом самой себе. Лучше не давать пока что оценок ни собственным поступкам, ни событиям. Какая-то заведомо обреченная на поражение защитная реакция заставляла ее пытаться оттолкнуть, отстраниться, но Дэвид с силой прижал девушку к себе, и ее руки, повинуясь магической привлекательности этого человека, волшебству ночи, любви, выросшей так быстро и неожиданно, скользнули по его груди и, вместо того чтобы упереться, борясь за спасительное расстояние, обвили его шею.

Он то яростно охватывал ее припухший, расслабленный рот, то отдалялся и гладил ее по волосам, едва касаясь кончиками пальцев. Его чувственные руки изучали новый, дорогой и желанный подарок судьбы, словно желая удостовериться, что он так же красив, как кажется: такие же мягкие, маленькие мочки ушей, такой же смешной, кукольный нос, такая же длинная шея. Узел совсем развязался, и его взору, его ласкам открылась выдающая силу ее желания грудь. А потом его пальцы скользнули вниз, еще ниже, и тогда Люсия забыла обо всем на свете… Последняя тень сомнения, корчась, сгорела в пламени костра. Она откинулась на брезент, не замечая больше никаких неудобств: божественная, страстная музыка властвовала над нею, и непрошеный гость – зов природы – тайно вплетаясь в симфонию чувств, повлек ее руки к металлической пряжке его ремня.

Дэвид прижимал к себе податливую добычу, прохладную, тонкую, и можно было чувствовать, как кровь водопадами бурлит в его жилах. Она дарила себя, как цветок, все более удивляясь, что можно срывать цветы с такой силой. Никогда раньше Люсия не испытывала столь острых ощущений. Радость истомленного ожиданием тела, торжество наслаждения, ценность каждой секунды происходящего сплелись, пульсировали и превратились наконец в невероятно остро осознаваемые здесь и сейчас. «Любимая», – услышала она тихий шепот Дэвида и не смогла поверить в то, что это наяву. И тогда признание повторилось…

Когда все кончилось, Люсия опять застыдилась своей наготы и стала лихорадочно водить руками по брезенту в поисках коврика. Огонь почти погас, и Дэвид спешно раздувал угли. Лучше не думать, тот ли это пианист, которому рукоплещут толпы, тот ли это светский лев, в честь которого поднимают бокалы на яхтах… Иначе можно лишиться рассудка. Она удивлялась, что отсутствие одежды не делает его, как всех остальных людей, слабее, беззащитнее. Ей нравились приметы возраста на его руках, лице, шее. Когда пламя снова заиграло в очаге, он вернулся.

– Что с тобой? Почему ты прячешь свою красоту?

– Но все произошло так неожиданно. Теперь мне нужно привыкнуть к мысли, что это случилось.

– Не могло не случиться. Привыкнешь потом, сейчас можно найти занятие поинтересней.

– А что случилось с большеглазой девушкой?

– Какой девушкой?

– Из легенды.

– Она умерла. Утопилась. Ей нужно было переварить впечатления, а суетный мир не давал такой возможности.

Люсия погрустнела, отодвинулась, стала натягивать платье. Тонкая ткань была горячей. Дождь прекратился, даже затерявшиеся в ветках капли, все до последней, уже упали на пол и просочились в его трещины. Дэвид взял свою одежду и выбрался из низкого сарая наружу. В открытую дверь повеяло холодом.

– Я поищу дорогу! – Он взял фонарик и скрылся в затянутом туманом проеме.

Что будет дальше? Вопрос, выброшенный ею за границы сознания, спешно занимал свое прежнее место. Менее всего ей хотелось сейчас оставаться в одиночестве.


Воздух снаружи, как отрезвляющее лекарство, противоборствовал с теплом нагревшегося у огня платья и конечно побеждал. В сарай ворвался легкий ветерок – языки пламени нагнулись, попытались убежать от него, но не всем из них это удалось. Люсия внезапно вспомнила о существовании Лиз. До этого она лишь мельком думала о том, где может быть в это время Тони, сейчас же с ужасом осознала, что Дэвид тоже несвободен, и даже более, чем она. Его тоже, наверное, ждут. Ей стало не по себе, и она задумалась над тем, как должна чувствовать себя жена в его отсутствие. Представить состояние Лиз ей мешала радость победы, обретенного, пусть ненадолго, счастья. Господи! Было так хорошо, как никогда раньше, неужели это конец, занавес?! Неужели это чудо никогда больше не повторится? Нет, это противоестественно, это слишком жестоко! Не стоит ни в чем сомневаться, ведь для нее с этого часа началась совсем другая жизнь, такая явная, такая осязаемая, а все, что было раньше, – лишь сон. Не важно как, но Дэвид останется в ее жизни… Иначе просто не может! Не для того просыпаются солнечным утром, чтобы снова закрыть глаза.

Она опомнилась: нужно привести себя в порядок, пока он где-то ходит. Она одернула платье, потянулась к жакету. Спрятанные в кармане трусики были совсем мокрыми. Она все-таки натянула их, и холодное, влажное кружево легло на ее кожу, как наказание за грехопадение. Сейчас бы в теплый душ! Издалека послышались шаги. Она узнала бы их из тысячи других, но любопытства ради все же выглянула наружу: небо сливалось с землей в единой серой дымке, и, как маяк, покачивался, приближаясь, расплывчатый огонь фонарика. Девушка вернулась в свое убежище, желая в последний раз осмотреть обстановку, запомнить каждую мелочь, задержать время, продлить свое пребывание в этом прекрасном диком месте…

Из-за низкого потолка Дэвид был виден только ниже груди, но по его уверенной походке Люсия поняла, что дорога найдена. Догадка только расстроила ее. Лучше бы вообще никуда не возвращаться! Она готова остаться здесь на всю жизнь, спать на жестком брезенте и ходить годами в одном и том же платье. Жаль только, что в горах нет рояля. Впрочем, Дэвид сам как музыка.

– Опять замерзла? – спросил он, внося на своих плечах запахи ночи, дождя, горного воздуха. Поленья догорали. – Завернись во что-нибудь. Кстати, я совсем забыл. Обещанное виски. Сейчас согреешься.

Порывшись в сумке, он вынул маленькую резную фляжку, открыл и протянул Люсии. Она сделала несколько глотков, сморщилась, стала кашлять. Дэвид подал ей подстилку.

– У меня есть сюрприз. Только что получил его сам и спешу поделиться. Идем!

Его рука легла ей на спину, подтолкнула к выходу. Тепло быстро добралось сквозь платье до ее кожи, и было так печально проститься с ним, выйдя из сарая. Скрежет цикад и прерывистая песенка неведомой ночной птицы, казалось, заполонили все пространство ночи. Люсия наконец-то смогла встать в полный рост. Какое это удовольствие – расправиться в привычной человеческой позе, возвыситься над необходимостью прятать от дождя и холода свое слабое тело! Если бы еще сырой воздух, казавшийся недоброжелательным по сравнению с теплом костра, не напоминал о том, что за пониманием всегда следует по пятам холодное безразличие, когда уже ничто и никто не поддерживает тебя и ты сам за себя.

– Иди за мной и остановись, не делая больше ни полшага вперед, когда я скажу. Ты без обуви? – Он возвратился в сарай и вынес оттуда испорченные туфли. – Обувайся, это все же лучше, чем босиком. Хотя бы не заболеешь.

Люсия стеснялась хромать. Впрочем, в таком тумане этот недостаток не был особенно виден. Виски пришлось кстати: ее не раздражали ни скользкие камни, ни ямы, ей перестало казаться трагичным то, что близится расставание, а Дэвид как был для нее загадкой, так и остался. Она просто запуталась в его сетях. Чем он живет? Вдохновением? И только? Теперь она знала, что он талантливый рассказчик, искусный любовник, но отдала бы полжизни, чтобы узнать еще больше.

– Внимание! Стоп! Теперь стой здесь и не наклоняйся сильно. Если упадешь – лекарь из меня никакой. Лучше присядь на корточки.

Светлые очертания его рубашки соскользнули вниз, и Люсия могла наблюдать разметавшиеся волосы на уровне своих колен. Потом у ее ступней остались только руки, стук о землю – свет фонарика, покачнувшись, уравновесился где-то внизу и поплыл, поскакал по ступенькам все глубже и глубже. Ее сердце замирало при каждом резком скачке, она не могла ровно дышать, когда мелкие камни с грохотом обрушивались в пропасть из-под его ног. Зачем он испытывает ее терпение, зачем он так изощренно истязает ее? Минут через пять Дэвид, видимо, достиг ровного участка. Светлячок проехал метров двадцать вправо и закружился. Что там такое? Люсия изо всех сил подалась вперед, но вспомнила, что это опасно. Приложила руку козырьком ко лбу, прищурила глаза: неужели машина? Так оно и есть. Вот он, глянец капота. Огонек фонарика нырнул, затерялся – и в следующую секунду его сменили два ослепительных луча дальнего света.

Радоваться ли тому, что обратный путь открыт, огорчаться ли?.. Теперь она могла наблюдать, как Дэвид лихо поднимается по горе, чтобы забрать ее и вещи. Хотелось запечатлеть навек в своей памяти каждое движение его вытянутого, гибкого силуэта. Чтобы помочь ему преодолеть последний, отвесный участок, Люсия протянула руку. Он воспользовался услугой – скорее чтобы сделать ей приятное. Какие-то неведомые силы несли его на крыльях, позволяли быть выше всего, что составляет трудности для тех, кто опирается на землю всей ступней.

– Как тебе это удалось? – поинтересовалась она.

– Сам не знаю. Интуиция. Я пошел не здесь, а в обход, по пологому склону. Там, у машины, туман менее густой.

Ей хотелось расцеловать мудрого обольстителя, но его сосредоточенность, опущенные брови и готовность идти и запихивать в сумку разбросанные вещи остановила ее. Он был уже недосягаем. Проклятая машина нашлась так быстро, и это вдохновило его на сборы. Она-то все равно уже скомпрометировала себя: трудно сказать, который час, но ясно, что Тони не просидел в ресторане и трети проведенного ею с Дэвидом времени.

Маковски предложил еще виски, и она сделала несколько больших глотков – от страха, что не перенесет расставания. Насколько долгим оно будет? Только бы не навсегда! Почему он молчит? «Я хотел бы встретиться с вами завтра». – Как странно, неуместно звучали эти слова вчера, и как они были бы желанны и естественны теперь.

Когда сумка была собрана и в каменном сарае наведен первозданный порядок, Дэвид нежно укутал Люсию, привлек к себе, растопил ее волнение спешным, но чувственным поцелуем:

– Все будет хорошо, моя крошка. Поблагодарим хозяина этой конуры.

Они шли на свет фар долго, обходя крутые склоны, чтобы Люсия не сломала ногу из-за туфель. На полпути она обернулась, в последний раз попрощалась с горной площадкой, уже ставшей для нее самым любимым, самым дорогим уголком света. Дэвид взял ее за руку, не позволяя медлить, и вскоре белокаменный бугорок исчез из поля зрения… На его месте торчал теперь одинокий, куцый, занесенный на край обрыва немилосердным ветром куст.

То ли ее разгорячило спиртное, то ли и вправду быстро теплело. Словно не только они спускались по горным дорогам вниз, но и само благополучие низины стремилось им навстречу. Когда выехали на основную дорогу, стало совсем жарко, пятна на платье, казавшиеся не такими страшными в горах, превратились в ужасающие потеки, а ее поступок отяжелел, достиг веса греха. Как ни странно, нависшие над набережной, словно топор палача, уличные часы показывали всего лишь без четверти два. Похоже, Дэвид собирался довезти ее до самого отеля. Вдруг Тони окажется в этот момент у окна? Попросить остановиться? Поздно!

– Вот ты и дома. Мне, право, стыдно за такую прогулку. – Он смотрел на нее пристально, не мигая, и его рука незаметно легла ей на колено.

Стекло в окне машины опущено, значит, Тони все видит. А, какая разница! Она бросилась Дэвиду на шею, осыпала его поцелуями, уткнулась в его спутавшиеся волосы, длинные, доходящие до мочек ушей, мягкие, пахнущие дымом костра и еще чем-то невыразимо приятным. Если все население планеты уставится в их окно, она будет только счастлива. Как это сладостно – рассказать каждому прохожему, каждому листочку, каждой былинке, что она встретила самого восхитительного мужчину на свете!

Прощание не могло длиться бесконечно. Как это ни трудно было сделать, Люсия высвободилась наконец из его объятий. Неизвестность мучила ее, и пора было услышать свой приговор: или все, или ничего.

– Я должна идти, – нерешительно произнесла она и затаила дыхание.

– Жаль, что обстоятельства сильнее нас. – Дэвид опустил голову. – Мне не хочется, чтобы ты сразу забыла обо мне. – В его руках вдруг оказалась крохотная бархатная коробочка. – Возьми это. Я купил его несколько лет назад в Австралии, сам не знал тогда зачем. Не смог оторвать глаз. С тех пор вожу с собой. Когда силы оставляли меня, я смотрел на него, и оно дарило мне новое настроение. Кажется, тебе оно придется впору. Обидно же ему лежать всегда в футляре.

Люсия приоткрыла крышку: многогранным блеском ее ослепил необыкновенно красивый, густо-зеленый, как морское дно, изумруд. Серебряное кольцо, по-видимому, старинной работы, было выполнено с величайшим вкусом и мастерством. Совсем не то, чего она хотела и ждала от Дэвида, но невозможно было не восхититься, не залюбоваться.

– Это очень дорогой подарок…

– Ты сделала мне более дорогой… – Он не закончил фразы, взял ее руку и надел кольцо на средний палец. Камень засверкал по-новому, словно обрадовался, что у него появилась хозяйка.

Ее взгляд не позволял ему оставаться спокойным. Дэвид потерял былую решительность. Еще немного – и его лицо испортит чувство вины. Люсия с трудом подавила слезы. Он решительно поднял голову:

– Я не знаю, каким окажется наше будущее, но наше настоящее прекрасно, и я счастлив. Будь и ты счастлива, если у тебя есть к тому хоть один повод. Нам повезло, что у нас был такой день…

Люсия не дослушала его. Она выскочила из машины, хлопнув изо всех сил дверью. Бархатная коробочка упала на асфальт. Туфли мешали идти – она сбросила их с ног, вбежала во двор отеля и расплакалась. Может, догонит? Нет, ни за что не посмотрю назад. Не замечая никого вокруг, она добралась до своего номера, мокрый треугольник на подоле платья смущал ее, как клеймо позора. Открыла дверь, шагнула за порог… Но никто не вышел навстречу, никто не набросился на нее с расспросами и обвинениями. Может, Тони спит? Швырнув сумочку на столик, она влетела в ванную, заперла дверь, прямо в одежде легла в белоснежную прохладу и включила воду. Схватив с полочки мыло и приготовившись выплакать свою обиду и смыть с себя прикосновения предательских рук, она внезапно остановилась: кольцо вдруг засияло цветом его глаз – зеленых, лукавых, но любящих… Вода, слегка покрывшая ее щиколотки и бедра, будто ловила цвет изумруда и отдавала ему взамен свою голубизну. Слезы высохли, и на смену вспыхнувшей ярости пришло тихое изумление: как странно устроен этот мир!..


Тони повозился ключом в замочной скважине. Такого с ним не было ни разу: не попасть. Ну, наконец-то. На цыпочках, придерживаясь за стены, он пробрался в спальню и, не веря своим глазам, нагнулся над пустой кроватью… «Нужно пойти умыться холодной водой, – подумал он, – это, наверное, поможет…» С силой рванув дверь, он понял, что скрыть свое состояние не удастся: за дверью шуршала вода. Постучал – не открыли, позвал – не ответили.

– Люсия, милая, любимая, ты обижаешься на меня? Прости меня. Открой, и я все объясню. Я не думал, что так засижусь с Жозе, но мы не виделись три года! Люсия, я так люблю тебя, ты же знаешь! Я хочу видеть тебя. Хочешь, пойдем сейчас в какое-нибудь ночное заведение?.. Открой! Ты там жива или нет?

Сбивчивый голос Антонио ввел ее в замешательство. Что же это происходит: даже наказания не последует, ничто не затмит впечатлений, не смоет вину – неужто так и жить дальше со своей тайной, как с ноющей раной? Она открыла дверь. Тони, шатаясь, присел на край ванны. Он был здорово пьян и смотрел как побитая собака. Таким она его никогда раньше не видела. Молча встала: на ногах ниже колен раскраснелись от воды царапины, каждый сантиметр кожи словно рассказывал о том, как его ласкали другие губы, а на руке посмеивался зеленый огонек.

– Ты обижаешься на меня? – виновато спросил Антонио.

– Нисколько.

– Можно, тогда я поцелую тебя?

– Не сейчас.

– Значит, обижаешься. – Тони сполз вниз, облокотился о край ванны, обхватил голову руками. Люсия перешагнула через него и, мокрая, выскочила прочь.


10 апреля

Как жить дальше? Надеюсь, хотя бы дневник поможет успокоиться. Не занималась этим лет с четырнадцати. Вот бы перечитать, что писала тогда! Но сейчас это не подражание подружкам и знаменитостям, а жизненная необходимость: если не выскажу, не отдам бумаге все, что тяготит душу, – сойду с ума.

Тони не замечает, что происходит со мной. С тех пор как мы вернулись в Мадрид, он совсем помешался на заработках и поисках квартиры. Я с ужасом думаю о том, что когда-нибудь он найдет дешевое жилье и нужно будет на что-то решаться. Он делает вид, что не помнит нашей ссоры в ту ночь, но я вижу, что она совершенно сбила его с толку. Он ничего не понял, ничего не заметил… «Обзавелась очередной безделушкой», – за одну эту фразу его можно ненавидеть. Когда я смотрю на кольцо Дэвида, мне хочется раствориться в этом камне, сгинуть в его глубине.

С удовольствием бы вычеркнула из своей памяти тот предпоследний день в Эйлате. Черт меня дернул набрать его номер! И без того было понятно, что Дэвид не хочет меня больше видеть. Я – развлечение на пару часов… «Господин Маковски и его супруга здесь больше не живут». Какая спешка! Неужели трудно было хотя бы попрощаться! Да, впрочем, что это я?! Разве я хоть капельку сержусь на Дэвида? Разве я хоть чуточку меньше стала его любить из-за того, что он не простился со мной? Он считает, между нами ничего не может быть. Разные города, разные страны, Лиз. Конечно, что могут поменять в такой ситуации слезные прощания? Тогда я дала себе слово не вспоминать о нем, но… он все время присутствует где-то рядом. Его глаза не оставляют меня, и я пытаюсь использовать их как призму, через которую мир видится прекрасным… И эти зеленые, подсматривающие за мной огоньки на левой руке…


14 апреля

«Дорогая, как только вернешься, позвони мне. Очень соскучилась». Сегодня я услышала хрипловатый мамин голос на автоответчике. Это было неожиданно, упало на голову, как спасательный круг. Она улетела на гастроли в США накануне моего отъезда в Израиль и должна была вернуться только через неделю. Бог увидел мои страдания и прислал ее раньше. Мне безумно захотелось увидеть маму в ту же минуту, рассказать о переполняющих чувствах. Все равно, даст ли она совет или начнет, как всегда, яростно спорить со мной, – лишь бы не сидеть в пустой квартире наедине со своими мыслями. Я была растеряна, подавлена впечатлениями. Дэвид – то новое ощущение, с которым я не могу справиться в одиночку.

Мама так обрадовалась моему звонку, словно мы не виделись целую вечность. Она была сама любезность, что с ней редко случается. От одного ее возгласа: «Ты уже в Мадриде!» – мне стало легче. Мы договорились встретиться в шесть на нашем месте, и я сразу же поверила, что она сумеет мне помочь.

Наше место – небольшое, уютное кафе неподалеку от Plasa del Sol. Там варят отличный кофе и подают хорошие вина. Поэты, режиссеры, художники – кого только не встретишь в этом заведении. «Кафе потерянных» – так его называют, но мне не верится, что люди, коротающие там время за чашечкой кофе, – потерянное поколение. Разве Соледад Эставес, Ла Валенсиана, – потерянная? Да она – воплощение уверенности!

Когда я вошла, ее еще не было, а все столики были заняты. Соледад всегда опаздывает. Я заказала себе кофе и устроилась на террасе.

Маму можно заметить издалека даже в яркой мадридской толпе. Она быстро шла по улице, и, казалось, толпа расступалась перед нею. Каждое ее движение наполнено музыкой, дарит почти физическое наслаждение: хочется встать и повторить каждый ее шаг, прожить его заново, хочется смотреть и смотреть на ее хрупкую фигуру с роскошной гривой черных волос. Считается, что женщины юга рано стареют, но знаменитая Ла Валенсиана в сорок два выглядит свежо и молодо. Она среднего роста, но осанка знаменитой танцовщицы делает ее выше. И красная блузка с черными бархатными брюками ей очень идет.

Я призналась маме, что на нее невозможно не засмотреться, а она рассмеялась, замахала руками в знак протеста, расцеловала меня и сказала, что раньше не замечала у своей ученой дочери поэтических порывов. Ей некогда было замечать, я думаю. Но нисколько не обижаюсь. Собрав дань восхищенных взглядов, она грациозно уселась за столик.

Я совсем забыла, что мама ездила в Америку как постановщик. Мне было стыдно, и я уткнулась в свою чашку, чтобы сгладить остроту момента. Мама ничего не заметила, она рассказала о программе, над которой так долго работала, а на вопрос, почему уехала до конца гастролей, намекнула на ссору с Росарио. Я представляю себе эту бурю!

Какая же все-таки эгоистка: меня совсем не интересовали ее впечатления, я спешила поделиться своими. И она, словно почувствовав это, почти сразу спросила об Израиле и выплеснула море восторгов по поводу того, что ее чадо побывало в святых местах. Я рассказала про плавание с аквалангами, утаив, конечно, что чуть не утонула, и начала было описывать Иерусалим, но увидела озабоченность на ее лице: ей не терпелось спросить о чем-то другом. И вскоре услышала: «Ну, а как с Тони?» Что я могла ответить? Желание признаться во всем оставило меня. Мне показалось, что мама меня осудит. Я сказала, что все, мол, было очень мило. «Сердце Христово! – закричала она в ярости. – Как можно говорить такую банальщину! Ты побывала с любимым мужчиной в романтическом путешествии и не находишь слов, чтобы рассказать об этом своей матери! Неужели в твоих жилах течет рыбья кровь бледных английских зануд! Веди себя как нормальный человек!» Я опешила, мне даже стало жаль отца, но мама извинилась, сославшись на то, что английская чопорность всегда бесит ее и тут она ничего не может с собой поделать. Я стала говорить о симпозиуме, о том, как восторженно приняли доклад Тони, о море, об отелях. Я выдавливала из себя короткие фразы. Мама взяла меня за подбородок и попросила посмотреть ей в глаза. Из-под ее насупленных бровей на меня запылали огни инквизиции. Ее глаза обладают гипнотической силой. В детстве я так их боялась! И сейчас мне не хотелось смотреть в них, но невозможно было не подчиниться. Начался допрос: не больна ли, не поругалась ли с Антонио (с таким поругаешься!), не обидел ли он меня (да он и мухи не обидит!). Отчаявшись добиться от меня признания, она ехидно подмигнула: «Может, влюбилась в кого-нибудь другого?» Мне показалось, что с меня сдернули одежду посреди людной улицы, и я ощутила, как загорелись мои щеки. Наверное, я выглядела очень нелепо.

Она обхватила голову руками и вдруг, сделав свои выводы, сказала, что если это так, то она только рада, потому что Тони слишком, с ее точки зрения, «умеренный», а это почти что преступление для настоящего испанца, и что я стала бы с ним такой же… Скрываться далее не было сил, я призналась, что действительно влюбилась в другого. Мама пошутила: «Надеюсь, это не еврейский раввин? Было бы весьма экстравагантно, но бабушка не переживет!»

Я вспомнила, что Дэвид якобы был знаком с Соледад. Даже сейчас не могу писать об этом спокойно. Почерк кривится, и строчки ползут вниз. А тогда я вспомнила это, сказав маме, что он не раввин, а музыкант, очень известный. Мама удивленно подняла брови. Как только у меня хватило решимости рассказать! Я добавила, что он старше меня, что он замечательный пианист… Слова давались мне с таким трудом! Они не хотели передавать то, что творилось (и творится) в моей душе. Мама заказала еще два кофе и напрямую спросила, как его зовут. Это было как молитва, когда я произнесла: «Дэвид Маковски».

Когда я пишу его имя, испытываю, наверное, то, что испытывают двенадцатилетние девочки, выводя на асфальте, на стене или в тетрадке по математике только им понятные буквы – инициалы любимых.

Мама была так поражена, что словно проглотила язык. Она молча достала из сумки маленькие ножницы и тонкую сигару, обрезала ее и закурила. Ее лицо имело странное выражение… Я испугалась. В том, что Дэвид говорил правду, не осталось сомнения. Я умирала от восторга: соединяющая нить оказалась так близко, что трудно было в это поверить. Но тут же мне снова стало страшно: вдруг они знакомы не просто так, вдруг между ними что-то было?! «Господи, только не это!» – я мысленно поднимала руки к небу, не в силах справиться со своим внутренним огнем. И Он услышал меня.

Мама даже не заметила, как ей принесли кофе, она что-то вспоминала, я стала для нее пустым местом. Наконец она подняла глаза и сказала что-то вроде: «Как забавно устроен мир». Я медленно оттаивала, пока она рассказывала, что Дэвид был душой их лондонской компании, что он – один из немногих англичан, сохранивших способность жить не только умом, но и эмоциями. Она не говорила ничего конкретного, это меня расстраивало, но по первым же звукам ее голоса я поняла, что они не были близкими друзьями, тем более любовниками… Мама сообщила, что Дэвид весьма дружен с отцом, что он и ей когда-то нравился. Но иначе и быть не могло!

Мне сложно писать, я схожу с ума от таких совпадений, переплетений судеб. Это сказка. Сказка с печальным концом. Она закончилась, но разве сегодняшняя встреча с мамой и то, что она рассказала мне, не продолжение сказки?


15 апреля

Они перестали общаться: мама разошлась с отцом, Дэвид уехал по контракту в Бостон, отец стал гастролировать с оркестром. «Пути как-то не пересекались», – объяснила мама. Вот еще одна сказка с глупым печальным концом. Почему я думаю, что со мной все будет по-другому?

Маме было интересно, как он выглядит. Разве это можно описать! Он выглядит потрясающе! Дэвид – потрясающий! Теперь я знаю, что он всегда был таким. Мне хочется узнать больше, но мне… стыдно. Я стыжусь своей влюбленности перед ней – взрослой, умной, я боюсь говорить о самом сокровенном. Она звонила сегодня опять – ни слова о Дэвиде.

Самое неприятное из вчерашней встречи: мама назвала моего героя, моего возлюбленного, мою несбыточную мечту «опасным человеком». Почему? Почему эти отношения, она считает, обязательно принесут боль в мою жизнь? Почему она уверена, что с ним я буду страдать? И это говорит Соледад, Соледад, презирающая умеренность в чувствах! Она, видите ли, совсем другая, а я – хрупкий цветок, меня сломает такая любовь. «Ты думаешь, что это роман века?» – спросила она. Да, я так думаю. И пусть это самый несчастный роман века – я все равно самая счастливая из героинь!


22 апреля

Сегодня мы гуляли с мамой по городу, а потом смотрели у меня израильские фотографии и видеокассеты.

Всюду толстоногий Тони и предсвадебная идиллия. Мне было противно. Мама не стала смотреть до конца и ушла. Она все понимает. Каких усилий стоит ей не говорить со мной о Дэвиде! Наверное, обрушивает потом шквал негодования на своих учениц. Мне же выплеснуть эмоции не на кого. Завтра придет Тони, но и на нем сорвать гнев не удастся: он только еще больше разозлит меня. Почему весь мир против того, чтобы я любила? Единственный мой сообщник – время. Оно обычно только и делает, что стирает впечатления. Со мной же происходит противоположное: я не только не забываю Дэвида, но с каждым днем все подробности наших отношений только набирают вес. Время обходит стороной мою больную голову.


23 апреля

Дэвид – все, что мне нужно в жизни. Только видеть его руки, его глаза, ощущать его тепло – нет, хотя бы смотреть на него! Только смотреть – уже счастье. Мне страшно: когда-нибудь я не смогу вспомнить его. Поэтому каждый день повторяю, как урок, каждое сказанное им слово, рисую каждый день заново его черты: сначала по одной, по штриху, потом, если удастся, – смотрю на весь портрет. Иногда мне доступно только поводить мифическим карандашом на Маленьком кусочке полотна, приподняв уголок черной завесы, а иногда нежданно-негаданно всплывает весь его облик, такой живой, такой настоящий. Я напрягаю все внимание, чтобы не упустить его, чтобы запомнить, чтобы он пришел еще раз. Гость, которому я подарила бы все.

Разбирала вещи и нашла билет на концерт в Тель-Авиве. Хотела вложить его в дневник на память, но не могу носить с собой повсюду эту тетрадь, а смотреть на темно-синий силуэт пианиста на глянцевом листочке хочется каждые пять минут. Просидела только что больше получаса с билетом в руках – и не поверила своим глазам, когда случайно посмотрела на часы. Если бы можно было все мои израильские фотоальбомы обменять на какой-нибудь маленький, единственный снимочек, где – тонкий нос, жгучие губы и испытывающий, величественный взгляд.

Везет маме! Я всегда ей завидовала, потому что она талантлива. Теперь меня не интересует, есть ли талант у меня. Я хочу раствориться в его таланте. Плавать в нем, как рыбка с черным кружевным хвостом. Где эта фотография? Вот, нашла. Спасибо Тони: догадался купить аппарат для подводных съемок. Так вот, теперь я завидую маме, потому что она общалась с Дэвидом. Общалась на равных, не как глупая очарованная девочка с великовозрастным соблазнителем, а как танцовщица с пианистом, как коллега с коллегой. Хотя… мама не знает, какими бывают его руки, когда прикасаются к тайникам другого тела, как обжигает его огонь… О, я умру от тоски, лучше уж и не вспоминать! Но я могу строить несбыточные мечты.

Почему бы ему не дать концерт в Мадриде? Я купила бы изысканный, дорогой букет, я пробилась бы сквозь толпу поклонниц к сцене, и весь зал увидел бы замешательство и радость в его глазах, весь зал понял бы, что мы знакомы, что я не просто его поклонница. Я отдам ему букет и вернусь на свое место. Он проводит меня взглядом, не обращая внимания на остальных женщин с цветами. Он будет машинально принимать дары и пропускать мимо ушей слова признательности, думая о чем-то другом, а потом исполнит то, испанское, и я умру от счастья, зная, что это сыграно для меня.

Сейчас прочитала и ужаснулась тому, что я обманываю себя. Нет, мне недостаточно просто видеть его. Я хочу чувствовать тяжесть его сильных бедер, я больше не могу терпеть его отсутствие. Вдруг так пройдет вся моя молодость? Мне не нужен никто. Только сейчас я поняла, какое это наслаждение – быть верной. Я верна даже не человеку – я верна сказке, миражу, мифу. Не могу поверить в то, что он сейчас целует свою жену! Что за необходимость блюсти приличия и, уже признавшись в любви мне, возвращаться к ней? Хорошо, что я не оставила ему свой номер телефона, – его молчание уничтожило бы меня совсем. Он молчал бы? Думаю, да. Если я буду ему нужна, он достанет меня хоть из-под земли. Он – волшебник.


6 мая

Меня невозможно любить, я такая прозаичная. Как я могла поставить знак равенства между Дэвидом и остальными, обычными мужчинами? Как я могла иметь к нему какие-то претензии? Он – Юпитер, которому все позволено. Мне не дано даже догадываться о причине его поступков. Я не могу знать, какие божественные порывы заставили его прельститься мною, а потом оставить. Интересно, что объединяет его с Лиз? Возможно, она по-своему красива, но в ней так мало жизни, ей как будто тяжело двигаться, говорить, смотреть. Она сейчас с ним, но ведь и со мной – Тони. Это ничего не значит, то есть можно быть рядом с человеком, но это еще не говорит о том, что вы вместе.

Я утешаю себя. Горевать глупо. У меня есть возможность любить Дэвида, а это такое счастье! Никто и ничто не может отнять у меня мое чувство. Это ниточка, которая держит меня в жизни, и я изо всех сил стараюсь не выпустить ее.

Мама права: я чахну, как цветок. Мне не хочется выходить из дома. Вчера меня навещали подруги, и я не знала, о чем с ними говорить. У меня все так благополучно, считают они. Поездка, работа, рука и сердце подающего надежды кардиолога… А на самом деле все это – только парик на лысой голове.


15 мая

Боже мой! Тони пытался меня поцеловать. Раньше так было тысячу раз в день, а сейчас… Я просто не могу! Он во всем винит мой возраст, боязнь замужества, он смирился с этим и даже подшучивает, что я стала недотрогой, возвращаю, по его мнению, невинность перед свадьбой. Сегодня была первая попытка разрушить мою оборонительную стену. Когда подобных выпадов не происходит, он мне ничуть не противен. Мы гуляем по тем же улицам, что и раньше, я что-то говорю, он слушает и покупает мне пирожные. Но любимые места прогулок кажутся мне серыми и надоевшими: громоздкие каменные здания, конечно, красивы, но люди столько трудились над ними, а горы – творение природы – все равно лучше.

Тони старается. Думаю, он репетирует перед зеркалом, прежде чем рассказать мне какую-нибудь историю про госпиталь. Я улыбаюсь и злюсь на себя за это, ведь мне совершенно не смешно. Я уже решила, что не выйду замуж за Тони, но пока никак не могу сказать ему об этом, просто язык не поворачивается. Сегодня он был в светлых просторных брюках. Такой мешковатый!


17 мая

Не знаю, чем занять себя. Тони все время на работе. Этот новый приработок в детской больнице лишает его последнего обаяния: он стал суровым и уже не пытается склонить меня провести с ним ночь. Это так не похоже на него. Или он чувствует, что меня не интересуют мужчины с той самой ночи с Дэвидом? Они кажутся мне неуклюжими и неинтересными. Даже Виктор, которого все в университете считали предметом моего увлечения. Вчера случайно встретила его: он растолстел и говорил о каких-то будничных и неинтересных вещах.


26 мая

Посмотрелась в зеркало: отеки под глазами, неубранные волосы, сумасшедший взгляд. Я рада, что наконец дома. Все, в моей жизни наступила уничтожающая ясность. Лишние узелки развязались, стоило дернуть за ниточку.

Тони позвонил мне сегодня с работы, он был необыкновенно доволен. Я согласилась встретиться с ним вечером, не предполагая, что меня ожидает. Опоздала почти на час, но он все еще был на условленном месте. С цветами – жених! Я взяла миниатюрные розочки. Бедные, им не повезло, их дарит нелюбимый. Мы ехали в такси, я не знала куда. Мне было все равно. Мне нравилось ехать. Видимость движения – видимость жизни.

Когда мы вышли у величественного дома на Santa Catalina, мне стало не по себе. Я поняла, что Тони что-то затевает. Так оно и случилось. Мы поднялись по широкой, тщательно вычищенной лестнице. Я подумала, что он привел меня к каким-то общим знакомым и хочет преподнести таким образом сюрприз. Я ждала, когда он, по своему обыкновению, сосредоточенно и с силой нажмет на кнопку звонка, но Тони вынул ключ и заскрежетал им в замочной скважине. Я пришла в ужас.

Квартирка действительно очень уютная и располагается в удобном месте. Тони не мог сдержать улыбку, он просто расплывался от счастья. Он поднял меня на руки и закружился от удовольствия. Меня же переполняла только одна мысль: почему для одних счастье быть с любимым так доступно, а для других – нет.

Извини, дорогой Тони, я не могла не испортить твой праздник… Ты истратил столько денег на ужин в честь новоселья. Но лучше уж я останусь жить в своей крохотной квартирке, чем разделю с тобой набитые безвкусной мебелью и измеренные твоими медвежьими шагами апартаменты! «Все это так дешево!» – признался он с гордостью. Да, и я тоже. Я тоже слишком дешево досталась тебе. Я с удовольствием смотрела бы на твою хозяйственную суету сквозь окно, даже наслаждалась бы видом своего обожателя в тапочках и пестрых шортах, но быть рядом – ни за что. Если не с Дэвидом, то одна. Подумать только, Тони собирается целыми днями мельтешить у меня перед глазами, вытесняя из памяти самое ценное, самое легкое, то, что и без того так просто потерять.

Не хочу писать о том, как отвратительна эта тяжелая кровать, она давила на меня своим видом, а когда Тони попытался уложить меня на нее, я… Я не помню, что произошло, но со мной случилась истерика. Не хочется об этом вспоминать, поэтому и писать не буду. Откуда только берется в интеллигентном человеке такая животная необузданность? Куда исчезает порой его понятливость?

Он ужасно расстроился. Мы молча ужинали и пили вино. Хорошо, что он не стал расспрашивать меня ни о чем. Потом я ушла, сказав, что мне нужно подумать. Он теперь грустен, может, еще более, чем я. Но что я могу поделать, чем я могу помочь ему? У меня только начали расти крылья, а мне уже приготовили клетку.


28 мая

Мы, люди, будто сговорились мучить друг друга. Дэвид – меня, я – Тони, Тони – еще кого-нибудь, возможно, какую-нибудь юную сестричку из госпиталя. Почему все так несправедливо и все в результате несчастны? Или мы не хотим мириться с той долей, которую заслуживаем? Антонио – то, что навязывает мне Провидение, а я старательно отбиваюсь. «Ну и ладно, – отвечают мне сверху, – не хочешь это, не получишь ничего».


10 июня

Я дурно поступила с Тони. Он ни в чем не виноват. Если я сделаю ему больно, эта боль вернется ко мне бумерангом. Тони вполне заслуживает любви… Я должна объясниться с ним. Мне тяжело, но я набираю номер его новой квартиры.

Не отвечает. Сегодня выходной, он не выходит из дома без надобности. Все его надобности – прогулки со мной. Позвоню по прежнему телефону. Нужно доводить начатое до конца, чтобы наступило спокойствие. Я хочу спокойствия в отношениях с Тони. Спокойствия, перерастающего в полную тишину, в полное отсутствие чего бы то ни было.

Я сделала это! Позвонила, договорилась встретиться. Думала – в последний раз, а теперь даже жалко. Какой он хороший, он не смог жить там без меня. Он спросил, разлюбила ли я его, а я сказала, что переживаю трудный период, что мои чувства притупились. Было почти слышно, как он задышал спокойнее. Мы с Тони похожи: до последнего не теряем надежды. И мне, и ему давно пора поставить крест на своей любви, а мы барахтаемся, как рыбы на песке. В моей жизни еще не было такого умопомрачения. Если сказать Кармеле, что я бросаю живого, настоящего, заботливого человека ради какой-то романтической влюбленности, абсолютно безнадежной, она засмеет меня. Я уже слышу голос Кармелы, ее саркастические интонации. Она обвинила бы меня в том, что я несовременна… Но теперь уже все равно, сейчас мне предстоит идти разбираться с Тони.


Господи, что я наделала? Одно дело – переживать в себе, другое – открыться. Нет, я не сказала, что люблю другого. Какое это имеет значение! Я сказала всего лишь, что свадьбы не будет. Ничего рокового, по-моему, но он представлял себе наши отношения такими чистыми, такими идеальными, и вдруг – болезнь, опухоль, которую не вырежешь скальпелем. Как ему трудно ориентироваться во всем, что нематериально, чего нельзя пощупать! Он теряется, становится беспомощным, а я, как назло, люблю его таким. Я люблю несчастного Тони, как любят собак и кошек, как любят больных, выживших из ума родственников, как любят свои детские игрушки. Ему не нужна такая любовь… Каждому человеку нужно, чтобы его любили полноценно. А я не могу ему дать счастья, того тихого семейного счастья, о котором он мечтает.

Я целовала его, словно вымаливала у него прощение. Только ему несладко от моих поцелуев, не такие поцелуи нужны ему. Мне холодно и хочется прижаться хоть к кому-нибудь. Я сидела бы с Тони плечом к плечу, если бы он не претендовал на большее, я грелась бы его теплом, а он – моим. Кто определил, какими должны быть отношения между мужчиной и женщиной? Кому это нужно, чтобы люди сравнивали свои будни с эталоном счастья и страдали оттого, что они не совпадают?


17 июня

Лечу в Лондон. Это решение пришло ко мне внезапно и само собой. В это трудно поверить, но до вылета осталось менее часа, я уже в Барахасе и счастлива безумно. Мне кажется, что на этот раз я собралась совсем не в тот Лондон, в котором бывала каждое лето, что существует два Лондона: город моего рождения, моего отца и моих каникул – и тот город, в котором живет он. Я лечу во второй.

* * *

«Сверху эта страна похожа на грядку», – подумала Люсия, сдерживая волнение бессмысленной суетой: она то смотрелась в зеркальце, то изучала извивы облаков, пытаясь выразить сумбур, царивший в ее голове, длинными, правильными фразами. Но она непременно застревала на каком-нибудь одном словосочетании и бессмысленно повторяла его, в то время как непослушные мысли стремились вернуться туда, где скрывалась причина ее частого сердцебиения. А вдруг он придет встретить кого-нибудь в Гэтвик и я тут же увижу его?

Знакомый с детства вид Лондонского аэропорта был неподходящей рамой для картины непредвиденной встречи с Дэвидом. Все прозаично и по-семейному трогательно: еще несколько метров вниз по эскалатору, и она сможет обнять Филиппа.

– Папочка, привет!

– Привет, родная.

Несколько лет назад Люсия в одну секунду поняла, что повзрослела: по приезде в Лондон она не смогла броситься отцу на шею, скрестив ноги у него за спиной. Что-то, успевшее за год родиться и окрепнуть в ней, не позволило этого сделать. С тех пор каждый год, видя отца среди встречающих, она вспоминала о том, что детство прошло. Целовала Филиппа в щеку и с грустью замечала: он опять немного постарел.

Англия принимала гостей, как всегда, не особенно приветливо: порывистый ветер испытывал приезжих на стойкость. Но на этот раз островная прохлада пришлась ей по вкусу. Она напоминала девушке о ночи, проведенной в горах.

– Ты устала, мне кажется. Может, кофе с дороги? Как Израиль? – Филипп взял сумку, удивившись тому, какая она на этот раз маленькая. – Надеюсь, ты к нам не на пару дней?

– Как получится. Очень рада тебя видеть. – Она остановилась, посмотрела на отца, поцеловала его еще раз. – Кофе – с удовольствием.

Филипп удивленно наблюдал за дочерью. Пересекая стеклянные лабиринты, они вошли в кафе, заняли дальний столик и заказали по чашке капуччино. Люсия перевела разговор на домашние дела, не обмолвившись ни словом о причине своего внезапного приезда. Отец и не расспрашивал, что дало девушке возможность почувствовать себя комфортно.

– Как прошел день рождения? – напомнила она немного смущенно.

– Если не брать во внимание твое отсутствие, то хорошо.

– Разбойники подросли?

– Да. Эйприл с ними не справляется. Она едва успевает следить за ними взглядом, не говоря о том, чтобы предупреждать шалости.

– Но и ты уделяешь им внимание, я думаю?

– Сейчас почти не выезжаю из Лондона, но все равно… Я, видимо, уже староват, чтобы растить шестилетних мальчуганов.

– Чувствую, мне от них достанется!

– Они тебя очень любят.

– Мама вернулась из Штатов…

– Я надеюсь, хоть там обошлось без скандала?

– Куда там! Конечно нет.

Филипп мечтательно улыбался. Он так давно не видел свою первую жену, что уже начал ее идеализировать. Редкие телефонные разговоры несколько отрезвляли его, но ненадолго. Когда Соледад звонила, ему казалось, будто солнце слишком откровенно заглядывало в его окна: становилось тепло и радостно, но слепило глаза.

Люсия сразу же поняла, что ни отцу, ни тем более Эйприл она не сможет сказать: «Я люблю Дэвида Маковски». Это будет выглядеть неприлично. Набрать лондонский номер Дэвида – почти что преступление. Почему? В Мадриде ей казалось, что, стоит ступить на эту землю, проблема решится сама собой.

Филипп теребил газету и посматривал на часы. Люсия решительно встала из-за столика. По дороге к Виктория Стэйшн они сначала говорили о пустяках, а потом она молча уставилась в окно на теснящиеся у самих рельсов дома и виднеющиеся кое-где поодаль лысые холмы. Отважился бы Дэвид пригласить ее на прогулку, будучи в Англии? Едва ли. Кролики и утки здесь смелее, чем люди.

Такси притормозило у темного каменного дома на Ферингтон-роуд. Филипп открыл дверь, подал дочери руку. Люсия подняла голову вверх: небо серое, а цветник в лоджии мачехи так разросся, что превратился в самое яркое пятно на улице. А… вот и рыжие гривы в окне слева. Глядя на них, забываешь о возможности страдать. Жизнь течет вне зависимости от наших мыслей. Мысли могут быть мрачными, а в жизни все возвращается к простому и оптимистичному. Братья растут на глазах, скоро дотянутся до ее плеча, а цветы Эйприл покрываются все новыми бутонами.

Жена Филиппа, в темно-бежевой блузе и тщательно отутюженных брючках, встречала Люсию в гостиной. Здесь же вскоре оказались Дэннис и Брэндон. Люсия менее всего сейчас нуждалась в общении. Она вяло отвечала на детские шутки и бессмысленные вопросы мачехи, быстро проглотила обед и, отказавшись даже от душа, скрылась в отведенной ей комнате. Эйприл вопросительно посмотрела на мужа. Филипп пожал плечами, попросил не беспокоить гостью, пока она не отдохнет с дороги, и уехал по своим делам. Он был рад, что Люсия все-таки посетила их. Соледад расстроила его неделю назад сообщением о том, что дочь останется на этот раз в Мадриде. Но, вопреки ее словам, все встало на свои места.

С тех пор как в квартире отца появилась другая женщина, Люсия перестала считать это со вкусом меблированное пространство своим вторым домом. Старинные вещи куда-то исчезали, им на смену приходил пластик: столы, полки, бесцветные коврики, – отчего дом стал напоминать офис. Правда, Эйприл компенсировала эти перемены разраставшейся ввысь и вширь зеленью, но Люсия предпочла бы оставить здесь все так, как было в ее детстве. Она всегда останавливалась в одной и той же комнате – самой маленькой. Не из скромности, а из желания спрятаться в тесном уголке, найти теплое местечко среди холода и сырости. Первое, что бросилось ей в глаза, как только она переступила порог «своей» комнаты, – исчезли резные деревянные часы с витыми стрелками, бывшие для нее таким же символом Англии, как для кого-то – Биг-Бэн.

Она в растерянности присела на край кровати: все идет как обычно, у нее начинаются каникулы, похожие на все предыдущие. А Дэвид здесь, в Лондоне, стал еще более далеким. Поверить в то, что он рядом, что они дышат одним и тем же холодным воздухом и на них дует один и тот же промозглый ветер, невозможно. Здесь легче представить Тони, чем Дэвида. Дэвиду пристало покорять средиземноморские вершины, а не лениво вышагивать по лондонским улицам.

«Молния» на сумке с визгом раскрылась: любимые джинсы, два вечерних платья, шелковый сарафан – а вдруг лондонский климат сжалится над ней? – футболки, косметика и тот самый светлый костюм, сохраненный как сувенир… Люсия развернула пакет, полюбовалась: к этой ткани прикасались его пальцы – и положила костюм на самое дно сумки. В дверь постучали. Она бросила сумку в шкаф и открыла дверь. Дэннис, в щегольском полосатом костюмчике, видимо, собирался нарушить ее уединение.

– Мы с Брэндоном хотели бы отправиться в Трокадеро. Мама велела спросить, не составишь ли ты нам компанию. – Он, казалось, сейчас лопнет от важности. Конечно же, это выдумка маленьких негодяев! Эйприл не стала бы навязывать ей детей сразу же после приезда.

– Извини, дорогой, я хотела бы отдохнуть.

– Мы могли бы отдохнуть вместе. Всем известно, что отдых должен быть активным, а ты сидишь здесь без движения.

– Может, я бегаю по комнате, откуда ты знаешь! – Люсия начинала злиться: исполненный важности ребенок не давал ей сосредоточиться на собственных мыслях.

– Если бы ты бегала, то мы бы слышали стук твоих подошв, – с умным видом заявил Дэннис.

– Дэннис, извини, я погуляю с вами завтра. И вообще, нехорошо подслушивать.

– Я не подслушиваю. Но когда, например, мама делает зарядку, это слышно из коридора. Кроме того, мы еще не преподнесли тебе главный сюрприз.

– Какой еще сюрприз? Знаю я ваши сюрпризы! Люсия приготовилась закрыть дверь, но за углом что-то странно заерзало по полу, послышалось тихое скуление. Дэннис больше не мог сдерживаться и рассмеялся. Из-за стены выкатился Брэндон с толстой таксой на поводке. Животное, расползаясь на гладком полу, облаяло девушку, но тут же завиляло хвостом. Сердиться на эту троицу больше было невозможно, и Люсия поняла, что ей не миновать Трокадеро. Через полчаса, взбодрившись под прохладным душем и одевшись потеплее, она уже выходила на улицу. Эйприл, успевшая привыкнуть к выходкам своих близнецов, тем не менее удивилась, как это им удалось уговорить Люсию. Всем было весело, только шоколадный Бобби никак не хотел оставаться один, и в его глазах отражалась нечеловеческая грусть. Увидеть вновь своих неразличимых и неразлучных хозяев щенку довелось только поздним вечером.


Когда за окном все слилось в однородную черноту, Люсия легла в постель, натянула на себя одеяло, включила настенную лампу в виде лилии – новое приобретение Эйприл, написала несколько фраз в тетрадь и, спрятав ее под подушку, попыталась уснуть. Она ужасно устала: самолет, расспросы, переживания, а потом – все эти бесконечные «стрелялки» и «леталки», кабины пилота и лампочки Фэстера… Даже в детстве ей не нравились аттракционы – искусственное веселье. Впрочем, немного поразмыслив, она поняла, что эти забавы не лишены достоинств, так как напрочь убивают трагизм. Еще вчера для нее представляли интерес только его номер телефона, его возможная реакция на звонок. Сейчас же спокойное пребывание в доме отца возымело цену, стало претендовать на то, чтобы тоже называться жизнью наравне с израильскими романтическими приключениями. Она достала кольцо с изумрудом, зажала его в кулачке, положила руку под голову и заснула. Любимое с детства море представилось ей иссиня-зеленым камнем, который кто-то неведомый и всемогущий держит у себя на ладони.

* * *

Еще несколько дней, напичканных семейными трапезами, прогулками с Бобби и незримой войной с близнецами, превратили ожидание чуда в крохотную, слабую надежду. Люсия пролистывала все журналы с объявлениями о концертах, прислушивалась к телефонным разговорам Филиппа – не упомянет ли он имя Дэвида? – но тщетно. Маковски словно исчез с лица земли, будто его известность ограничивалась территорией Израиля. Но почему и ей самой оказалось так просто уйти в затишье? Да, конечно, лучше не иметь чего-то и мечтать о приобретении, чем знать, что не будешь иметь никогда. Возможно, его нет в городе, возможно, к телефону подойдет Лиз и, что страшнее всего, узнает ее голос. Тогда все пропало. Лиз может устроить скандал, может запретить ей звонить, может дать знать Филиппу. Но что дороже: любовь или репутация? Ни одну минуту она не колебалась бы, зная, что нужна Дэвиду и что он не может с ней только потому, что стеснен семейными узами. Но вдруг выяснится, что он просто забыл о ней?

Погожим воскресным утром Люсия проснулась раньше обычного. Судя по тишине в доме, братья еще спали – нужно как можно быстрее и незаметнее улизнуть из квартиры. Погулять одной – предел мечтаний. Она кое-как привела себя в порядок, распутала нитяную ловушку под порогом (как только мальчишкам не надоели эти дурацкие шуточки!), сунула Бобби кость, чтобы он не выдал ее, и выскочила на улицу. Аккуратный утренний Лондон посетило долгожданное солнце, и двухэтажные, вызывающе яркие автобусы перекидывались солнечными зайчиками. Асфальт еще не успел высохнуть от ночного дождя, парки стояли свежевымытыми, птицы деловито чистили перышки казалось, вот-вот перед лобовым стеклом автобуса откроются врата рая.

Люсия наблюдала за пассажирами и пыталась представить, кто из них куда направляется. Сама же она держала путь в Тэмпл – любимую часть города. Наконец ее остановка. Запахло стариной, чем-то ценным, хранимым, настоящим. Она могла часами рассматривать здешние закопченные стены: каждый изгиб, каждое пятно, каждую грань фонарей. В это утро особенно приятно оказаться в закоулках, где притаилась, отстаивая свое право на жизнь, история. Сколько ночных дождей и утренних туманов видели эти здания! Но они не устают радоваться всему, что происходит вокруг: легкому ветру, снующим по делам служащим, даже новорожденным небоскребам, заносчиво посматривающим на этот заповедный уголок Лондона.

Бессмысленно плутая по извилистым улочкам, она наткнулась на фасад какого-то посольства. Затейливое здание с островерхими башенками привлекло ее внимание. У входа стояли, как статуи, молоденькие, подтянутые стражники. Люсия подошла поближе и не смогла не улыбнуться, глядя на них. В своих огромных шапках, они, не желая того, веселили публику. Прохожие парни лет семнадцати задержались, испытывая профессиональное терпение королевских войск.

– Улыбнись, пожалуйста, смотри, какая отличная погода, – обращались они к самому молодому, с остреньким носом и круглыми серыми глазами.

– Когда-то я служил в кавалерии, – вмешался в разговор мужчина постарше, по виду турист, – там самое постыдное – если тебя ударит копытом лошадь. Так это цветочки по сравнению с их службой. Не шевелись, не разговаривай, стой и только моргай глазами – и это в такой солнечный день! А в шапке, наверное, жарко…

Люсии стало жаль стражников: они ничем не показывали, что разговор им неприятен и вообще каким-либо образом их касается. Но тут задиристая компания переключилась на нее:

– Красавица, пригласи его на свидание! А ты что стоишь как истукан, взгляни, какая девушка на тебя смотрит. Она тебе нравится?

Сероглазый стражник, ко всеобщему восторгу, не меняя выражения лица, вдруг хлопнул ресницами. Люсия застеснялась и решила поскорее уйти. Но стражник, используя свое право размяться, высоко поднимая ноги и чеканя шаг, двинулся вслед за ней. Прошел несколько метров, развернулся и опять горестно занял свое место. Пользуясь минутным замешательством, Люсия скрылась за поворотом. «Какая нелепость!» – говорила она себе, но ей отчего-то стало ужасно весело. «Жизнь не остановилась, – подумала девушка. – Она продолжается».

И как только на ее пути возникла алая кабина с телефонным аппаратом, Люсия поняла: сейчас или никогда. Номер Дэвида давно был переписан из телефонной книги в записную. Только номер. Без имени и даже инициалов. Разве она могла забыть, кому принадлежит эта последовательность цифр! Озираясь, как преступница, нажала нужные кнопки, услышала гудки и только после этого подумала, что еще, может, слишком рано. Огненным потоком залило душу: приговор вот-вот будет объявлен. Не выдержала: положила трубку, не дождавшись ответа. Мимо проходили равнодушные люди, машины сигналили на перекрестке – все шло своим чередом. Что неприличного в ее звонке? Она же не собирается просить его повторить ту ночь, не собирается умолять о встрече. Никому не запрещено осведомиться о делах человека, с которым плавал на яхте полмесяца назад. Люсия повторила попытку и почти сразу же бесценной наградой за свои страдания услышала низкий, проникновенный голос, который не спутаешь ни с каким другим на этом свете. Тем не менее она как можно более хладнокровно спросила Дэвида Маковски. «Нужно было понизить тон, он поймет, как я волнуюсь!» – промелькнуло в голове, но тут же мысли отступили, уступив место заполнившему все ее существо восторгу.

– Люсия, если я не ошибаюсь, это ты?

Она могла предположить все что угодно, но о том, что Дэвид узнает ее, что это произойдет так естественно, будто с момента их расставания не прошло и часа, она даже не мечтала!

– Да, это я… – Измученная переживаниями, Люсия не находила слов.

– Ты из Мадрида? Как вы с Тони провели остаток дней в Израиле?

– Я из Лондона, Дэвид, если это тебя не пугает, – произнесла Люсия с некоторой укоризной.

– Из Лондона?! Какая приятная неожиданность. Ты давно здесь?

Он спросил это спокойно и, как ей показалось, довольно сухо, словно его оторвали от важных дел… Она приготовилась к худшему, сжала губы и с трудом выдавила из себя:

– Приехала в начале недели.

– Хорошо, что ты позвонила. Могу попытаться развлечь тебя.

– Была бы рада, – неуверенно протянула Люсия.

– Мы увидимся, я надеюсь? – Это долгожданное предложение не сразу растопило ее, она приняла вопрос за дань вежливости, но за ним последовало: – Сегодня у меня как раз почти свободный день.

Солнце не иначе как предвидело ход событий. Как это она сразу не догадалась: перемена погоды – в честь возвращения потерянного счастья! Люсия не помнила себя от радости и с трудом представляла, что с ней будет, когда Дэвид наконец предстанет перед ее глазами! Когда они договорились встретиться? Какая разница. Они будут вместе, теперь это понятно. Главное – он узнал ее, он помнит обо всем так же, как и она!

Тяжело дыша, исчезнувшая с утра дочь влетела в квартиру Нортонов и чуть не сбила отца с ног. Спешно поприветствовав присутствующих, она тут же убежала к себе. Близнецы многозначительно переглянулись. Бобби, позабыв про мячик, поджал хвост и задумчиво уселся, провожая девушку взглядом.

– Она чем-то очень взволнована, – стараясь не быть ехидной, заметила Эйприл. Филипп и сам обратил внимание на то, что Люсия ведет себя не как обычно, но ему не хотелось заострять на этом внимание.

– Это не удивительно в ее годы, – постарался он оправдать дочь.

– Для переходного возраста поздновато, – не унималась Эйприл.

За несколько минут Люсия успела переодеться в нежную голубоватую блузу, сменить сережки и наложить легкий макияж. Ее способность преображаться поражала. Она отказалась от завтрака, прошла к выходу и стала молча зашнуровывать ботинки. Филипп не выдержал:

– Люсия, тебе не интересно с нами? Мы уже начали волноваться из-за твоего отсутствия.

– Вот этого делать совсем не стоило.

– Сегодня выходной, если ты вернешься не очень поздно, мы могли бы поужинать где-нибудь вместе.

– Папочка, не могу ничего обещать. Если меня долго не будет, ужинайте без меня. – Она спешно чмокнула его и выскользнула, на ходу забрасывая сумку на плечо.

– Что происходит с Люсией? Она совсем ушла в себя, – риторически произнесла Эйприл, когда Филипп вернулся в гостиную.

– Меня радует, что девочка освоилась в Лондоне, – ответил он себе в утешение.

Филипп нежно любил дочь. В глубине души он считал, что Люсия похожа на него. Дэннис и Брэндон были маловаты, для того чтобы вести задушевные беседы, а потребность в таких беседах росла в Филиппе с каждым годом, и он всегда с нетерпением ждал приезда дочери. Она могла понимать его без слов, по крайней мере ему так казалось. Закрывшаяся за Люсией дверь все еще стояла у него перед глазами, и он не сразу заметил обиженные лица близнецов.

* * *

Можно было выйти позднее, зато главное препятствие преодолено: удалось избежать объяснения с домашними. Папа, конечно же, ждал этого дня, чтобы провести его с ней. Очень жаль, но в этот раз она приехала не к нему, а он, как любящий отец, должен простить и смириться с неведением, в котором его оставили.

Люсия не воспользовалась прямым автобусом, чтобы скоротать время в дороге. Дэвид снова стал близким, доступным, как тогда, в горах. Ничего удивительного в том, что он сразу же пожелал ее видеть, она не находила. Конечно, в этом парке можно и заблудиться, но такая глупость не может случиться с людьми, которым только что повезло найти друг друга. Нужная беседка возникла перед девушкой как бы сама собой.

Он курил, он почти отсутствовал, расплывался в солнечном мареве, думал о чем-то, по-видимому, приятном, не замечая никого и ничего вокруг. Люсия позволила себе насладиться видом изысканно одетого, утонченного джентльмена – он ждет именно ее! – и только потом подошла. Маковски обернулся, прежде чем она придумала, как обратиться к нему и чем оправдать свое опоздание.

– Добрый день, сеньора. – Он поцеловал ей руку. – Очень рад видеть вас здесь. – И добавил проникновенно: – Признаться, не надеялся, что приедешь.

Люсии стало неудобно: в джинсах и яркой блузке она выглядела ребенком по сравнению с этим солидным человеком. Его глаза говорили, что ничего не изменилось, с тех пор как они спустились с неведомой израильской горы, но сам он выглядел несколько иначе, словно стал старше и серьезнее: легкий пиджак серо-зеленых тонов, подчеркивающий широкие плечи и правильную осанку, жилет в тон, крахмальный воротничок. И Люсия так разволновалась, что сначала даже не заметила аккуратной, очень идущей ему бородки. Она присела на край скамейки в полуметре от него и смотрела на него пристально, восторженно.

– Если хочешь, погуляем немного. Вечером у меня репетиция, а пока что уйма свободного времени. Можно было бы отказаться и от репетиции, но уже, к сожалению, поздно. Оркестр собирается по выходным только потому, что в остальные дни я занят.

– Может, это нескромно, – осмелела Люсия, – но я хотела бы хоть краем глаза посмотреть, как ты репетируешь.

Дэвид усмехнулся, но остался доволен:

– Возможно, это и интересно. Оркестр замечательный. Продлится недолго. Так какими судьбами в Англию?

– Я к отцу. Помнишь – Филипп Нортон?

– Черт возьми! Филипп, ну да, конечно, я совсем забыл. На прошлой неделе я выиграл у него в гольф.

Благосклонность судьбы порой сводит людей с ума. Надо же – у нее так много связующих звеньев с человеком, который еще несколько дней назад был несбыточной мечтой. Она думала о Дэвиде как о плоде своих фантазий, а он в это время играл в гольф с ее отцом. Невероятно!

Дорога вела мимо причудливо вьющихся фонтанов и колючих зеленых стен, вдоль роскошных клумб. Тысячи раскрывших свое таинство бутонов смотрели вслед идущим. Люсия чувствовала себя ребенком под присмотром строгого родителя. Ее отец не был таким, он был добрым, мягкосердечным, доступным. Но она знала, что иногда между родителями и детьми ложатся облака тайного обожания, превращая их отношения в священный церемониал.

– Мне было очень тяжело в Израиле, когда ты уехал. А потом в Мадриде… – Она произнесла это, так как молчать не было сил. Произнесла и немедленно застыдилась.

Дэвид обхватил ее лицо руками, легко коснулся ее губ своими, словно запрещая произносить слова.

– Сейчас тебе хорошо, моя малышка?

Она обиженно кивнула головой.

– Зачем вспоминать о плохом, когда вокруг все красиво и загадочно. Мы вместе, и будем радоваться этому чуду. Пойдем покормим уток.

Они купили сдобных булок и расположились на берегу небольшого озерца, приманивая все ближе и ближе красноносых, задиристых гусей и пестрых утиных мамаш с бестолковым потомством. Люсия время от времени отщипывала кусочки для себя, так как, немного успокоившись, почувствовала голод. Среди гуляющих англичане встречались редко. И как только эти хитроумные сухари позволили настолько заполонить свою столицу неграм, арабам, китайцам!

Когда они вышли из парка на людную улицу, разноязычье голосов смешалось в причудливый шум. Люсия таяла от счастья, окунаясь в людское море вместе с тем, в ком сосредоточился для нее отныне весь смысл жизни. Дэвид говорил о последних лондонских событиях – вернисажах, концертах. Это немного злило ее: она только и делала, что думала о Дэвиде, а у него – столько развлечений. Но ведь он необыкновенный человек, его душа необъятна, его мысли всеобъемлющи. А она – маленькая девочка с крохотным, горячим сердцем, заполненным по самые края одной любовью.

Синева, лежавшая только что незаметно над верхушками деревьев в противоположной части парка, резко поднялась вверх. Воздух стал свежим, каким-то диковатым, и «дворники» машин первыми отреагировали на тяжелые капли… Скоро асфальт покрылся водяными пузырями. Дождинки коснулись пушистых ресниц непривыкшей к капризам природы южной красавицы. Тонкая блузка первой сдалась под напором дождя, пропустила холодные капли на плечи и лопатки, прижалась к груди, повторив ее рельефные формы. Дэвид запнулся в рассказе. Слушательница, смущаясь, ловила его частые и заинтересованные взгляды. Он вопросительно указал на дверь ближайшего паба.

Они расположились у камина. Люсия посмотрела на потрескивающее, огнедышащее воплощение уюта, вспомнила угли в каменной хижине и чуть не расплакалась от счастья. Если жизнь движется по спирали, как утверждают некоторые ученые, то сейчас опять, вопреки темноте на небе, – самая светлая, самая радужная сторона витка.

За соседним столиком роскошные негритянки потягивали сидр, стены пестрели разного рода хламом, приспособленным на скорую руку запасливым хозяином: старые фотографии, песочные часы, изъеденная молью бутафория и даже велосипед – прапрадед нынешних. Любовь англичан к импровизированным чуланчикам Люсия объясняла суровостью климата, но сейчас она поняла, что это не единственная причина, по которой островитяне любят ютиться в своих теплых пабах. Ей было приятно уединиться с Дэвидом хотя бы здесь. Это похоже на дом, и остальные посетители тебе как родные. Жалкое подобие пристанища, но по сравнению с уличной сутолокой – тихое, укромное место. Здесь тобой начинают интересоваться больше, чем на улице. Она причесала волосы, вытерла капли на носу и вспомнила, что, войдя в заведение в сопровождении Маковски, поймала не меньше дюжины завистливых женских взглядов.

– В свете огня ты еще прелестнее, – неожиданно прервал ее задумчивость Маковски. – Может, заказать еще что-нибудь?

– Спасибо, я уже сыта… Мне хотелось бы рассказать, почему я приехала. – Люсия произнесла это, ожидая увидеть неодобрение на его лице, но увидела, напротив, живую заинтересованность.

– Вы с Тони разошлись во мнениях по какому-либо поводу? – с ходу догадался он.

– Да… Нет, это не главное. – Люсия потянулась к стакану с соком, чтобы скрыть замешательство, но передумала и, глядя Дэвиду прямо в глаза, призналась: – Я приехала, чтобы увидеть тебя… Но с Тони, конечно, все не очень благополучно… Что это я говорю? Я порвала с ним.

Дэвид погладил ее руку, затянулся сигарой. Его лицо приняло серьезное выражение. С минуту он молча рассматривал молочную пену в кофейной чашке, потом пристально посмотрел на свою разволновавшуюся спутницу. Теперь он выглядел совсем по-другому: ни тени лукавства, отсутствие какой бы то ни было светской маски. Его глаза словно раскрылись ей навстречу, их обычный легкий прищур исчез. Был только свет – яркий, как у кошек, податливый, лучистый.

– Тебе жаль его, ты стыдишься своего поступка?

– Да, немного.

– Я так и думал. Напрасно. Не казни себя. Мы обижаем человека не тогда, когда говорим ему «нет», а когда фальшивим с ним. Ты сказала, вот и умница.

– Я не сказала прямо.

– Это понятно под любым углом.

Люсии захотелось поведать ему обо всем, раскрыться, выставить на суд свою душу. Она говорила, что совсем не понимает Тони, не может простить ему то, что он невнимателен к ней: как можно не заметить страдания в глазах человека, которому постоянно твердишь о своей любви!

– Любовь ведь слепа, – остановил ее порыв Дэвид. Люсия задумалась. Такое простое объяснение почему-то не приходило ей на ум.

Лужи за окном стали гладкими, количество бегущих ног над дубовым подоконником заметно увеличилось. Она покончила с десертом и вопросительно посмотрела на Дэвида.

– Идем, я покажу тебе красивое и возвышенное, – предложил он, отодвигая стул.

Через полчаса они оказались на ступеньках затерявшейся в готических дворах картинной галереи.

– Это как музыка, сейчас сама все увидишь. Питер Кристофер – существо уникальное, – начал экскурсию Маковски. – Он такой же абстрактный, как его акварели. Я редко сочиняю, мне достаточно тех оттенков, которые может придать произведению исполнитель, но, когда вижу его картины, хочется написать музыку к каждой из них. Подвижную, рваную, контрастную.

– Вы знакомы?

– Да, с незапамятных времен. Помню, лет двадцать назад на вечеринке – невысокий, белокурый, лицо, сужающееся книзу. Он рассказал историю, благодаря которой я полюбил его с первого взгляда.

– Какую?

Дэвид сделал несколько шагов в сторону, не обращая внимания на лужицы в каменных выбоинах, остановился и посмотрел в облачное небо.

– Я говорю более пресно, но все же. Пит, творения коего мы собираемся увидеть, поднялся как-то в некие абстрактные горы. Как и мы с тобой, собственно. Идет по тропинке и видит: навстречу ему человек в длиннополой черной одежде. «Добрый день», – обращается он к горному человеку. «Добрый день», – отвечают ему. Думая заговорить для знакомства о погоде, Пит посмотрел в небо, а когда опустил голову – человека уже не было. На дороге сидела большая черная птица, взмахнула крыльями и улетела ввысь.

Люсия недоверчиво посмотрела на Дэвида, потом инстинктивно перевела взгляд на черепичные острия зданий.

Он засмеялся:

– У меня не получится, не экспериментируй. Впрочем, Пит признался, что дорога делала резкий поворот. Но он, как неизлечимый мечтатель, не стал заглядывать за каменную глыбу. Он верил, что черный человек улетел.

Люсии не терпелось спросить Дэвида, стал бы он смотреть за поворот, но она сдержалась.

Посетителей в галерее было мало. Боковая лестница вела наверх, в крохотный выставочный зал, под самую крышу. Люсии не верилось, что все происходит на самом деле, что это живой, настоящий Дэвид, что их голоса действительно звучат и что это не сон.

Стоило ей увидеть расплывчатый, выведенный по мокрому романтический мир в простеньких рамочках, она забыла обо всем на свете, даже о том, что ее талии слегка касается ласковая мужская рука. Предметы не имели границ, переливались друг в друга. Прозрачные, как тонкий лед, причудливые листья сдувал в грязь, ломая прожилки, белый ветер; сгущали синеву и размазывали по своим бокам оранжевые сгустки заката высокие сказочные замки; тревожное солнце прорывало плотные ряды белых, тугих облаков; скалы, как слизанные леденцы, выныривали из дымчатой водной глади. У каждого рисунка можно стоять часами. Полуреальность, которой едва касаются грубые человеческие мысли, складывалась мозаикой из акварельных пятен и штрихов пастели. В нее можно погружаться до самого дна.

– Ты не на шутку увлеклась, – ревниво прервал ее блаженство Дэвид.

– Я не думала, что все это можно выразить так просто: несколькими линиями, несколькими красками.

– Ты, если мне не изменяет память, психолог. Что говорит по этому поводу твоя наука?

– Не знаю, к сожалению. Я как раз хотела бы изучать психологию творчества. Давать советы домохозяйкам, действительно, не так уж трудно. А вот постичь внутренний мир людей неординарных…

– Все люди мыслят и чувствуют одинаково. Если вообще мыслят и чувствуют. Одни дают волю своему уму и восприятию, другие загоняют их в тупик – вот и вся разница.

– Но ведь талант дается не всем. Творчество – деятельность, доступная не каждому.

– Это такая же деятельность, как все остальные. Можно творчески класть стены, мыть машины, заниматься любовью с женщиной, изучать психологию, наверное, тоже.

– У меня есть надежды, как ты думаешь?

– Не исключено. Ты чуткая и не впитываешь подряд всю чушь, которою зачастую пичкают в университетах. – Дэвид наклонился и незаметно поцеловал ее в макушку.

– Но у меня хорошие отметки, – кокетливо похвасталась Люсия.

– И вопреки тому – светлая голова. Посмотри туда. – Дэвид указал на маленький рисунок в углу зала.

Огромная пенистая волна вздымалась, увлекая за собой крошечные, как щепки, тени кораблей: то ли стихия так фантастически сильна, то ли кораблики игрушечные.

– Что скажет о художнике исследователь психологии творчества? Что это: страх перед жизнью, ощущение собственной беспомощности или, может, жажда бунта, всплеск скопившейся энергии? – Дэвид говорил тоном искусствоведа. Витиеватый жест руки неожиданно превратил его вопрос в шутку.

Но Люсия продолжала внимательно водить глазами по рисунку.

– Почему бы не то и другое одновременно? – задумчиво произнесла она.

– Действительно. – Он смотрел на нее, как на младенца, делающего первые шаги. – Я напрасно развел единое по полюсам. – Дэвид приподнял рукав, чтобы взглянуть на циферблат. – Чуть не забыл: мы же собирались на мою репетицию.

«Мы»! Он сказал – «мы»! Это было слаще серенад, красноречивее любого признания в любви. Люсия бабочкой влетела в автомобиль. Одно-единственное слово окрылило ее в мгновение ока.

Провожая улыбкой фигурные крыши, в машине она размышляла о своем возлюбленном. Как неуловим, непостигаем его внутренний мир: он одинаково комфортно чувствует себя в любой обстановке, нисколько не кичится известностью и богатством, производит впечатление свободного человека – свободного от своей социальной роли, от привычного жизненного уклада, от стереотипов. Что это? Равнодушие ко всем возможным крючкам, за которые хватаются люди, чтобы почувствовать свою причастность к миру? Вызов всему окружающему, всему устоявшемуся? Стоит сделать для себя какой-то вывод о нем – он тут же убеждает в противоположном. Стоит прикоснуться к нему – он ускользает.

– У тебя с отцом много общего. – Дэвид неожиданно робко провел рукой по ее волосам.

– Папа – вещь в себе, я его не всегда хорошо понимаю, – возразила Люсия.

– Да? По-моему, Филипп – само простодушие. Кстати, он знает, что мы знакомы?

– Нет, я ему ни о чем не рассказывала. А что?

– Я думаю, он будет очень удивлен, когда узнает.

– Надо полагать. Но что в этом такого?

– Ничего, но будет проще, если ты скажешь, что была, к примеру, в библиотеке. Идет?

Люсия не успела ответить, как Дэвид перешел к другой теме. Он описал зал, который снимает для репетиций. Признался, что, играя с оркестром, чувствует себя еще более одиноким. Инструменты оживают, общаются между собой, а музыканты, как кукловоды или родители у песочницы, – каждый сам по себе, каждый в своей гармонии, каждый для самого себя – солист.

– Место, куда мы едем, ничем не примечательно, кроме разве что гардеробщика. Старик – существо уникальное. Еще ни разу он не пропустил меня, чтобы не попросить вытереть ноги о коврик.

– И ты слушаешься? – рассмеялась Люсия.

– А как же иначе? Он – хозяин своего маленького пространства.

Они вышли у современного стеклянного здания. Дэвид придерживал свою очаровательную подругу за талию, будто чувствовал, что, отстранись он, Люсия сочла бы это зависимостью от общественного мнения. В прозрачном холле их встретил пожилой, исполненный важности портье с необыкновенно пышными бакенбардами, в смешном старом пенсне, черном праздничном костюме и белой рубашке с застегнутым наглухо воротничком. Они вознамерились прошмыгнуть, как школьники, однако за их спиной уже раздавался хорошо поставленный, но неестественно высокий голос:

– Извольте вытереть ноги, господа!

Люсия давилась от смеха. Они поднялись наверх, и Дэвид, оставив ее в задних рядах почти пустого зала, исчез. Оркестр большей частью уже расположился на сцене и настраивался. Подумав, она пересела ближе. Вскоре из-за кулис выбежал маленький, юркий дирижер в джинсах и голубой рубашке с завернутыми рукавами. Последним появился Дэвид. Бодрый и довольный, он был словно окружен светом и представлял собой самое яркое пятно на картине, открывшейся взорам редких зрителей. Люсия оглянулась, ей пришла было в голову глупая мысль: вдруг здесь Лиз, – но в зале не было ни одного знакомого лица. Обычная репетиция. Так, наверное, проходит каждый его день.

Маковски бегло просматривал партитуру, не обращая внимания на суету вокруг. Наконец наступила тишина. По первым же протяжным, заигрывающим, переливающимся звукам оркестра она узнала Рапсодию в стиле блюз Гершвина. Рояль вступил незаметно, уводя оркестр от легкой игривости в монументализм, а затем, словно посмеиваясь над остальными инструментами, неожиданно оборвав грохот камней и журчание вод, приподнял занавес над солнечной лужайкой, где еле слышны крылья мотыльков. Оркестр подражал ему, поддакивал, пытался угнаться за сменой его настроений и, поняв в конце концов, что его дурачат, что пианист с ним, в общем-то, заодно, разразился шумным канканом с петушиными криками и шествием трубадуров. Маковски веселился, как ребенок. Когда дирижер, заметив ошибку, прервал игру, он расстроился, словно ему на полном ходу поставили подножку. Повторили медленную часть, начиная с какой-то легкой, как в раннем кинематографе, темы. Дэвид развлекался за своим инструментом, музыка веселила его, он был похож более на тапера, чем на пианиста с мировым именем. Люсия поразилась его актерским способностям, умению быть легким, если того требует замысел композитора. Она не могла представить его отрабатывающим технику игры. Самые сложные пассажи давались ему легко, без усилий.

Видеть Дэвида, слышать его игру она была готова вечно. Гордость и радость сопричастности переполняли ее. Два часа прошли незаметно. Оркестранты еще оставались на своих местах, когда Дэвид, шепнув что-то дирижеру, скрылся за кулисами, и вскоре очарованная слушательница и зрительница почувствовала руку на своем плече: он звал за собой, к выходу.

Ей хотелось описать свое восхищение, засыпать Дэвида комплиментами, но подобрать нужные слова было непросто. Люсия все же попыталась выразить восторг, как только они закрыли за собой дверь зала. Маковски, ступая на цыпочках и приложив указательный палец ко рту, запретил ей пустословить, увлек разгоряченную поклонницу в сторону от лестницы, взял за руки, любуясь ее темными, влюбленными глазами. Она не выдержала и бросилась ему на шею. Было трудно поверить, что это тот самый человек целует ее макушку, виски, оголившиеся руки. Стоило кому-то приоткрыть дверь, покинуть на минуту репетиционный зал – и их тайна была бы раскрыта. Проказница и боялась, и хотела этого. Страх уступал место желанию кричать на весь мир о своей любви, огромной, необыкновенной и – во что трудно было поверить даже сейчас – взаимной.

Опасность разоблачения настигла их с другой стороны: приподняв голову с плеча Дэвида, Люсия заметила пенсне и бакенбарды, промелькнувшие за пальмовым деревом на верхней площадке лестницы. Удовольствия это ей почему-то не доставило, и она поспешила выйти с Маковски на улицу. Портье в холле не было. Видение заставило девушку вспомнить, что их отношения с Дэвидом придется скрывать. Но когда он рядом, ни о каких преградах на пути к счастью думать невозможно…

– Я вынужден оставить тебя, но обещаю, что ненадолго, – произнес он в этот самый неподходящий момент, и она с трудом сдержала желание остановить Дэвида, стиснуть его в объятиях, украсть у всех.

– Еще самую малость, я прошу тебя, пройдемся хотя бы вон до того поворота, – попросила она, совсем по-детски глядя на него сбоку.

Он опустил голову, потер лоб и двинулся, небрежно и медленно передвигая ноги, в освещенные электрической радугой сумерки. Пройдя несколько метров не поднимая глаз, Дэвид поймал ее за руку.

– Я мало говорю о своих чувствах, я вообще сегодня мало говорю. Это, конечно, несправедливо по отношению к тебе – оставлять в невесомости. Девушки предпочитают твердую почву под ногами.

– Мне не нужна почва, мне нужен ты, мне все равно, как ты ко мне относишься, но можно я буду видеть тебя хоть иногда?

Он только крепче сжал ее хрупкую руку. Ответ последовал не сразу, но было заметно, что Дэвид взволнован:

– Мы будем встречаться, моя девочка, я никуда не исчезну. Тебя пугает разлука? Разлук не стоит бояться, даже длительных. Все мы у Бога на виду. Увидимся, если тому должно быть.

– Я не смогу ждать.

– А я и не заставлю тебя… – Маковски, будто почувствовав, что после этой фразы тревога оставила Люсию и робкая улыбка тронула уголки ее рта, поднял глаза. – Я приглашаю тебя послезавтра посетить мой дом. Придут гости. Я буду играть. Самая обыкновенная вечеринка, но в твоих силах сделать ее для меня необыкновенной.

– Как? Домой? – поразилась она. Ей вспомнились измученные глаза Лиз и неодобрительные взгляды яхтсменов. – А это удобно?

Он рассмеялся:

– Почему же нет? Мы уже довольно близко знакомы. К тому же там будет немало интересных людей. Мне будет приятно видеть тебя в своем доме.

– Я хотела спросить… Твоя жена. Как она отнесется к моему появлению?

– Так вот причина твоих сомнений! Не волнуйся, она будет рада встрече. Это не должно тебя беспокоить, если ты доверяешь мне. – Дэвид по-отечески обнял озадаченную девушку. – Послезавтра. Челси. Малбери-Уолк, пятнадцать. Восемь вечера. Запомнишь? – Он повторил координаты, загибая пальцы на ее ладони, поцеловал руку, остановил такси и, усадив Люсию на переднее сиденье, назвал адрес Филиппа. Машина тронулась. Дэвид исчез в сумеречной толпе.

* * *

– Люсия, звонила Соледад. Зайди к Филиппу. Он у себя, расскажет подробнее, – холодновато сообщила ей Эйприл.

Ее спокойный тон и без того часто раздражал Люсию. Она знала, что за ним ничего обидного не кроется, просто мать близнецов – очень уравновешенный человек, ее трудно задеть за живое. Но порой ее хладнокровность действительно переходит всякие границы! Так и сейчас. Скандала не избежать – Соледад не могла не рассказать о Маковски, а для Эйприл – все тихо и мирно. Вот бы и мне в ответственные моменты такую флегматичность, подумала Люсия, стуча в дверь отцовского кабинета. Филипп сидел сгорбившись, зарывшись в бумагах и, казалось, совсем не думал устраивать допрос.

– Наконец ты дома! – Он выбрался из вороха нотных тетрадей, потрепанных книг, свежих газет и предложил дочери стул: – Как прошел день?

– Спасибо. Хорошо.

– Мама звонила. Может, это не тема для обсуждения, но мне хотелось бы помочь тебе, у тебя, оказывается, не все просто.

Люсия зарделась. Она не могла запретить отцу говорить, у них никогда не было секретов друг от друга, но и позволить ему осудить свою любовь вслух было непросто.

– Не хочешь – не будем, – сказал Филипп, быстро взглянув на дочь. – Но ты выглядишь усталой, ты бледнее обычного, пропадаешь на целый день. Если бы я мог тебе чем-нибудь помочь…

– Папа, у меня все хорошо. Поверь мне, пожалуйста.

– Но у твоего друга Антонио не все хорошо, а он, насколько я могу знать, не совсем посторонний человек для тебя.

– Антонио?

– Соледад сказала мне, что он просил ее помочь вернуть тебя.

– Кого просил? Маму?

– Да. Она, конечно, вспылила. Позвонила мне, чтобы высказать возмущение. Я не знаю, каковы ваши отношения с Антонио и почему ты приехала в Лондон одна, но, на мой взгляд, не стоит быть с людьми слишком резкой.

Готовность говорить об Антонио сколь угодно откровенно сделала Люсию ласковой и общительной: кто мог подумать, что у Соледад хватит такта не раскрыть главного! Филипп успокоился и признался, что рад расстройству женитьбы: она совсем еще ребенок, ей нужно время, чтобы окрепнуть.

Закрыв за собой дверь, Люсия повалилась на кровать. Привыкнуть к потоку новых впечатлений, да еще таких выдающихся, непросто. Физическая усталость почти не чувствовалась, но эмоциональное напряжение, особенно обострившееся при разговоре с отцом, не позволяло ни двигаться, ни обдумывать прожитое, ни строить планы. Даже злость на Тони, едва вспыхнув, погасла. Он вписал последние строки в порочащее его досье. Какое счастье, что близнецов уложили в постель час тому назад! Можно, не ожидая с их стороны знаков внимания, уснуть прямо в одежде и только ближе к утру, вздрогнув от снящихся кошмаров, почувствовать, что джинсы сковывают тело и от часов на руке образовалась ребристая вмятина.


Весь следующий день Люсия старалась не думать над приглашением Дэвида и делала все возможное, чтобы домочадцы видели ее точь-в-точь такой же, какой она была прежде: она играла с детьми и собакой, помогала Эйприл навести порядок в цветнике и болтала без умолку. Это стало лекарством не столько для встревоженного отца, сколько для нее самой. Войти в дом Дэвида, смотреть в глаза Лиз, словно ничего не произошло, – это тяжелое испытание, которое она обязана вынести. Такова его воля, и если ему угодно, она научится врать, прятаться, лицемерить. Других определений для предстоящего визита подобрать она не могла. Видеть Дэвида, помнить его прикосновения, его запах, вкус его кожи и не сметь признаться в этом, равнодушно смотреть, как он появляется в обществе жены, как гости приветствуют их обоих, хозяев-супругов, – сможет ли она справиться с таким безжалостным заданием?! А, не важно, будь что будет, решила Люсия в конце концов, понимая, что настало время, когда не следует пренебрегать ни одной открывшейся взору тропинкой, что кто-то неведомый следит за ее шагами и, надо думать, выстроит для нее мосты.

Утром следующего дня она отправилась на поиски подходящего платья. Какого труда стоило уговорить Эйприл остаться дома! Чем бы Люсия объяснила необходимость покупать вечернее платье? Пришлось пообещать ей, что этот поход по магазинам будет не последним, в следующий раз – только вдвоем. Ноги от дождя совсем промокли и глаза устали наблюдать краски витрин, когда нашлось наконец что-то более-менее подходящее. Сунув зонт под мышку и убрав влажные пряди с лица, Люсия приложила к себе ярко-красное платье с роскошным вырезом и длинной, широкой внизу юбкой. Соледад бы точно не устояла. Не слишком ли вызывающе? Впрочем, бросить вызов этим светским ханжам не помешало бы. Выбор вполне соответствовал ее воинственному настроению. Она захватила для демонстрации Эйприл пару футболок и направилась к кассе.

Главное – остаться незамеченной. Проверив, надежно ли повернута ручка, Люсия надела платье, покружилась: огненный колокол заполнил все пространство маленькой комнаты. Подкрасив глаза и губы, наложив тонкий слой темно-бежевых румян, придирчиво осмотрела свое отражение в зеркале, подняла волосы вверх: надо будет зайти в парикмахерскую. Хорошо, что идет дождь: можно, спрятавшись в плащ, проскочить ко входной двери.

* * *

– Вы станете королевой бала! – пообещала добродушная негритянка, завивая маленькие прядки у нее на висках.

Люсия еще некоторое время листала последние журналы мод, решив опоздать и увидеть всех приглашенных сразу, заметила несколько погрешностей со светом на последних страницах и наконец решила, что пора.

Чете Маковски принадлежали два первых этажа старого добротного дома на Малбери-Уолк. Это красно-кирпичное, увитое плющом здание снаружи не казалось большим и стояло в глубине, выбиваясь из общей линии улицы. К парадному входу вела мощенная камнем тропинка, по обеим сторонам которой располагались ухоженные клумбы, а в центре – маленький, звонкий фонтанчик. Несколько окон ярко освещены, свет падал и в шелестящую воду.

Люсия, стараясь держаться уверенно, нажала кнопку звонка. Ей открыла седая, коротко стриженная женщина с умными глазами. По-видимому, прислуга. Из тех немногословных хранительниц уюта, что становятся полноправными членами семьи. Девушка представилась, безжалостно теребя сумочку, то и дело посматривая на лестницу, за которой начинался застланный роскошным ковром коридор. Ее надежды оправдались: летящей походкой ей навстречу устремился Дэвид. Классический костюм и бабочка делали его неотразимым.

– Тереза, не беспокойся. Я сам встречу гостью. Позвольте вам помочь, – обратился он уже к Люсии, предлагая снять плащ.

Она проследовала за ним, засматриваясь на картины и статуэтки, – последние, судя по всему, эпохи Ренессанса. Дэвид придерживал ее за талию, едва касаясь кончиками пальцев. Впереди слышалась музыка, негромкая, медленная. Минуя несколько пустынных комнат, выдержанных в единой красно-серой гамме, они вошли в просторную залу с зажженным камином, двумя круглыми черными столиками для спиртного и закусок, роскошным роялем у дальнего окна. Гостей оказалось меньше, чем Люсия ожидала увидеть: три пары о чем-то негромко беседовали, из открытых дверей напротив раздавались еще несколько голосов и грохот бильярдных шаров. Дэвид и Люсия вошли на последних тактах старинной мелодии, девушке незнакомой.

Волнение подкатило к горлу, стоило ей переступить порог гостиной. Она не сразу рассмотрела присутствующих. Вопреки скромному, хотя и дорогому, убранству помещений и сдержанно классическим туалетам дам, все слилось для нее в торжественном блеске, словно ее поместили в рождественский елочный шар. Однако она успела заметить: никого из уже знакомой израильской компании среди гостей не было. В грациозной, степенной леди с туго собранными на затылке волосами Люсия не сразу узнала Лиз. Ей очень шло узкое, темно-серое платье и высокие каблуки. Она вела оживленную беседу с немного смешным молодым человеком в маленьких круглых очочках. «Он как будто все время чему-то удивлен: брови почти не опускает», – подумала Люсия и, глядя на него, неожиданно успокоилась и улыбнулась.

– Рад вам представить, – произнес Дэвид, – Люсия Эставес, дочь моего старого знакомого и коллеги.

Слова Дэвида как нельзя лучше оправдывали ее присутствие на вечере, но он говорил так, словно Люсия и вправду только дочь знакомого, и это немного обидело ее. В его фразе чувствовалось отречение: «Нет, я не имею к ней никакого отношения», – и эта хладнокровная ложь не могла не быть раскрыта в силу своей нарочитости, чрезмерности.

С ней знакомились – она сухо отвечала, говорила о Мадриде, об университете и почти не задавала вопросов. Джон Фрай, врач, и его пышногрудая хохотунья жена понравились ей больше остальных. Лекарские сластолюбие и практицизм, которые так тщательно скрывал Тони, в этом стареющем плейбое с длинным любопытным носом и въедливыми глазами были выставлены напоказ, и оттого хотелось предполагать за внешним сибаритством наличие сколько-нибудь тонкой души. Виктория, его увесистая половина, казалось, до краев переполнена оптимизмом и щедро плещет им на окружающих. Она, как многие тучные женщины, была ничуть не тяжеловесна. Добродушие так и струилось из ее уст, уступая иногда место безобидному женскому ехидству. С ними было просто, Люсия даже рассказала, что была на выставке Питера Кристофера, не упомянув с кем. Со второй супружеской парой – соседями Маковски Ником и Джулией – идти на контакт совсем не хотелось, да они и сами не очень-то стремились к этому. Люсия решила, что не понравилась им с первого же взгляда. Ник, как она поняла из слов Дэвида, был музыкальным продюсером и, надо полагать, знал себе цену. Хотя, имея такое хитрое выражение лица и крохотную щетку под носом, будешь заносчивым вне зависимости от карьеры и кошелька. И что в нем нашла Джулия? Впрочем, они одинаково холодны, только она – снежная королева, а он – чудовище у ее ворот.

Из бильярдной выпорхнули две интересные девушки и молодой человек. Люсия успела насторожиться, прежде чем Дэвид поспешил ей на помощь.

– Это Гарриет, – представил он вертлявую жердь в серебристом платье, – а это Даниэла, они подруги и ваши коллеги. Вы ведь тоже работаете моделью?

Вторая девушка показалась Люсии более привлекательной: прямые черные волосы, проникновенный взгляд, мягко очерченный рот. Люсия отметила про себя, что Даниэла красива, может, даже красивее ее… Ей захотелось уйти. Что может связывать Дэвида с этими девицами? Они явно не вписываются в круг друзей семьи. Не зная, куда себя деть, она растерянно уставилась на Маковски, но его звала просящим взглядом из коридора Лиз.

– Одну минуту, сейчас я к вам вернусь.

На мгновение повисло молчание. Красотки были удивлены присутствием здесь Люсии не менее, чем она – появлением их, хотя, казалось, удивляться было нечему. Подругам, видимо, не терпелось поделиться своими соображениями по этому поводу, и они недоуменно переглянулись.

– Вот так всегда, – возмутилась Гарриет, – только улучишь момент, чтобы завладеть вниманием знаменитости, как тут же возникнет на пути суровая жена.

Даниэла стыдливо улыбнулась.

– Вы ослепительно выглядите, госпожа Эставес, – продолжала Гарриет, комментируя свои излишне любопытные взгляды. – Может, вам удастся задержать Дэвида в нашем кругу?

– Боюсь, что нет, – отрезала Люсия.

– Не стоит терять надежду, – прервала свое многозначительное молчание Даниэла, – вечер только начался.

И зачем она только согласилась идти в этот дом?! Она будет здесь посмешищем. Он собирает своих одурманенных обожателей, чтобы насладиться властью над ними, чтобы наблюдать, как они смотрят ему в рот, а друг другу втыкают иголки в больные места…

– Вас, кажется, зовут Люсия? – спросил вдруг возникший рядом с ней как палочка-выручалочка очкарик. Все это время она не замечала его.

– Да, – обрадовалась она собеседнику, – а вас?

– Пол. Пол Уильямсон. Я ученик Дэвида. Ваш отец тоже пианист?

– Нет, скрипач. В Лондонском филармоническом оркестре.

– Да-да… Замечательный оркестр. Замечательные музыканты. Пойдемте, я познакомлю вас со Стивом и Анджелой. Стив тоже скрипач. Правда, еще не выступает с такими солидными коллективами, но все же.

Они разминулись с моделями, и Люсия была тому рада. Она не боялась разоблачения, но боялась, что кто-нибудь из присутствующих разрушит ее мечту и она потеряет свое иллюзорное право считать себя единственным увлечением Дэвида Маковски.

Стив и Анджела оказались весьма милой парочкой, при полном отсутствии общих черт: он – хрупкий брюнет с немного слащавым лицом, она – низкорослая, рыжая обладательница пушистой косы и густых веснушек на носу и открытых плечах. Стив говорил так быстро, что не все успевали угнаться за его мыслью, воспринимая его скороговорки как некий бодрящий фон. Столь же стремительно он передвигался и поворачивал голову, убирая резким кивком челку с горбатого носа. Анджела была воплощением спокойствия, плавности и уравновешенности.

Стив рассказал несколько смешных историй, завертел головой и, почуяв, что вот-вот включат музыку, пригласил Люсию на танец. Ее вялое согласие заглушили первые аккорды. Пол, рассчитывавший обратить-таки внимание Люсии на себя, принялся грустно потягивать вино, глядя на огонь в камине. Напротив него можно было наблюдать растерянную физиономию Анджелы. Она опустила было веснушчатый нос, но вскоре, презрев свою печаль, сама пригласила танцевать Пола.

– Вы давно в Лондоне? – обратилась к Люсии Лиз своим бархатистым, раскачивающимся голосом, как только звуки музыки сменило общее воркование.

– Почти неделю, – неуверенно ответила она.

– Филипп, наверное, очень рад вашему приезду.

– Да. Папа меня любит. Меня – как взрослую дочь, братьев – как маленьких. – Люсия удивилась благорасположенности соперницы.

– Это так замечательно, когда есть кого любить. – Лиз была расположена к откровениям, но ее замечание вызвало недоумение на лице Люсии: «Неужели ей некого любить? Разве она не любит Дэвида?» – У нас с Дэйвом нет детей, – печально продолжала Лиз. – Раньше это не казалось мне важным, а сейчас… Сейчас уже поздно думать об этом. Вы познакомились с учениками Дэйва? У него их много. Когда они приходят в дом, на душе становится светлее. Помню тот день, когда в нашем доме появились Стив и Пол. Это был настоящий праздник. Стив – скрипач, появляется у нас время от времени, а Пол такой старательный, он нам как родной. Я даже заметила, что Тереза вкуснее готовит, когда знает, что Пол останется обедать. Еще есть Энн, сегодня она не смогла прийти. Очень способная девочка. Они все такие разные. И не подумаешь, что у них один учитель. А как вы считаете, это хорошо, что Дэйв совсем не держит с ними дистанцию, ведет себя как с ровесниками?

«На что это она намекает?» – с ужасом подумала Люсия и пожала плечами. Она смотрела на эту не по-английски добродушную женщину, на ее огромные, светло-серые глаза, на тонкие, сухие кисти рук с ровными белыми ободками ногтей, на безжалостные морщинки у тонкого полумесяца губ – и не могла представить Дэвида целующим ее, прикасающимся к ней, отражающимся в ее глазах. Нет, он не принадлежит собственной жене, хотя, по большому счету, он не может принадлежать никому.

– Люсия, вы не скучаете? – Дэвид ослепил ее влажным блеском из-под ресниц.

– Ребята развлекают нашу гостью, – вмешалась Лиз, – я тоже попробовала, но меня унесло в сентиментальность.

– Люсия достаточно чувствительная девочка, чтобы отнестись к этому с пониманием.

Последние слова Дэвида ввели ее в смущение. Она, ослабленная влюбленностью, расставляла акценты по своему усмотрению. Менее всего ей хотелось разжигать огонь между супругами. Лиз, однако, оставалась в прежнем, ровном с грустинкой настроении, она либо полностью доверяла мужу, либо ей было абсолютно все равно, куда смотрят его лукавые глаза.

– Дэвид, вы безжалостно покинули нас, может, порадуете своими импровизациями? – заигрывающим тоном спросила Гарриет, на ходу потянувшись, к пепельнице перед самым его носом. Будь ее последний шаг чуть шире, она касалась бы его сейчас грудью, обтянутой сверкающей органзой.

Лиз отошла к столику за новой порцией шампанского.

– Немного позднее, – надменно ответил Маковски, проводив покачивающиеся бедра модели достаточно равнодушным взглядом.

– Вы не нашли общего языка с Гарриет и Даниэлой? – спросил он Люсию.

– Не представилось возможности, – зло парировала она, блеснув испепеляющим карим огнем.

– Напрасно, они очень забавные. – Дэвиду доставляла удовольствие ее реакция, но, проникнувшись жалостью, он все же произнес нараспев в меру оправдательное: – Мы работали над фильмом полгода назад. Я усердствовал в создании саунд-трэка, а они прошлись в финальном кадре. Сделать это в такт музыке им удалось, не более того, но зато в закадровых интрижках пронырливым стрекозам принадлежали ведущие роли.

– Зачем ты рассказываешь мне это?! – не выдержала Люсия. Маковски, как ни странно, не испугался, что кто-нибудь услышит ее разоблачительный возглас, кажется, его, вообще не интересовало, есть ли вокруг них люди. На его лице появилась улыбка победителя. К счастью, гости слушали витиеватый тост Виктории и, если и заметили неприлично резкие интонации в голосе Люсии, то уж точно не различили слов.

Он наклонился и произнес почти на ухо:

– Мне нравится играть с любимой кошечкой. Присоединимся к обществу?

Дэвид взял девушку под локоть, подвел к веселящимся гостям и вложил в ее руку бокал с шампанским. Рядом с ними оказался хитроватый Ник и его изысканная жена, во взгляде которой было море достоинства и столько же завуалированного презрения ко всем, кому не дотянуться до ее вершин. Гости рассредоточились, Ник завел с Дэвидом беседу о финансовой стороне гастролей. Люсия приняла развитие столь специфической темы за попытку избавиться от нее и подошла ближе к камину, захватив бокал с чем-то крепко-сладким. Она надеялась размешать свой внутренний огонь в пламени настоящем, имеющем полное право на существование, но от этого неуемное, выдающее преступность ее помыслов жжение в груди не исчезло, а перекинулось еще и на щеки. Противоречивое чувство овладело ею: она с трудом справлялась с соблазном выдать себя, похвастаться своими отношениями с Дэвидом, но так как это не было позволено, ей хотелось спрятаться, стать такой же забытой, как зеленые стены в бильярдной, как мраморные плитки камина, как неоткупоренная бутылка виски в дальнем углу стола. Мешал злосчастный яркий цвет платья и еще что-то, она не могла определить что, не имея возможности оценить со стороны свою ослепительную, жгучую красоту.

– Извините, мне показалось, что вы чем-то встревожены, – скромно поинтересовался Пол, облокотившись на спинку ее кресла. Черный, густой ежик волос придавал ему студенческий вид, не покидающий людей его породы всю жизнь. За очками пряталось откровенное восхищение. Глядя на него, Люсия невольно застыдилась собственной неуравновешенности.

– Нет, что вы. Я… кажется, выпила лишнего.

– Ну, это ерунда. Неприятности вообще вещь преходящая, а добро – постоянная, как небо, на которое набегают время от времени тучи.

– Какой оптимистичный взгляд!

– В присутствии такой красивой женщины было бы странно относиться к миру с опаской, – стесняясь, произнес Пол. Люсия горделиво выпрямилась:

– Вы считаете, что красоте можно доверять?

– Думаю, что доверять можно всем и всему.

– И красота вас никогда не обманывала?

Он пожал плечами и сел в свободное кресло напротив. Люсия следила за его движениями: Пол был худ, но казался каким-то мешковатым… «Странно, что он не заикается, – подумала она, – такие обычно испытывают трудности с произношением». Но речь Пола была ясной, мягкой и в то же время решительной. Однако Люсия хотела видеть перед собой только Дэвида, пластичного, уверенного в себе, приковывающего взгляды, но он где-то там, за ее спиной, неизвестно, с кем и с какой целью ведет свои размеренные беседы. Хорошо, что этот мальчик спас ее от неприличного одиночества. «Лиз, кажется, говорила, что Пол часто бывает у них», – осенило ее вдруг. Пол хорошо знает Дэйва, он видит его, как она видит Эйприл и Филиппа. Боже мой, какое это счастье!

– Пол, а вы давно учитесь у Дэвида?

Он приготовился сказать по этому поводу что-либо обстоятельное, но успел только кивнуть головой. Их разговор был прерван появлением Стива, за спиной которого семенила Анджела, чувствовавшая себя, судя по бегающим глазкам, еще более неуверенно, чем Люсия.

– Вижу, вы приятно уединились! Пол, как тебе не стыдно лишать нас общества столь милой девушки! Что, Анджела? Стул? Сейчас принесу.

Стив возвратился спустя секунду с плетеным креслом, бутылкой молочно-белого ликера и четырьмя бокалами.

– Садись, – скомандовал он Анджеле, а сам опустился к огню и принялся щипцами шевелить угли, не забывая при этом поддерживать беседу. – Когда я был маленьким, все давалось мне с трудом…

– Если уж кто и перебрал спиртного, так это Стиви, – вздохнул Пол. Анджела смотрела на своего друга, как на волшебника. Он отложил щипцы, присел на ручку кресла Люсии и продолжил:

– В том числе плавание. Я ни за что на свете не соглашался отпустить бортик в бассейне. Тогда папа взял меня с собой на настоящее озеро. Мы доплыли с ним на лодке до середины, любуясь красотами, и вдруг он столкнул меня в воду!

– Метод не очень эффективный, по-моему, – тихо заметил Пол, – Стиви так толком и не научился плавать.

– Да, но наш несравненный учитель думает по-другому, – Стив кивнул головой в сторону, указывая, надо полагать, на Дэвида, – думаю, он руководствовался тем же методом, устраивая вечеринку.

Пол залился смехом, Анджела – тоже. Они, как и все ученики, не упускали повода подшутить над учителем. Вежливо улыбнувшись, Люсия по сформировавшейся в какие-то полтора часа привычке насторожилась: не о ней ли идет речь? Но Стив уже наполнил бокалы и говорил тост:

– В этом разношерстном обществе мы все-таки нашли друг друга и создали свою коалицию, предлагаю не оставить этот факт незамеченным.

Было вкусно, сладко и нежно во рту. Не хотелось думать о дурном и хотелось надеяться, что Дэвид не оставит их коалицию без внимания. А впрочем, когда под густой белой жидкостью обнажилось хрустальное дно, стало все равно, чем закончится этот вечер и будет ли у их романа с Дэвидом продолжение. Жизнь, окружавшая любимого, уже открыла перед ней свои скромные запасные ворота. Да, Дэвид играет людьми, заставляет их сталкиваться и отскакивать друг от друга, как бильярдные шары, но она все-таки попала в горку шаров на столе и теперь может вздохнуть спокойно.


Лиз придирчиво осмотрела роскошный яблочный пирог, попробовала, хорошо ли он пропекся, и поблагодарила Терезу. Ей пришлось задержаться на кухне еще немного, чтобы поправить выбившиеся пряди: «Надо же, а я и не замечаю, Тереза, убери, пожалуйста, там, сзади». Она спешно посмотрелась в начищенное стекло буфета и заметила промелькнувшую за дверью высокую фигуру. Дэвида она могла бы узнать по стуку подошв, по запаху, по… наверное, для этого ему вообще не требовалось как-либо себя проявлять. Лиз метнулась к двери, заставив Терезу застыть со шпилькой в приподнятой руке. Непослушная прядка повисла петушиным гребнем.

– Дэйв!

– Ты не с гостями? – Он нехотя вернулся.

– Дэйв, что с тобой, тебе нехорошо? Зачем ты спускался? Я же заметила, что-то не так. Что, опять?

– Лиз, дорогая, – он взял ее за локти и поцеловал сморщившийся от напряжения лоб, – у меня просто разболелась голова. Я принял таблетки.

– Какие?

– Лиз, не беспокойся, со мной все хорошо. Я принял таблетки от головной боли. Ты, кстати, прекрасно выглядишь…

Его бледная рука легла ей на затылок, завершив беспорядок в волосах, и скоро сухие, слишком знакомые, чтобы пьянить, губы жены растаяли у него во рту, как леденцы.

Дэвид вошел в гостиную бодрым шагом, и еще до того, как он громко обратился к гостям, все обернулись к нему.

– Леди и джентльмены, я хочу признаться, что рад видеть вас здесь. И чем бы вы сейчас ни были увлечены, какие бы тревоги, сомнения, радости и печали ни захватывали сейчас ваши мысли, я хочу сказать вам глупость: этот момент никогда больше не повторится. Он может приятным или неприятным, неважно, я уверен, что кому-то из вас захочется его повторить спустя годы. Кому-нибудь – обязательно. Я хочу, чтобы вы забыли о том, кто плох, а кто хорош, кто вам приятен, а кто нет. Я хочу, чтобы вы растворились в том, что не имеет оценок, что существует помимо вашей воли. Вы мне дороги, и я люблю вас.

Он был словно пьян, его жесты были размашистыми, но глаза свидетельствовали о том, что это совершенно естественный прилив энергии, вызванный не алкоголем, а внутренней потребностью, может, привычкой раскрывать душу перед аудиторией. Всем стало как-то уютнее от этого бестолкового монолога, и только Джон Фрай насторожился.

– Дэвид, вы умеете сказать именно то, что нужно. Я, право, восхищаюсь этой вашей способностью, – Джулия задала тон потоку комплиментов, который иссяк еще нескоро.

Дэвид не замечал похвал, никак не реагировал на вьющихся вокруг него Гарриет и Даниэлу, казалось, видел присутствующих как одно собирательное лицо, к которому и обращался. Он говорил о музыке, об ощущении молодости и его независимости от возраста, о том, что душа, как и музыка, не имеет возраста, о том, что усталость души – иллюзия, в худшем случае – болезнь, которая должна лечиться просто, как простуда, и он почти приблизился к тайне создания лекарства души.

– Я полагаю, что вы преувеличиваете человеческие возможности, Дэвид, – закуривая, осмелился возразить всеобщему любимцу Джон, – усталость души – это неизлечимая болезнь, можно проводить профилактику, и только. Я не видел еще ни одного человека, который, однажды заразившись ею, излечился бы полностью. Бывают ухудшения и улучшения состояния, но не выздоровление.

– Что же, все рано или поздно заболевают ею, доктор, или есть счастливчики-здоровяки? – поинтересовалась Виктория, иронизируя, как всегда, над мужем.

– Ведь нет бессмертных людей, а значит… – попытался объяснить Пол, но доктор считал иначе.

– Смерть не есть усталость души, – заявил он вопреки мнению большинства, – можно умереть, имея молодую душу, но, например, больной желудок.

– Я не хочу говорить о больных желудках, дружище, я хочу говорить о здоровых душах и пить за них. – Дэвид резко опрокинул над бокалом бутылку с шампанским.

Вошла Лиз, собственноручно неся пышный яблочный пирог. Она была снова аккуратной и собранной. Только легкая дрожь рук и едва заметная напряженность суставов выдавали в ней человека, сосредоточенного на какой-то неприятной мысли. Джон с легкостью опытного врача перешел от проблем жизни и смерти к хлебу насущному. Пристрастие к сладкому, пожалуй, даже шло ему.

– Маэстро в ударе, – ревниво заключил Стив и совсем уж откровенно повис на спинке кресла Люсии. Она чувствовала его частое горячее дыхание: на выдохе ткань пиджака касалась той части спины, которая оставалась незакрытой огненной тканью платья. Анджела вжалась в плетеный стул и, если бы это было возможно, вплелась бы в него, наверное, соломинкой, чтобы не видеть и не быть видимой.

Дэвид вставил в проигрыватель диск с чем-то протяжно-народным и пригласил Лиз танцевать. Интересно, думала Люсия, глядя на то, как супруги слаженно движутся в танце, какой Лиз была лет двадцать назад, вероятно, тонкой и нежной, будто ландыш, но неужели менее серьезной и задумчивой? «Господи, что я здесь делаю?» – внезапно взорвалась она внутренним криком, но не успела, презрев приличия, направиться к выходу, оказавшись в требовательных руках молодого скрипача.

– Вы проявите жестокость, если откажете мне. – В глазах Стива плыло непреодолимое желание. Люсия, сама от себя того не ожидая, положила руку ему на шею, так, что кончики ее пальцев коснулись теплой ямочки на его затылке. Они сбивались с такта, нога Стива порой слишком выступала вперед. Люсия закрыла глаза, чтобы не поддаться желанию оглянуться в сторону Дэвида. Ее качало, как на волнах, и от этого равномерного, непреодолимого покачивания стремление позаботиться о своем спасении растаяло, исчезло. Утону или выплыву, выплыву или утону – какая разница! Может, мы только думаем, что ходим по суше. Вот это парение, и блуждающие губы у мочки уха, и колышущаяся рука на талии, и соприкосновение щек – чем не погружение в воду? Так листья падают с деревьев при слабом ветре: вправо-влево, вправо-влево.

Когда она, откинувшись на спинку кресла, обрела твердую опору и с облегчением почувствовала, что Стив отпустил ее безжизненно повисшую руку, к ней вернулась реальность, в которой все было по-старому: Дэвид говорил умно и проникновенно, Джулия, закинув ногу на ногу и демонстрируя всем идеальную форму конечностей, вертела в ладони высокий бокал, Джон опустошал блюдечко, золоченое, в разноцветных пятнах крема, только… где Анджела? Озираясь, Люсия увидела Пола и Стива, о чем-то раздраженно говоривших за открытой дверью, под мерцающим коридорным бра. Когда они молча приблизились, стали заметными капли дождя на стеклах очков Пола, придававшие его настороженному взгляду некоторую надломленность.

Маковски был в центре женского внимания. Уже почти равнодушно Люсия заметила, как Гарриет с любовью и заискивая приподнимает его бесконечно длинные пальцы, предлагая всем любоваться сокровищем наравне с нею. Даниэла вскоре избавила Люсию от мук: бросая исподлобья томный взгляд, она напомнила об обещании Дэвида играть.

– Да, будем ли мы удостоены такой чести? – поддержал ее Ник.

Зеркальные поверхности рояля ловили зазевавшиеся предметы, искажая их пропорции. Дэвид, неспешно докуривая сигару, двинулся в его сторону, как укротитель в клетку львов. Сидящий перед клавиатурой с опущенной в нерешительности головой и немного ссутулившийся, он был безупречно красив. Каждая черточка его облика была – еще до рождения звука – искусством. Виктория начала аплодировать, за ней – остальные. Громогласное, порывистое вступление прервало овации. Он выпустил изнеженными руками бурю, но не сразу, не распахнув ворота настежь, а подчинив ее ритму, медленному, тревожному, как удары колокола…

Люсию больше не интересовало ничто на свете, кроме этих яростных аккордов, она не видела никого вокруг, и его музыка была обращением к ней одной.

Мгновение ожидания сменилось чувственной трелью, быстрым, как дребезжание крылышек сверчка, перебором, и на свет Божий, как бабочка из кокона, выплыла мелодия, легкая, взмывающая к небу. И в романтику английских просторов, холеной зелени и ласкового тумана ворвались мотивы фламенко.

Люсия не могла, не имела права не ответить на это откровенное обращение, не могла больше врать, притворяться, убеждать себя в том, что она способна уйти и забыть свою любовь. Это было признание, которого так жаждало ее сердце.

Дэвид замедлил темп, прислушался к голосу нескольких клавиш. Не обращая внимания на окружающих, на их шепот и недоуменные взгляды, она встала, вышла на середину гостиной и занесла высоко вверх напряженные, как крылья летящей птицы, руки. Он был поглощен музыкой, отдавался игре со всей силой, со всей присущей ему страстью и не сразу понял, что двоящийся, ставший более весомым, более сладостным и острым ритм – не только его творение. Это еще и созвучный его струнам, его настроению, его дыханию стук каблуков, отчетливая, мастерски исполненная дробь.

Ее глаза стали еще ярче, губы налились вишневым соком, а как кстати оказалось красное платье, позволявшее во всю ширину юбки заявить о противоречивых чувствах, переполнивших ее естество, о любви и ненависти, покорности и протесте! Горящий подол то открывал длинные, быстрые ноги, то, брошенный, скользил вниз…

Люсия прекрасно чувствовала музыку, его музыку, не такую жгучую, как настоящий фламенко, несколько тоскливую, северную. Это было что-то в стиле Волленвейдера: фламенко, грозящий в любую минуту обернуться странной задумчивостью. Ла Валенсиана иногда с недовольством замечала, что ее дочери не хватает страсти для настоящего фламенко. Дэвид же дал Люсии простор, на котором росли и распускались, как цветы в замедленной съемке, изящество ее юношеской застенчивости, красота холодного, замкнутого в себе, не зовущего и не заигрывающего взгляда и – как компенсация за все эти «недостатки» – правильность и точность, даже резкость движений. Эта манера танцевать была сродни его исполнительскому стилю. Он тоже ходил по грани, отделявшей полное растворение в музыке от отчуждения, стороннего наблюдения за собственными творениями. То и другое было одинаково знакомо знаменитому Маковски, и Люсия вторила ему: иногда казалось, что она не принадлежит себе, что вся ее жизнь – танец, а потом вдруг – поворот головы – и она уже смеется над собой, танцующей всерьез, и теми, кто на нее смотрит и всерьез ею восхищается. Это был превосходный дуэт. Такого единства невозможно достичь репетициями, оно дается только самой природой.

Пианист замедлил финал, прищурился, словно хотел лучше рассмотреть танцовщицу, повторил тему – тихо, аккуратно и, сделав паузу, взял последнюю ноту.

Главное – не фокусировать зрение, не позволять им вонзать в себя стрелы. Пусть все расплывается, изливается, как вода в сточную трубу. Люсия закрыла глаза и подумала о скорейшем пути к недосягаемости, но Дэвид уже целовал ее руки и вокруг нее не умолкали аплодисменты. Стало шумно. Кто-то рассыпался в похвалах.

Осмелев, она обвела взглядом присутствующих: бледный Пол, вцепившись в кожаные ручки кресла, смотрел на нее восхищенными глазами; Виктория еще более развеселилась; Ник и Джулия, нарочито не замечая всеобщего оживления по ее поводу, вели светскую беседу с доктором; Гарриет и Даниэла пускали густые клубы дыма и дарили друг другу многозначительные мины. Одиноко, все еще с полным бокалом, стояла у зашторенного окна Лиз. Люсия едва не встретилась с ней взглядом, потом удовлетворяла свое любопытство более осторожно. Как ни странно, Лиз не была ни рассерженной, ни возмущенной, ни обиженной. В уголках ее задумчивых глаз светилось счастье. Так смотрят страдальцы, избавившиеся от мучений и заметившие наконец рядом с собой закат над морем или что-нибудь столь же прекрасное. В этой женщине жила готовность ко всему, что только может преподнести действительность, и, главное, в ней жила надежда.

– Вы играли, как влюбленный мальчик, – услышала Люсия за своей спиной голос Джулии, – это и есть ваше лекарство от усталости души?

Дэвид ответил не сразу, и ответ его стал для Люсии, не участвовавшей в разговоре, не смевшей повернуться, но все слышавшей, настоящим победным кубком. Он процитировал старинную восточную танку:

Промчались годы,Старость меня посетила,Но только взглянуНа этот цветок весенний —Все забываю печали…* * *

Несколько дней прошли в каком-то волшебном, пьянящем забытьи. Трудно было поверить, что все это: и бессонные ночи в его просторной спальне с оконной рамой в форме солнца и бело-серой, упругой кроватью, и прогулки по ночному Лондону, который, несмотря на величину, кажется одной уютной, чисто убранной комнатой, и щемящее чувство вины при виде озадаченных ее ночными исчезновениями Филиппа и Эйприл – не сон. С ней еще никогда такого не бывало: она ощущала каждую частичку себя, ее вес, ее очертания. Дэвид настроил ее, как настраивают музыкальный инструмент. У него был безупречный слух.

Самое удивительное, куда-то бесследно исчезла Лиз. Люсия слышала от Дэвида что-то невнятное о ее намерении провести недели две у приятельницы в Орвике. Сначала девушка в каком-то, как она сама себе объясняла, мазохистском порыве интуитивно искала ее следы: забытую на туалетном столике помаду, полотенце с запахом женских духов. Но то ли благодаря стараниям Терезы, то ли по счастливому стечению обстоятельств, то ли по благосклонности судьбы ничто не напоминало ей о том, что у Дэвида есть жена и она живет в том же доме, что и он.

Одно сомнение одолевало Люсию: ей удавалось бывать только в левом крыле дома, где все было красиво и безжизненно, как в мебельных салонах. Может, если подняться по другой лестнице, в ту часть постройки, которая не окружена деревьями, можно увидеть что-нибудь совсем другое: обжитое, семейное…

Трижды Люсия входила в этот дом рука об руку с его величественным хозяином, и всякий раз дом казался ей совсем не таким, как накануне. Сначала – богатым, просторным и добрым, затем – угрюмым средневековым замком, а в последний раз – тревожным.

Во-первых, во дворе у фонтана они столкнулись нос к носу с Джулией. Строгая соседка не отреагировала на присутствие Люсии никак, словно девушка была пустым местом. В этом угадывалось не то презрение, не то чрезмерная тактичность. Кроме того, в окне второго этажа, там, где Люсия еще не побывала, подняты жалюзи и виднелся черный шкаф с распахнутыми дверцами. Вдруг Лиз решила оставить приятельницу и вернуться? Наконец, Тереза, обычно уходившая в этот час за продуктами, а потом, похлопав дверцей холодильника, – домой, на этот раз встретилась им в одной из проходных комнат. Она протирала какой-то пенящейся жидкостью стекла огромного, во всю стену, книжного шкафа. Тактичная домоправительница медленно и чинно поприветствовала Маковски, почти не поворачиваясь в его сторону, держа, как на весах, в одной руке – фиолетовый флакончик, в другой – тряпку, и предложила сварить кофе.

Люсия, к удивлению Дэвида, стремительно скрылась в следующей комнате. Она гордилась его вниманием, но глаза Лиз преследовали ее, не давали покоя. Будучи в полной уверенности, что Тереза не заметила ее, она испугалась, когда через полчаса Дэйв, поблагодарив прислугу за дверью кабинета, внес поднос с двумя большими чашками и хлебцами с чесноком и оливковым маслом. Последнее было откровенным издевательством над ее присутствием и ее происхождением.

– По-моему, очень милая шутка, – успокоил ее Дэвид. – Тереза заботливая и добрая. И у нее безупречный юмор. Она шутит с абсолютно серьезным лицом, настолько серьезным, что даже неловко смеяться.

«Возможно, я преувеличиваю все эти подробности, мне нравится преувеличивать, так интереснее. На самом деле я ничуть не стыжусь быть любовницей», – Люсия задумалась, чашка в ее руке дрогнула, и круглое, с крокодильим хвостом, кофейное пятно плюхнулось на белую кожу дивана.

Ей нравилось заниматься с Дэвидом любовью на широкой кровати, поставленной по диагонали на начищенном пестром паркете в пустынной спальне, но еще более – здесь, в кабинете, где диван приятно холодил ноги и спину и любые попытки переместиться сопровождались упругим скрипом его кожи. Над ними нависали полки с книгами, фотографиями лондонских окрестностей и забавными безделушками. Золоченые корешки были ее друзьями: они все видели, впитывали запахи, слышали разговоры, признания, дышали в унисон с влюбленными. Когда Дэвида отвлекали телефонные звонки (о эти помешанные на пунктуальности англичане!), она загадывала желание (всегда одно и то же: чтобы рай, однажды впустивший ее в свои врата, не исчез, не закрылся, не выбросил ее в прозаичное прошлое) и открывала страницы наугад. Особенно щедрым был маленький, темно-сиреневый том Малларме,[2] любимого ею со школьных лет.

Однажды они забрели в комнату, выходящую окнами во внутренний двор. Она была прозрачной, стеклянной. У самых ног стояли изрезанные рамой стволы платана и пушистые верхушки каких-то цветущих кустов. На коврике-циновке в черно-белую клетку располагались только несколько стульев с такими же шахматными спинками, черные подушки, компакт-проигрыватель и стопка дисков. Дэвид выбрал Листа, и легкость, чувственность полилась на них, заставляя не думать ни о чем, а только парить, парить, обретая невесомость друг в друге, открывая себя другому и миру, как эта комната открывает себя саду.

Его пряди, длинные, щедро посеребренные, ложились внизу ее живота легким, щекочущим облаком, и невозможно было поверить, что это те самые волосы, закрывающие наполовину его лицо от зрителей, раскачивающиеся над клавиатурой, подпрыгивающие при финальном поклоне. Она робко трогала их, чтобы убедиться в их реальности, но скоро жадные губы начинали требовательно касаться тайн ее тела, и она забывала обо всем на свете, кроме жгучего наслаждения. Это была не робкая, ребяческая любовь Тони, это было ненасытное, властное обладание. Вся, каждой каплей своей крови, каждым биением своего сердца, каждой случайной мыслью она принадлежала только ему, Дэвиду.

Люсия никогда не предполагала, что может настолько расслабиться, позволить себе все и обрести покой, ступив на зыбкую льдину любви. Дэвид научил ее отключать все чувства, кроме осязания, сосредоточиваться на каждом новом ощущении, которое дарит тело, и тем самым, нелепой телесной работой, возноситься духом. Ее ничто не страшило, ничто не огорчало, она была уверена в себе и в целесообразности того, что происходит.

Когда Дэвид был рядом, она не боялась даже разлуки с ним, он давал ей силы, которых, казалось, хватит на всю жизнь, но стоило ей не видеть его несколько часов, и терпение оставляло ее, сказка рвалась в самых неожиданных местах и жизнь блекла: затяжной дождь вдруг начинал раздражать, близнецы так и вынуждали прикрикнуть на них, а отец… отец – самая сложная проблема, его жаждущий объяснения взгляд понуждал быстро закрыть дверь комнаты и притвориться спящей.

– Человек любящий, умеющий любить не может безнравственным, – сказала она как-то между прочим Дэвиду, интересуясь его реакцией.

– Любовь естественна, а нравственность нет, но и то и другое существует на равных правах, поэтому так много несчастных. Дай Бог нам не оказаться в их числе. – Он отвечал слишком, пожалуй, серьезно, но потом добавил: – Мы не окажемся. Это ясно как белый день. С нами все будет хорошо.

Ах, как жаль ей было, что рассказать о своем счастье некому, как не терпелось все подробности, за исключением самых-самых интимных, упомянуть в беседе за кофе и так заговориться, что потерять, в конце концов, счет выпитым чашкам. Кармела… где она сейчас, одна из немногих, кого интересуют не только собственные победы? А это была победа, сомнений не оставалось. Дэвид увлечен ею, его тянет к ней каждую минуту, он уже дважды дарил ей цветы. Вот они: горные фиалки (в память о первой ночи, наверное) и белые лилии – еще не завяли, еще стоят у ее изголовья в доме отца, интригуя Эйприл.

Когда она впервые поднялась в роскошные покои Дэвида, вспомнила ощущение его плоти, занесенное тогда песком переживаний, а теперь – такое знакомое, когда, утомленная пиршеством любви, задумалась о том, как пройдет следующий день, неделя, каникулы, жизнь, ее не покидала боязнь, паническая боязнь утраты. Дэвид не давал ей обещаний, не говорил, когда они встретятся в следующий раз. Она всегда чувствовала, что он вот-вот позвонит, почти не выходила из дома, чтобы не пропустить его звонок, и, по счастливому стечению обстоятельств, ни отца, ни Эйприл рядом не оказывалось, она брала трубку сама, и прилив счастья при звуке знакомого, сводящего с ума своей глубиной, своей проникновенностью голоса застилал ее душу. Когда их встречи стали регулярными, сомнения ушли в прошлое. Этот человек создан для нее, они так чувствовали друг друга, были таким же единым целым, как у цветка – лепестки и сердцевина, у плода – косточка и мякоть. Всевышний не мог, не имел права оторвать их друг от друга. И… сколько бы ни было у него до этого женщин, не может, чтобы со всеми он обретал такую гармонию. В это невозможно поверить, это трудно даже предположить! «Роман века», – вспомнила Люсия выражение Соледад. Нет, у меня настоящий роман, и мне наплевать на век, время, пространство, прошлое и будущее, я – настоящая женщина, и у меня роман с самым лучшим, самым красивым, самым сексуальным и самым талантливым мужчиной на свете!

* * *

Проснувшись, Люсия открыла глаза и повернула голову – в постели Дэвида не было. Откуда-то снизу через открытую дверь спальни до нее доносились звуки шопеновского вальса, шаги и звон посуды. Девушка прислушалась. Похоже, Дэвид прослушивает запись кого-то из своих учеников и готовит завтрак. А значит, все замечательно! Она вскочила с кровати и обнаженная побежала в ванную.

Приняв душ и расчесав свои длинные светлые волосы, Люсия вернулась в спальню и, улыбнувшись, достала из сумки пакет, в котором лежал прозрачный кремовый пеньюар. Она недавно купила его в Лондоне и хотела предстать в нем перед Дэвидом. Но вчера напор его страсти лишил ее такой возможности.

Ничего, зато сегодня она поразит его в самое сердце! Люсия вынула пеньюар из шуршащего пакета, надела его и несколько раз крутанулась перед зеркалом. Чудесно! Под легким одеянием, отделанным тончайшим кружевом и едва доходившим до середины бедер, на ней не было ничего, кроме полупрозрачных трусиков. Рассыпавшиеся по плечам волосы, слегка припухшие от поцелуев губы, сияющие темные глаза – все вместе выглядело неотразимо.

Высоко подняв голову, она с царственным видом вышла на площадку лестницы и медленно начала спускаться вниз.

– Доброе утро, мистер Маковски, – величественно-небрежным голосом произнесла она.

Дэвид, колдовавший возле кофеварки, вздрогнул от неожиданности и повернулся к ней. Его глаза заискрились смехом.

– Благодарю вас, мисс Эставес, – он охотно принял ее игру, – за то, что вы наконец-то изволили проснуться. Но, боюсь, что так высоко задирая свой прелестный носик, вы рискуете оступиться и упасть с лестницы.

Люсия остановилась на ступеньке.

– Как можете вы, мистер Маковски, так непочтительно разговаривать со мной? – Она театральным жестом прижала руки к груди и возмущенно округлила глаза. – Да знаете ли вы, кто я такая?

– О, простите мое невежество, прекрасная мисс, и скорей расскажите о себе все! Меня интересуют любые, даже самые мельчайшие подробности вашей, без сомнения выдающейся, жизни.

– Во-первых, мистер, – девушка замерла на ступеньке, давая возможность оценить эффектность ее позы и туалета, – я красавица.

– Возможно, – кивнул Маковски, внимательно рассматривая ее.

– Во-вторых, – она перепрыгнула через ступеньку и приняла вид важной ученой дамы, поправляющей на носу очки, – я будущий великий психолог.

– Ну, с этим нельзя не согласиться. – Дэвид засмеялся.

Люсия перепрыгнула еще через одну ступеньку, выгнула свое гибкое тело и, сцепив руки за спиной, одарила его ледяным взглядом.

– В-третьих, я известная манекенщица. – После следующего прыжка она несколько раз топнула босой ногой по ступеньке и вскинула руки вверх, замерев в позе фламенко и изобразив в глазах весь гнев, на который только была способна. – Не забывайте также, что я дочь знаменитой Ла Валенсианы.

На глазах Дэвида от смеха появились слезы.

– А знает ли знаменитая Ла Валенсиана, чем в данный момент занимается ее очаровательная дочь? – спросил он.

– Прошу вас перестать смеяться, мистер! Ведь я еще не успела сообщить вам, что я – возлюбленная знаменитого Дэвида Маковски. – И девушка совершила еще один прыжок, но, поскользнувшись, потеряла равновесие и чуть не упала – Дэвид подхватил ее у самого подножия лестницы.

– Ну вот, я же предупреждал, – сказал он и, наклонившись к ней, мягко коснулся ее губ своими.

Поцелуй прервал звук кофеварки-эспрессо, извещавший, что кофе готов. Дэвид снова рассмеялся.

– Почему ты все время смеешься, Дэйв?

– Мне очень хорошо с тобой, девочка. Но предупреждаю тебя еще раз: садясь за стол в таком виде, ты рискуешь остаться без завтрака. – И он посмотрел ей прямо в глаза, отчего все ее тело сладко заныло.

– Так, может, мы позавтракаем потом? – Люсия перешла на шепот.

– Видишь ли, девочка, – мягко сказал Дэвид. – В двенадцать я должен встретиться с Полом. Я обещал кое-что прослушать перед его концертом.

– А нельзя это отложить?

– К сожалению, нет. Пол должен успеть еще поработать, иначе наша встреча бесполезна.

Люсия посмотрела на старинные часы с маятником, и они тут же пробили четверть одиннадцатого.

– Но, Дэйв, до двенадцати еще так много времени… В конце концов, Пол может и подождать.

Обратный путь наверх Люсия проделала на руках Дэвида.

* * *

– Люсия! Тебе письмо, держи. И, кстати, не могла бы ты предупреждать нас с Филиппом, когда намерена вернуться? – Эйприл всем своим видом старалась показать недовольство. Люсия извинилась, как нашкодивший ребенок, и, схватив большой мятый конверт, убежала в свою комнату. Напускная строгость Эйприл, смакуемая ею все утро, как роль на экзаменационном спектакле, осталась незамеченной, и это начинало ее злить. Эйприл никогда не была в Испании, но в глубине души считала испанцев распущенным и беспринципным народом. Конечно, Люсия в ее глазах до сегодняшнего дня была исключением, ведь в ней текла и кровь ее мужа, да и не похожа она на этих крикунов, но редкие звонки Соледад будили в ней, в общем-то терпимой и демократичной, чуть ли не животное чувство… Она боялась назвать это ревностью и оправдывала разностью воспитания, разностью культур.

Конверт лежал чистой стороной вверх, и его пристыженный адресат не сразу позволил себе взглянуть на строчки обратного адреса. «Только бы не Тони», – думала она, запирая дверь с внутренней стороны. На конверте ровным красивым почерком было выведено: «Кармела Моралес». Ура! Кармела словно почувствовала, как не хватает сейчас подруге ее легкого отношения к жизни, ее энергии. Люсия вынула солидную стопку листов и поняла, что ей гарантировано приятное времяпрепровождение. Она забралась в угол кровати, поджала коленки к подбородку и погрузилась в приключения своей дерзкой и решительной подружки.

«Привет! Как твоя божья овечка Тони? Я звонила твоей маме, но она не захотела со мной об этом разговаривать. Сказала, что ты в Англии, а Тони неизвестно где. Неужели у тебя хватило духу разрушить идиллию? Судя по тому, как Соледад мне это сказала, – хватило. Тогда поздравляю. Не позволяй себе скиснуть…»

Люсия давно не вспоминала о Тони, так странно, что все это относится к ней, ставшей другой, совсем другой. Тони – это из какой-то прошлой жизни. Пробежав глазами все, что касалось ее прошлого, она добралась до главного – похождений ее любимицы-авантюристки. Но перед ней не предстала сразу же вереница лиц и событий. Странно, Кармела словно повзрослела и стала более степенной.

«О себе постараюсь изложить все по порядку, хотя не терпится сказать главное: я вчера влюбилась! Но сначала я сделала стрижку у Эухенио. Это маг, волшебник, если бы ты меня видела без скучного каре! Я теперь как фотомодель. Говорю без похвальбы, не приукрашивая. А я уже хотела покраситься в зеленый, под цвет глаз. Или завести удава. Или удрать куда-нибудь. Потому что мне так все надоело! Работа, учеба, болтовня с друзьями все об одном и том же. Но потом мне рассказали об Эухенио, который недавно в Мадриде, и попасть к нему почти нереально…»

Подойдя к зеркалу, Люсия потрогала свои длинные светлые локоны, приподняла их на висках, убрала за плечи. Нет, она никогда бы не решилась с ними расстаться. Это как часть себя. Все равно что отрезать руку или ногу. Всякий раз, отправляясь освежить прическу, она с жалостью смотрела на срезанные, разбросанные по накидке, упавшие на пол кончики волос. Ей было странно, что они такие блестящие и светлые, она воспринимала себя как менее светловолосую.

Найдя оставленные строчки, девушка продолжила чтение со снисходительной улыбкой. Кармела серьезно относилась к таким вещам, как стрижка, косметика, туалеты, и могла часами рассказывать о своей охоте за «дамскими новинками». Когда же возникнет возлюбленный? Или это сам Эухенио? Посмеявшись, Люсия скользнула глазами на следующий абзац.

Кармела не часто говорила о работе, и, боясь разочароваться, Люсия старалась не читать ее статей. В ее представлении, человек должен был отдаваться полностью своему делу. Поэтому она сомневалась в профессионализме Кармелы и стыдилась своих поверхностных знаний в психологии, успокаивая себя тем, что еще наверстает упущенное за оставшиеся годы учебы. Однако, увидев однажды интервью своей подруги с кем-то из начинающих модельеров, она удивилась: у Кармелы живой, захватывающий стиль, она умело строила цепочку вопросов и обладала способностью разговорить интервьюируемого. В письме речь шла о задании молодежного журнала «Ла Хувентуд» написать статью о волонтерах Армии Спасения. «И как она только не боится браться за совершенно незнакомые ей темы!» – поразилась Люсия и перевернула страницу.

«Я договорилась с Пепой, администратором, на одиннадцать, но приехала уже за полдень. Представляешь, они сидят в этом штабе Армии двенадцать человек в одном помещении. Я сначала даже растерялась, но Пепа помогла мне во всем разобраться. Она – прелесть, такая спортивная, в футболке, джинсах, и никакой косметики. Половина спасателей сразу же ушли куда-то вместе с ней, а меня усадили смотреть папки с фотографиями. Если бы не стрижка от Эухенио, я чувствовала бы себя полной дурой! А так спасатели смотрели на меня с интересом, а спасательницы, обе молодые и симпатичные, – как на соперницу. Теперь – о моем герое. Он убил меня своим равнодушием. Ноль внимания с его стороны. Ему около тридцати, волосы – темные, глаза – стальные, лицо – загорелое. И главное – такие мощные плечи! Как у римского центуриона. Я досадовала: никакой реакции на новое лицо, то есть на меня, сидит себе, работает. Полтора часа я рассматривала все эти пресс-релизы и отчеты о последних экспедициях в Африку и Латинскую Америку, боясь подойти к нему. Представляешь, боялась! И это я, Кармела Моралес! Фотографии превосходные. Как в лучших журналах. Они раскрывают новый мир – неизведанный, страшный, иногда даже жестокий…»

Стук в дверь заставил Люсию прерваться на самом интересном месте. Она не сомневалась, что это Эйприл, но увидела на пороге отца. В это время он мог быть где угодно, но только не дома.

– Люсия, извини, что побеспокоил. Эйприл приготовила черный пудинг с тыквой. Спустишься? – И он посмотрел на часы, давая понять, что время трапезы уже давно наступило.

Выражение опасения на ее лице сменилось ликованием человека, только что выплывшего на берег после кораблекрушения. Люсия не переставала удивляться тактичности отца. Несомненно, это он попросил Эйприл приготовить любимый ею с детства пудинг. Он сделал это, чтобы его дочь, у которой, по его представлениям, проблемы в личной жизни, не чувствовала себя виноватой из-за ночного отсутствия. Интересно, что он думает о ее исчезновениях? Люсия хотела ясности и понимания в отношениях с отцом, но не могла выдумывать истории о сердечных разговорах с подругами до первого луча солнца или прочей ерунде. Рассказать о своей любви Филиппу было не так просто, как Соледад. Он задавал светски-праведный тон, которому невозможно было не соответствовать. Не потому, что Филипп осудил бы ее, но потому, что здесь, в Англии, в его опрятном доме, такая позиция казалась единственно правильной.

– Папочка! – Люсия расцеловала отца и, уже выскочив в коридор, вспомнила, что письмо Кармелы не дочитано. – Я спущусь через пять минут, ладно?

Похождения Кармелы всегда вызывали у нее интерес, но сейчас – особенно, так как в строчках письма, то убористых, то размашистых, взлетающих или падающих, угадывалось нечто новое, не замечаемое за подругой ранее, возможно, настоящее увлечение. Люсию окрыляло чувство солидарности: она влюблена, как глупышка, но если уж сама Кармела волнуется, выводя имя своего спасателя, значит, это естественно и непорочно.

«Он не хотел меня замечать, а только рылся в бумагах и потягивал кофе! Я решила прорваться сквозь эту стену. Он мне сразу понравился. Его зовут Феликс Миро. У него низкий, хрипловатый голос. Когда он в ответ на мое обращение представился, в его взгляде читалось только: «Это чужая территория. Что тебе здесь нужно?» Я все проигнорировала и, подключив к делу чарующую улыбку, попросила у него интервью. Я говорила специально громко, чтобы все слышали и он не мог отказать перед столькими людьми. Но он посмел отвергнуть мое предложение: «Извините, сеньора Моралес…» Я тут же поправила его, сказав, что я – сеньорита, а он послал меня к какому-то Пако, который якобы знает больше, чем он. Но это все неправда! Я, конечно, опасалась, что Феликс, в котором сразу бросается в глаза что-то дикое, экзотическое, окажется на поверку самым обычным парнем, но интуиция подсказывала мне обратное. Так оно и вышло. Пепа рассказала мне потом, что все эти фотографии делал он, Феликс. «Наш скромный гений» – так она его назвала. Я попыталась заговорить с ним о фотографиях, но он откровенно издевался надо мной, а потом сбежал в кабинет шефа. И тут-то мне пришла в голову идея попроситься прийти к ним еще раз. «Один день из жизни сотрудников Армии Спасения» – это, по-моему, гениальная идея! Но принесет ли она плоды? Я сама не понимаю, зачем мне это нужно, но он второй день не выходит у меня из головы. Меня попросили приехать к девяти тридцати – что за издевательство – вставать в такую рань! Но я встала (до сих пор глаза слипаются), приехала и с ужасом обнаружила, что никого, кроме Пепы, в их нищенском офисе нет. Все уже разлетелись по делам. Целый день мне пришлось слушать лекции по фармакологии и оказанию первой помощи, смотреть, как корячатся скалолазы и участвовать в дурацком психотренинге. Но к вечеру небо сжалилось надо мной. Пепа, догадавшаяся, как мне кажется, об истинной цели моего визита, предложила мне заглянуть сегодня на вечеринку. Я сначала ушам своим не поверила: какие в этом заведении могут быть вечеринки? Но оказалось, что это проводы, – часть сотрудников едет завтра в Руанду. Я так боюсь, что он не придет! Жаль, что тебя нет рядом, подсказала бы, что мне надеть, чтобы не казаться там белой вороной. Вопрос этот мучает меня уже полчаса. Надо поторапливаться, а то опять безбожно опоздаю. Пока. Пожелай мне удачи! Кармела».


Близнецы болтали ногами, поправляя салфетки на груди. Эйприл наполнила тарелки аппетитным кушаньем. Люсии захотелось сказать ей в благодарность что-нибудь приятное, но, ловя воздух от отсутствия подходящих слов, она остановилась у края стола.

– Тебе звонил какой-то джентльмен, – учтивости ради вполголоса, но все-таки настолько громко, чтобы все слышали, сообщил Дэннис.

Люсия изо всех сил старалась остановить надвигавшееся смущение, но – до чего же несовершенно устроен человек – не могла совладать с собой.

– Наверное… это из образовательного центра…

Братья переглянулись, сдерживаясь, чтобы не подмигнуть друг другу.

– Присаживайся, кажется, пудинг сегодня удался на славу. – Филипп спас ее от атаки Дэнниса и Брэндона, но их инициативу переняла Эйприл:

– Ты записалась на какие-то курсы?

– Да… – Люсия запнулась на мгновение, – по психологии творчества, – закончила она как можно более естественно, уже поверив в собственную ложь, и напряглась в ожидании следующих вопросов. Но тут Бобби с визгом влетел в столовую. Дети еле удержались, чтобы не броситься обнимать своего любимца. Эйприл, держа на зубах очередную ехидность, принялась наполнять собачью миску громыхающим сухим кормом и за этим нелегким занятием – Бобби норовил выхватить еду прямо из пакета – забыла о своих намерениях. Пудинг был, по мнению Люсии, недостаточно сладким, совсем не таким, как готовила в детстве Соледад.

– У нашего трубача, – заговорил Филипп, расправляя салфетку кончиками пальцев с отшлифованными ногтями, – такая же молодая такса. Восемь месяцев.

– Девочка? – восторженно воскликнул Брэндон и судорожно проглотил большой кусок.

Филипп стыдливо захлопал глазами:

– Мальчик.

Бобби, подняв голову над пустой уже посудиной, грустно наблюдал всеобщий смех.

* * *

Лиз гнала свой «форд-меркури» по направлению к Лондону. Она обожала скорость, ярко-зеленые холмы и виднеющиеся иногда между их лохматыми выпуклостями верхушки замков, но сейчас все это доставляло ей мало удовольствия. Этого у нее не отнимет никто и никогда. Это – обиталище ее души, даже более надежное, чем собственное сухощавое тело. А вот Дэвид… Она надеялась не застать его дома и продлить то счастливое время, когда можно принадлежать самой себе, но предчувствие подсказывало ей, что разговора с мужем не избежать. Она сбавила скорость и выбрала длинную дорогу.

Рабочие в синих комбинезонах возились с клумбами. Надо же, озабоченная состоянием Дэвида, она совсем забыла, что договаривалась с ними на прошлой неделе о починке фонтана и ограды. Тереза вышла на тропинку, чтобы встретить Лиз.

– Давайте я помогу. – Она взяла сумку из рук хозяйки и, заметив некоторое недовольство на ее лице, добавила: – Когда возвращаешься домой после долгого отсутствия, все кажется неухоженным и необжитым.

Лиз заулыбалась, и ее глаза покрылись едва заметной влажной поволокой:

– Как вы все точно замечаете!

– Кофе с дороги?

– Пожалуй. С корицей, если можно. Дэвид дома?

– Они с доктором в гостиной. Подать вам кофе туда?

– Нет, лучше в мою комнату.

Лиз направилась, однако, повидать мужа. Первое, что она увидела, – его затылок над спинкой кресла. Легкий беспорядок в волосах и отдельные выбившиеся пряди свидетельствовали о внутреннем напряжении. Клубы табачного дыма висели над доской с костяными шахматами. В своих мягких туфлях без каблуков она вошла неслышно, посмотрела на склоненные головы и – немного дольше – на доску: Дэвида ждал неминуемый мат.

– Кажется, партия окончена, – заявила она о своем присутствии с такой горечью, будто это было ее поражение.

– Лиз? Ну, наконец-то! – Дэвид, по-видимому, испытывал чувства человека, в доме которого закончился ремонт. Лиз вносила порядок, сохранявшийся годами. Он мог иногда тяготить, но еще больше тяготило его отсутствие.

– Мы ждем уже полтора часа, когда же вы скрасите наше общество. – Джон поцеловал руку даме и, довольный выигрышем, откинулся в кресле.

– Я вообще-то собиралась немного отдохнуть у себя.

– Отдохнешь потом. Давай сначала по глоточку бренди.

– Дэвид, может, не надо?

– Смотри, сам доктор Фрай дает мне молчаливое согласие.

– Джон, как изволите вас понимать?

– Даже когда у петуха болит горло, он не перестает кукарекать, леди.

– Я, пожалуй, тоже выпью. – Лиз прошла к бару и плеснула на донышко своего бокала. В дверях появилась Тереза с подносом, на котором одиноко постукивала о блюдце большая и темная, с фантастическими разводами, любимая кофейная чашка Лиз. Тереза обладала поразительной способностью угадывать действия хозяев.

Вот и сейчас ей не стоило труда догадаться, что миссис Маковски не сможет оставить мужа, не обменявшись с ним хотя бы несколькими фразами. Лиз поставила бокал рядом с пузатой полупустой бутылкой и села в кресло.

Приятный, бодрящий аромат кофе поднял ей настроение. Она прослушала комментарии Джона по поводу последних событий в мире. Из всей этой информационной чепухи более всего ее трогали известия о землетрясениях и наводнениях. Она ловила себя на том, что картины бедствий вызывают у нее, наряду с сочувствием, наслаждение. Эта реакция, незнакомая ей в молодости и обнаружившаяся вдруг лет семь назад, повторялась все чаще и чаще. Возможно, она находила в шаткости мира аналогии со своим мироощущением. Лиз безумно нравилось, когда лондонские улицы покрывались ровным слоем воды и можно было с разгона влетать в нее на таком же мутновато-синем «меркури».

– Почему вы не спрашиваете, как Джейн? – Лиз говорила уже совершенно спокойным голосом.

– Случилось что-нибудь сверхъестественное? Может, наша монахиня завела себе любовника? – Джон любил подшутить над старой приятельницей Лиз, то ли считая женское уединение и увлечение всякими там техническими штучками крайне неестественным, то ли вспоминая свой неудачный опыт десятилетней давности.

– О любовниках нет речи, зато у нее появилось несколько фавориток. – Лиз затянулась сигаретой и с наслаждением приготовилась к рассказу.

– Надеюсь, ты не в их числе? – учтиво поинтересовался Дэвид. Он любил Лиз такой, какой она была сейчас: улыбчивой, с блестящими умными глазами, тоненькой, вытянувшейся по струнке, как театральная кукла, которую держат за одну только палочку на шее, оставив конечности висящими вдоль туловища.

– Мне там так были рады!

– Ты хорошо выглядишь, общество старых дев пошло тебе на пользу.

– Я в кои-то веки вновь села в седло.

– Лошади у вас тоже старые девы? – оживился Джон.

– У меня был конь. Вороной и мускулистый.

– И вас не исключили из общества за такое предательство идеалам? – не унимался доктор Фрай.

– Джон, вы несносны.

– Приношу свои извинения. Кстати, мне пора. Бренди превосходный. – Раскланявшись, Джон направился к выходу в сопровождении Дэвида. Лиз осталась одна. Она повертела обручальное кольцо, словно смахивая с него пыль, взяла свой нетронутый бокал и свернулась в кресле калачиком. Сквозь щель в не до конца задернутых занавесах она видела, как рабочие собирают инструменты. Это напомнило ей, как они впервые вошли шестнадцать лет назад в дом, без которого она теперь не представляла своего существования. А дом, в отличие от нее, был таким самостоятельным, таким отчужденным, таким равнодушным к своей участи. С того самого дня, когда белокурая девушка-агент расписывала им с Дэвидом все достоинства покупки, а они старательно высматривали недостатки и не могли найти ни одного, дом так и не признал своего с ней родства. Чем занимается сейчас, интересно, эта девушка? Такая говорливая и кудрявая. Она сразу понравилась Дэвиду. Сейчас ей уже как минимум тридцать пять. Тогда им пришлось столько времени потратить на реконструкцию жилища. Не столько им, сколько ей, Лиз. Дэвида и тогда мало заботили хозяйственные проблемы. Он решил купить два этажа, даже не заглянув внутрь, только увидев из окна машины, что здание похоже на Королевский музыкальный колледж.

– Извини, задержался. – Дэвид был в прекрасном настроении, и это заставляло ее верить в то, что опасения неоправданны.

– Дэйв, не стоит ли тебе обратиться к кому-нибудь помимо Джона?

– Зачем? А, ты все об этом? Зачем? Я чувствую себя превосходно.

– Ты беспрестанно куришь!

– Лиз, ты так хороша, когда усмиряешь свою заботливость! – Дэвид сухо поцеловал жену и принялся разбирать стопку с нотными листами. Лиз ничего не оставалось, как подняться к себе.

* * *

Пройдя длинным кафельным коридором и омыв ноги в пересекавшем дорогу к бассейну каменистом ручейке, Люсия и Эйприл оказались под ослепительным, огромным куполом, накрывавшим заполненное резвыми купальщиками пространство. Между мачехой и падчерицей ненадолго воцарилось полное взаимопонимание. Стоило Люсии признаться, что она влюблена, и Эйприл тут же простила ей неучтивое поведение. Какой спрос с влюбленной двадцатилетней красавицы?

Вода была нежно-голубой, словно в нее опустили безоблачное небо. У Люсии точно такой же купальник, небесный, делающий ее худенькой и невесомой. Сейчас она растворится в этой огромной прозрачной чаше. Набрав побольше воздуха, девушка доплыла до середины и вынырнула уже другой, освободившейся от гнета недомолвок и опасений. С намокшими ресницами и стекающей по лицу влагой Люсия чувствовала себя очистившейся, готовой двигаться дальше.

По соседней дорожке, старательно работая под водой руками, ее догоняла Эйприл.

– Какая прелесть! Теперь буду приходить сюда каждый свободный день, – задыхаясь, прокричала она Люсии. Свободными Эйприл называла дни, когда ей удавалось отправить Дэнниса и Брэндона надолго гулять с Филиппом или в гости к бабушке – своей еще молодой и не интересующейся внуками матери. Эйприл сознательно отвергала услуги беби-ситтеров, считая, что это портит взаимоотношения в семье. Миссис Нортон вообще все стремилась делать сама или с помощью Филиппа.

Они выбрались из воды только спустя полчаса, взяли по стакану ананасового сока и присели передохнуть.

– Так хочется спросить, что не могу удержаться. Он уже признался тебе в любви? – Эйприл иногда поражала поистине девической наивностью. Люсия более всего боялась, что от нее потребуют откровений, так оно и вышло.

– Да, – сказала она неохотно, отводя глаза в сторону и давая тем самым понять, что не намерена открывать подробности.

– Извини, что задаю тебе дурацкие вопросы, но он красив?

– Да, но… Эйприл, он не звонит мне уже два дня, и мне не хочется об этом говорить… – Люсия задумалась, но вскоре по ее лицу скользнула довольная улыбка. – Он безумно красив.

– Я тебя поздравляю! У меня никогда не было красивых мужчин. То есть не подумай, что я считаю твоего отца уродом, но таких… крепких молодых брюнетов с яркими губами… нет, не было.

– Он не крепкий, не брюнет и… не молодой.

– Сколько же ему лет?

– Я не знаю. Эйприл, пойдем лучше поплаваем.

– У меня уже руки не двигаются. Давай выпьем еще сока!

– Я все-таки поплаваю. – Она вскочила, но не смогла уйти: давнее желание поделиться с кем-нибудь своими переживаниями овладело ею, хотя Эйприл и не подходила для роли наперсницы.

– Люсия, я понимаю, что веду себя глупо, но как вы познакомились?

– Случайно.

– Ты говоришь, что он немолод. Ему за тридцать?

– За сорок.

– Господи! А он случайно не женат? Знаешь, бывают такие прецеденты: думаешь, что нашла наконец вдовца, холостяка или, на худой конец, разведенного, а на самом деле… Хотя Филиппу я сразу поверила.

– Эйприл!

– Прости, моя дорогая, ты так располагаешь к откровениям.

– Обещай, что больше не будешь говорить со мной на эту тему.

– Больше не буду.

– И Филиппу ничего не рассказывай, пожалуйста.

– Не буду, я же сказала.

– Вот и хорошо. Поплыли?

Люсия никогда не понимала, чем очаровала Эйприл отца и на чем держится их семейное счастье. Но сейчас ее осенило: папа искал подобие Ла Валенсианы, нечто повторяющее ее черты, но более мягкое, со сглаженными углами, более податливое. Трудно сказать, удалось ли ему найти искомое. Может, и да.

* * *

Филипп наконец-то вздохнул спокойно, уложив близнецов спать после изнурительной беготни в парке. Когда он закрывал дверь спальни, их опущенные веки вздрагивали от нетерпения. Конечно же, разбойники обдумывают какой-нибудь очередной коварный план, но ему уже не до этого. Куда запропастились утренние газеты?

Но стоило открыть страницу с новостями культуры и водрузить на нос очки, как раздались отчаянные телефонные трели. Что за странность: иногда не составляет труда определить по звонку, кто собирается с тобой поговорить. «Не иначе как Соледад», – сразу же решил он.

– Здравствуй, дорогой! Как там наша птичка? Забыла про своего ворона или все строит ему глазки?

– Какого ворона? Какие глазки?

– Глазки – что надо! Только кому достанутся? Я про Дэвида. Дэвида Маковски.

– С каких это пор тебя интересует его глазки?

– Да не его глазки! – Тут Соледад перешла на родной язык, и Филипп, разобрав только одно «имбесиль», понял, что если уж его величают обидным испанским «простофиля», то речь идет о чем-то значительном. Но о чем?

– Люсия сошла с ума! – величественно закончила Ла Валенсиана.

– Я пока что не заметил ничего подобного.

– Она влюбилась в Дэвида!

– Ты показала ей запись прошлогоднего концерта? – радостно спросил он, вспомнив, как здорово они играли Четвертый концерт Гайдна для фортепиано с оркестром.

– Что за чушь! Она влюбилась не в запись, а в самого Дэвида!

– Они знакомы?

– Да. Не знаю, насколько близко, но ты узнай и прими меры. Не медли с этим. Ты меня понимаешь?

На другом конце провода воцарилось гулкое молчание. Филипп повесил трубку и закурил. На газетные строчки упало забытое поленце пепла и тут же рассыпалось.

* * *

Дневной свет придавал их встрече оттенок недозволенности, хотя вскоре прозрачная стена, отделявшая убежище влюбленных от сада, перестала искриться на солнце, померкла, затуманилась, и за шариками аккуратно остриженных кустов распласталась темно-синяя туча.

Дэвид был молчалив, он словно торопился, старался успеть выплеснуть из себя последние стоны раньше, чем их заглушит барабанная дробь ливня. Когда, утомленный, уткнувшись в черную подушку, как в небытие, он успокоил дыхание и чуть стиснул пальцы на дрожащих бедрах Люсии, в окно обрушился ливень, словно стараясь раздавить лежащие тела. Вода встречала на своем пути такую же прозрачную стену и падала вниз, унося в землю обиду поражения. Казалось, что крупные капли, объединившись в натиске, бьются только в их окно, что стоит пройти незаметно в соседнюю комнату, и там будет тихо и светло, как десять минут назад.

Дэвид приподнялся на локте и стал искать пепельницу.

– О чем ты думаешь в такие моменты?

– Я не смог бы описать, что я думаю, даже когда прикуриваю, потому что «не погас бы огонь» – только тысячная доля всех мыслей, заполняющих голову.

– Дэйв, тебе хорошо со мной? – Люсия всем телом подалась вперед, и на ее лице застыло напряженное – брови домиком вверх – ожидание, как в немых кинокартинах начала века. Она была настолько серьезна, что Дэвид не выдержал и снисходительно улыбнулся.

– Разве ты сомневаешься в этом? – он ласково дотронулся до ее щеки.

– Мне страшно.

– Отчего же?

– Чем это кончится? – Стук дождя сделал ее чрезмерно откровенный вопрос еле слышным.

– Какая разница, моя хорошая? Разве мы любим сказки только за хеппи-энд?

– Ты думаешь, что все будет плохо? – На ее глазах выступили слезы. Дэвид отставил дымящуюся пепельницу, соленый вкус придал его ощущениям остроту и он снова прижал к себе шелковистое юное тело.

– Нет, все будет хорошо!

Любитель и знаток плотских утех, он не мог, да и не старался понять, почему сейчас, с этой девушкой, словно переживает вторую юность. Подобное с ним бывало и раньше, что, наверное, есть непременное следствие разности в возрасте, но никогда еще это не было более чем игрой, забавой. Сейчас же ему казалось, что стоит злосчастной судьбе вырвать из его рук это нежное создание с просящими глазами, и он просто расползется на части, как ветхая половица. Он не находил в Люсии ни единого изъяна. В ней ему нравилось все: запах, кожа, голос, походка. Всякой частью себя девушка органично вплеталась в его мир, не разрушая былого порядка, но делая привычное положение вещей более красивым и значимым.

Дэвид замедлил свои движения и посмотрел на закрытые, припудренные коричневым веки – Люсия тут же распахнула глаза. Что чувствуют, когда отдаются дьяволу? Наверное, такое же недоумение: как могло случиться, что все это происходит, и почему это так сладко, так невыносимо сладко? Его испытывающее, воспламеняющее бездействие было как вызов… Она оплела его кольцом своих ног и забылась в жадном покачивании. Кто вкладывает в человеческие чресла такое умопомрачительное, непреодолимое желание? Странное чувство греха и бесстрашия овладевало ею. Вот оно, райское яблочко, и, что бы ни случилось, она познала то, во что с трудом верилось, хотя об этом беспрестанно твердят, но не могут выразить. Вот оно! Изо всех сил она прижимаясь отвердевшей грудью к любимому, щедрому, чуткому телу. Разорвавшее синеву солнце играло в ее волосах.

Нет, она нисколько не сомневалась в том, что Дэвид любит ее, ведь только доверие позволяет впадать в такое блаженство, полусон-полуявь… Сколько это продолжалось? Секунду? Вечность? Ее вернул к реальности его непрекращающийся кашель.

– Солнце!

– Что? Что ты сказала? – Дэвид с трудом выговаривал слова, то и дело поднося руку ко рту. Она наслаждалась звуками его всхлипывающей груди, даже они, как это ни странно, были красивы.

– Я сказала, что солнце вышло.

Он перестал кашлять и внимательно посмотрел на Люсию. Солнечные зайчики сверкали в ее ресницах, радуясь выражению бесконечного счастья на девичьем лице.

Из окна так сильно пригревало и светило, что обнаженная кожа, немного влажная, разгоряченная, казалась уже не просто оболочкой, а отдельным существом. Люсия поцеловала бледное родимое пятно на его шее, провела дрожащим языком вниз, до ямочки между ключицами, ткнулась носом в шелковистые волоски на груди и вдруг отстранилась, присмотрелась: ее губы скользили вдоль шрама. Обычный хирургический шрам, не очень давний, почти незаметный.

– Что это?

– Ты о чем?

– Что это у тебя?

– А у тебя? – И он поцеловал темное пятно на ее плече, появившееся невесть откуда в последние полчаса.

Люсия стыдливо улыбнулась. Да, конечно. Как можно спрашивать о таких вещах! Она уже успела привыкнуть к его прикосновениям, к нежному покалыванию его бородки, к ощущению его пронизывающей плоти, но сейчас девушку тем не менее поразило, что ее божество – телесно, материально, доступно безжалостному скальпелю. Она прижалась губами к шраму. Дэвид угрюмо смотрел на мокрые кусты в клетках оконной рамы.

Лиз и Тереза, судя по списку необходимых покупок, не могли вернуться раньше чем через час, поэтому Дэвид спустился с Люсией в гостиную, не удосужившись даже сменить халат на брюки и домашний свитер. Ее веселый смех резко утих, как только они переступили порог: в кресле потягивал виски Стив.

– Доброе утро, маэстро! Извините, что не вовремя. Тереза попросила подождать, пока вы освободитесь. Люсия, рад вас видеть. Так, кажется, принято делать в Испании, – он подпрыгнул и расцеловал ее в обе щеки, окончательно введя в конфуз.

– Что это вы в такую рань? – недовольно спросил Дэвид.

– Извините, если разбудил. Я вот по какому делу… – Стив увлек Дэвида к роялю и разложил перед ним какие-то бумаги.

– Простите! Мне пора домой, – не выдержала Люсия.

– Что же так сразу? Я совсем на минутку, долго не буду вам надоедать.

– Я тоже на минутку.

– Люсия, я попрошу водителя отвезти вас. – Маковски, посмеиваясь, вывел ее в холл. – Ну что ты сжалась?

– Стив так неожиданно…

– Успокойся, мы же любим друг друга. Разве это необходимо скрывать?

Люсия никак не ожидала от Дэвида открытости и, не веря своим ушам, бросилась ему на шею. С распухшими от поцелуев губами она гордо миновала фонтанную площадку и, подставляя лицо свежему ветру, с радостью врывавшемуся в окно автомобиля вместе с последними падающими каплями, погрузилась в атмосферу полуденного Лондона.

* * *

Дом обрадовал пустотой. Она распахнула окно в комнате, стащила влажные от уличной сырости джинсы и футболку, выскочила на кухню в одних трусиках и занялась изучением содержимого холодильника. Несколько бутербродов и чашка кофе позволили забыть о голоде и вспомнить о вещах более важных, например о том, что счастье переполнило ее и вот-вот начнет выплескиваться наружу. «Попробую-ка я поделиться им с Кармелой, если она в это самое время не соблазняет своего неприступного Феликса», – решила Люсия и набрала номер подруги.

– Люсия? Ты получила мое письмо? Я еду в Африку.

– С отцом?

– С каким отцом, вспомни, сколько мне лет! С Феликсом.

– О! Как это тебе удалось?

– Не то чтобы конкретно с ним, но с экспедицией.

– Один месяц из жизни Армии Спасения?

– Он самый. Феликс пригласил меня на танго. Как он танцует! Я не испытывала ничего подобного никогда, даже в постели. В общем, я не зря старалась. Переворотила весь свой шкаф, вытащила замшевые джинсы. И еще пояс – помнишь, «ковбойский». Я произвела фурор, прежде чем он соизволил повертеть меня в танце.

– Ты не боишься?

– Чего?

– Стихийных бедствий, крокодилов… Не знаю, кого вы там собрались спасать?

– Феликс будет работать при головном штабе. Это не опасно. Но ты-то как? Я, кстати, видела твоего Тони с такой толстушкой! Надеюсь, тебя это не расстроит, впрочем, расстраиваться не из-за чего. Она такая невзрачная и, сразу видно, смотрит ему в рот.

– Кармела, у меня роман со знаменитостью.

– Какое-нибудь научное светило?

– Он музыкант. Пианист Дэвид Маковски.

– Господи! Моя мать от него без ума. Роман по полной программе или так, цветы к сцене? Подожди, ему же уже на шестой десяток…

– Ты его знаешь! Вот это да! Он прекрасно выглядит. Он любит меня. А я… Я просто без ума от него. Мы видимся почти каждый день. – Люсия кричала в трубку восторженным голосом, а к концу перешла на шепот: – У меня даже все мышцы болят…

– Оригинально. И как тебе удалось его подцепить?

– Самой не верится. Я столкнулась с ним в лифте.

– Где же это такие лифты, если не секрет, из которых знаменитости выпрыгивают прямо в объятия молодых девиц?

– Это было в Израиле.

– Так вот почему ты порвала с Тони! А он, этот Маковски, женат?

– Да, но это неважно. Он не скрывает ни от кого, что влюблен в меня.

– Люсия, мне это кажется подозрительным.

– Почему же?

– Знаю я этих знаменитостей. У тебя что, серьезное увлечение?

– Кармела, если бы ты его видела! Для меня все изменилось, все видится другим, как в сказке. Этот человек – сказка!

В двери заскрежетал ключ, Люсия, вспомнив, что на ней почти нет одежды, спешно пожелала Кармеле удачи и убежала в свою комнату. Набросив шелковый халатик, она повалилась на кровать. Почему люди так плохо понимают друг друга? У Кармелы даже голос звучал как-то чужеродно. Вот выскочит замуж за своего Феликса и станет совсем прозаичной. А знай она Дэвида, поняла бы, что вся эта забота о собственном благополучии яйца выеденного не стоит. Впрочем, едет же она за ним неизвестно куда. Просто они с Кармелой давно не виделись. Возможно, им нужно просто поговорить с глазу на глаз, и взаимопонимание восстановится. Она завязала пояс халатика и вышла посмотреть, не купила ли Эйприл новый ремешок для Бобби (злостный пес съедал свои ошейники еженедельно), тогда можно было бы с ним погулять.

Но Эйприл с детьми все еще не было, на кухне хлопотал Филипп.

– Привет, папочка!

– Ты дома? Какой сюрприз! Надеюсь, не скучаешь.

– Немного, без тебя, – сказала Люсия, скорее чтобы польстить отцу.

– Мы могли бы сходить с тобой куда-нибудь на днях – как ты к этому отнесешься?

– Прекрасно. – В ее глазах заблистали огоньки. – Мы давно с тобой никуда не удирали. Интересно, Эйприл, как всегда, обидится, если мы не возьмем ее с собой?

– Мы купим ей торт, как в прошлом году, помнишь?

– Да, но только по возвращении, чтобы съесть вместе.

Они рассмеялись. Филипп словно присматривался к дочери, решал, стоит или нет говорить, после чего как можно более хладнокровно спросил:

– Куда бы ты хотела? Собор Паула? Мюзикл? Выставка собак? Или, я все время забываю, что ты уже взрослая, может, послушаем серьезную музыку? Например, концерт Дэвида Маковски. Замечательный пианист. Пьесы современных композиторов. – Филипп хотел посмотреть на реакцию дочери, но не смог отвести взгляд от окна. Ему стало жаль девочку. Хотя он и не видел, как покраснели ее щеки, не слышал, как отчаянно забилось сердце в ее груди, но по какому-то напряженному потоку энергии понял, что результат эксперимента положительный.

– Не знаю, будет ли у меня свободное время, папа, – выдавила она из себя после продолжительного молчания. – Хотя Маковски действительно хотелось бы послушать. Я была на его концерте в Тель-Авиве. – Люсия говорила медленно и печально, будто подписывая собственный приговор.

– Я рад, что у тебя хороший вкус. Дэвид – один из немногих исполнителей, способных дать произведению новое лицо, новую жизнь.

Люсия ухватилась, как за соломинку, за мысль о том, что это, может, случайность. Но потом вспомнила их утренний разговор с Дэвидом и села на подоконник, поймав взгляд отца.

– Представляешь, папа, а я знакома с Дэвидом. – Она смотрела ему прямо в глаза, и теперь уже Филипп чувствовал себя как на допросе.

– Неужели?

– Мы останавливались в Эйлате в одном отеле. Мы с Тони и Дэвид с Лиз.

Филиппа ее признание, кажется, мало порадовало, он сморщил лоб и стал старательно пережевывать сэндвич.

– Я даже была у них на Малбери Уолк. – Люсия заставила его перестать работать челюстями. – На прошлой неделе. Небольшая вечеринка. Забыла тебе похвастаться сразу.

– Что ж, у тебя хорошие знакомства в этом городе. – Филипп справился с досадой, отставил тарелку и продолжил по-актерски небрежно: – Что я могу сказать? Дэвид и Лиз – милые люди. Он – верхушка айсберга, а Лиз… на ней все держится, все его величие. Она меньше получает от жизни, так как не поднимает голову выше поверхности воды. Не потому, что не может поднять, а потому что предоставляет эту возможность ему. На поверхности интереснее: слава, поклонницы, юные красотки… Часто даже очень юные. Лиз не выдерживает своей ноши, тяжелеющей год от года, поэтому Дэвиду приходится хвататься за все, что несет в себе жизнь, как утопающему. Но ухватишься за тонкую веточку – утащишь ее на дно вместе с собой. Год назад, к примеру…

– Папа! – Люсия могла сейчас состязаться в способности гневаться с собственной матерью. – Я никогда раньше не замечала в тебе склонности к сплетням! – Взмахнув рассыпавшимися по плечам волосами, она убежала на балкон. Филипп потер лоб и с серьезностью человека, выполнившего тяжелую и грязную работу, отправился принимать душ. Сэндвич остался недоеденным.

* * *

Люсия проснулась и высунулась из-под одеяла. Вчера она думала, что не уснет до утра. Глаза до сих пор как подгнившие апельсины: дотронешься пальцем – и он утонет в опухлости. Страшно подходить к зеркалу. Она повернулась на другой бок и попыталась уснуть снова. С такой физиономией не хотелось показываться на глаза и без того недовольным ею домашним. До чего несовершенны люди: веками твердят о любви, слагают легенды и серенады, а как только дело касается реальных событий, становится каким-то Монтекки-Капулетти! Возможно, у Дэвида и до нее были увлечения, но зачем акцентировать на этом внимание? Она ведь тоже целый год встречалась с Тони, а настоящая любовь пришла к ней только сейчас. Вчера у него был концерт, целый зал мог видеть его и восхищаться, а она сидела дома и плакала в подушку, одна. Почему все так несправедливо! Люди сами выдумали брачные узы, а теперь страдают от них. Дэвид женился на Лиз двадцать лет назад, подумать только, целая вечность! И до сих пор жена имеет на него все права, по привычке. А она, настоящая, теперешняя его любовь не имеет даже самого скромного права присутствовать на всех выступлениях, ловить каждый звук, каждое движение его нежных рук.

Люсия поняла, что уснуть больше не сможет, и, в раздражении откинув одеяло, вскочила с кровати. Голуби неуклюже взлетели с подоконника и исчезли за деревьями. Если бы Дэвид был рядом, это утро не казалось бы ей серым и грустным, но его нет… Как необходима ей сейчас его поддержка!

– Люсия, тебя к телефону! Из образовательного центра! – послышался за дверью издевательский голос Брэндона, сопровождаемый оглушительным стуком. Она быстро открыла дверь: хорошо, что мальчишка догадался принести трубку.

– Спасибо! Я поговорю у себя. Дэвид! Как ты вовремя, мне так необходимо сейчас видеть тебя.

– Ты чем-то расстроена? Сейчас, к сожалению, не получится. Я слушаю учеников.

– Но, Дэвид! Почему я не могу послушать учеников с тобой?

– Это не настолько интересно. И слишком серьезно: завтра у них конкурсное выступление. – Было непонятно, то ли он шутит, то ли не хочет ее видеть.

– Стив все равно уже всем все рассказал. Дэвид засмеялся:

– Ну ладно, раз Стив рассказал, тогда приезжай. Концертный зал, где мы с тобой уже были. В любое время до восьми.

Люсия замялась:

– Дэйв… А этот старикашка… Он пропустит меня?

– Гардеробщик? Конечно не пропустит. Выставит за дверь, как только узнает, к кому ты и зачем. Но я тебе открою маленький секрет: три подошвами о коврик, пока его сердце не растает. Все. Я уже опаздываю. До встречи.


Люсия с трудом вспомнила, где находится нужное здание. Проходив с полчаса вокруг, она увидела наконец знакомые ступени.

– Господин Маковски занимается с учениками в репетиционной на третьем этаже, – пропели бакенбарды в ответ на ее вопросительный взгляд. – По правой лестнице до конца.

Она старательно вытерла ноги и с волнением в груди стала подниматься. Из открытой двери лились звуки Шопена. Люсия послушала за дверью, потом незаметно вошла. В глубине небольшого зала стоял рояль, десятка два кресел были хаотично расставлены неподалеку от входа. Сначала на нее никто не обратил внимания: ни Стив с Полом, которые с понурыми лицами следили за играющей девушкой, ни седовласые, исполненные важности старушки на боковом диванчике, ни пожилой мужчина в первом, если так можно выразиться, ряду. Люсия скромно устроилась у двери и погрузилась в умиротворяющую, воздушную гармонию.

– Энн, забудьте о нотах, это не знаки, которые нужно подавать каждый в отдельности, это ручей, непрерывный ручей. Забудьте о них! Позвольте мелодии разлиться, дайте ей волю.

Дэвид поражал суровостью, и Люсия с удовольствием отметила это. Девушка за роялем была, несомненно, хороша. Темные, блестящие локоны падали на ее пухлые щеки и закрывали старательное, напряженное лицо с ярким бантиком сжатых губ. Люсии захотелось познакомиться с ней. Ученица, безусловно, подавала надежды, хотя технически сложные, шумные и отрывистые части давались ей лучше, чем лирические.

– Энн, вам нужно расслабиться, забыть о конкурсе, думать только о том, что вы играете, наслаждаться тем, что вы играете. Повторим с этого момента. Вот так, легче…

Люсия присмотрелась к пианистке: она, пожалуй, младше ее года на два. Неужели Энн относится к Дэвиду только как к учителю?

– Это музыка страсти, как ни странно, – сказал Дэвид, когда Энн закончила играть и вопросительно посмотрела в его сторону, – можно думать, что это музыка любования, но из любования и рождается страсть, из тишины и спокойствия, а не из грома и молнии. Гром и молния конечны, к ним нечего прибавить, а шопеновская тишина потенциальна. Она в любую минуту может разразиться страстью, Энн. Мне хотелось бы услышать это завтра от вас. Пол, прошу к роялю.

Пробираясь меж кресел, Пол вдруг замешкался. Люсии стало неудобно, оттого что она здесь. Ее мечты знать о Дэвиде все, знать его всяким показались ей сейчас верхом глупости. Что она делает в этом зале? Смущает Пола?

Бедняга Уильямсон заерзал на стуле.

– Соберитесь! Я бы при вашей склонности испытывать пальцы на скорость окунал руки в горячую воду, перед тем как выйти на сцену.

Пол поправил очки.

– Можно?

– Пожалуйста.

Он робко поднял расслабленные кисти, посмотрел на клавиатуру, будто видел ее впервые, и резко ударил по клавишам, высекая энергичную незнакомую ей мелодию. Глаза Пола намертво уперлись в одну точку над клавиатурой, а его плечи неожиданно расправились… Напряжение мелодии нарастало, и когда оно достигло своего предела, Пол на секунду замер, а потом его пальцы опять побежали по клавишам, но теперь из-под них разливалось нежное успокаивающее журчание. Люсия поймала себя на том, что с наслаждением слушает его игру. «Какой молодец!» – подумала она, когда журчание стихло и Пол поднялся со своего места.

– Еще контрастнее, ваши руки соревнуются друг с другом. Но сегодня вы слишком ускорили темп. Разве вы куда-то торопитесь? Спасибо. Все свободны до завтрашнего вечера.

Раздались редкие хлопки откидных сидений.

– Люсия! Какая неожиданность! Хотите тоже брать уроки? – Засмотревшись на Дэвида, она не заметила, как к ней подошел Стив.

– Так, проходила мимо. – Не зная, как поступить, она вышла к лестнице в сопровождении Стива.

– Да, здесь хорошие места для прогулок. Может, составите нам компанию? Глоток-другой чего-нибудь покрепче, например джина, не помешает после этакой взбучки. Правда, Энн? – обратился он к черноволосой девушке.

– Да уж. Бабушка, я останусь с ребятами. – Энн сказала это, обращаясь к высокой старухе. Похоже, девушка была в дурном настроении.

– Не забудь о том, что нужно еще отрепетировать финал, дорогая. – Величественная старушенция, оценивающе посмотрев на Люсию и Стива, исчезла за поворотом перил на нижней площадке.

Девушка безвольно проводила взглядом ее уши с висящими топазами. Стив, воспользовавшись задумчивостью Люсии, обнял ее за талию.

– Я не люблю джин! Извините! – отчеканила она, резко вырвалась и, к удивлению Энн, пошла обратно в зал.

– Твоя новая пассия, Стиви? Странная какая-то.

– Новое увлечение маэстро.

Энн состроила заинтересованную гримаску:

– По-моему, он ускоряет темп.

– Отточенная техника!

– А говорит, что его не возбуждают гром и молния, – сострила Энн.

– Для испанки она еще тихая!


Дэвид разговаривал с Полом. Увидев Люсию, Пол распрощался и, бросив ей на ходу «рад вас видеть», вышел.

– Пойдем же. – Дэвид взял ее за руку и потащил куда-то. Они быстро шли по каким-то узким коридорчикам.

– Куда мы идем?

– Сейчас увидишь.

Часто дыша, он остановился у одной из дверей, нашарил в кармане ключ.

– Входи.

Ей открылась небольшая, странного убранства комната: стол с компьютером, какие-то папки и коробки, вешалка с надетыми на плечики фраками, мятыми белыми рубашками, сбоку – светлая полупустая полка и мягкое кресло в углу.

– Здесь хранятся порванные мною за всю жизнь струны, Лиз запрещает мне держать их дома, считая, что это к несчастью. – Он потянулся к верхнему отделению полки. В большой деревянной коробке лежали моточки фортепианных струн.

– Ты не отличался сдержанностью.

– Сдержанность – это пережиток. Бесплодный цветок цивилизации.

Его голос звучал так интимно, так завораживающе, что Люсия не смогла не поддаться влечению. Ее память все еще была полна шопеновских переливов, шопеновской «тишины». Он осторожно, без единого звука осыпал ее лицо и шею поцелуями, расстегнул пуговицы на блузке… Коробка выпала из его рук, и струны рассыпались по гладкому полу. Люсия бросилась собирать жесткие кольца – некоторые раскрылись, погнулись. Дэвид оторвал ее от этого занятия, поднял за плечи, коснулся горячими губами открывшейся груди. Она закрыла глаза. Он медленно опускался вдоль ее тела, обжигая дыханием кожу, и, встав на колени, прижал лицо к ее животу. Легкая ткань юбки колыхалась от его сбивчивого дыхания…

Очнувшись, Люсия увидела пряди своих волос, застилающих синюю обивку кресла, приподняла подбородок: на стене – рисунок, по-видимому Питера Кристофера, – голубые горы в свете луны. Ощущение любимых рук, которые не спутаешь ни с какими другими. Дэвид – у ее ног, с головой, склоненной к ее коленям… Предметы вокруг казались ей нереальными, опущенными в туман безвременья….

– Который час? – внезапно подняв голову, спросил Дэвид.

– Понятия не имею.

– Ты сводишь меня с ума. – Он встал, нашел часы в кармане жилета. – Половина девятого.


Он собирался, проводив Люсию домой, отправиться к импрессарио. В уютном салоне машины щелкнул замочками портфеля, полистал имеющиеся там бумаги и, извинившись, попросил водителя свернуть сначала в сторону Малбери Уолк.

– Ты не будешь против, если мы заедем по пути ко мне, а потом уже я провожу тебя домой?

– Да, конечно, – ей хотелось оставаться с ним как можно дольше, хотя вероятное появление Лиз пугало.

– Жди меня в машине, – велел ей Дэвид, когда водитель притормозил напротив красного дома, и захлопнул дверь.

Люсия проводила влюбленными глазами его удаляющуюся фигуру, затем лениво осмотрела дом: завитки решетки сверкают свежей краской, шторы опущены, на клумбах появились новые цветы. В течение следующих пятнадцати минут она болтала с водителем, рассматривала прохожих и размышляла о неопределенности своего будущего. Они могли бы уехать из Англии, ведь Маковски знают во всем мире, могли бы просто снять квартиру в каком-нибудь «антикварном» районе. Пойдет ли на это Дэвид? Неважно, она не будет настаивать. Пусть даже он останется здесь, а она уедет в Мадрид и будет прилетать к нему, как только выдастся свободное время. Можно и вовсе бросить университет. Или попробовать учиться здесь. Психолог с оксфордским дипломом – звучит красиво.


Джейн Хардли – единственная университетская подруга Лиз, с которой та по старой памяти поддерживала отношения. В душе Джейн – убежденная холостячка не одобряла выбор Лиз даже тогда, двадцать лет назад, когда другие молодые преподавательницы колледжа с завистью следили за отношениями симпатичной стажерки и набирающего славу пианиста, сразу же очаровавшего всех своей летящей пластикой и изысканной красотой черт. Маковски представлялся Джейн легкомысленным, недалеким и чрезмерно властным. Все эти годы она старалась ни словом не обмолвиться о своем истинном отношении к Дэвиду, но всякий раз, приезжая из Орвика поучаствовать в столичной суете, как могла избегала общения с ним.

Направляясь к хорошо знакомому ей дому на Малбери Уолк, она надеялась застать Лиз одну. Машина, стоящая у ворот, заставила ее поморщиться: другие гости могли испортить общение с подругой. Но не возвращаться же назад! Она застегнула полы старомодного пиджака и решительно подошла к воротам. В это время, лихо перескакивая ступеньки, показался Дэвид. Джейн остановилась, нервно постучала концом зонтика-клюки по мостовой и, напустив на себя как можно больше важности, приготовилась к встрече. Внезапно ее отвлек вид очаровательной девушки в машине. «Куда это он в такой час да в такой компании?»

– Добрый вечер, Дэвид.

– Джейн? Не ожидал вас увидеть.

– Вижу, что не ожидали.

– Это написано у меня на лбу?

– Не совсем на лбу.

– Мне очень жаль, но я вынужден распрощаться с вами до вечера. Лиз извиняется за свое отсутствие, она вернется с минуты на минуту. Тереза приготовит зеленый чай, как вы любите.

– Очень мило с вашей стороны. Армия учеников растет день ото дня? – Она покосилась в сторону проезжей части.

– На недостаток не жалуюсь. Вас проводить до крыльца?

– Спасибо, я сама. – Джейн дождалась, пока Дэвид откроет дверцу машины, внимательно посмотрела на Люсию, после чего с царственным видом пошла к дому.

* * *

День выдался солнечный. Парк радовал глаз контрастными пятнами света и тени. Песчаные тропинки были совсем сухими, и только у стволов деревьев влажными земляными комочками оставались следы каждодневных дождей.

Лиз чувствовала себя прекрасно: она достала из шкафа узкие джинсы, которые не надевала уже давно, но которые пришлись ей впору, завязала узлом на животе клетчатую рубаху и, развлечения ради, захватила с собой ковбойскую шляпу из светлой кожи.

– Ну как же ты хороша сегодня! – не удержалась от комплимента Джейн, поправляя желтые поля. – Сейчас возьмем себе лучших лошадок. Я тебя уверяю: если уж не в Орвике, то у Чарли.

– А вот и он!

К ним навстречу спешил внушительный, бородатый крепыш лет сорока, в жилете с бахромой и высоких сапогах. Узнав старую знакомую, он тут же распахнул объятия и не успокоился, пока не поцеловал недотрогу Джейн в ее тщательно напудренную щеку.

– Лиз, вот он, легендарный Чарли! Единственный мужчина, которому можно доверять. Я считаю, что у него лучшая конюшня в городе.

– Леди, вы преувеличиваете.

– О нет, я не преувеличиваю никогда!

Джейн, продолжительно восхищаясь каждой из предложенных лошадей, выбрала себе в конце концов невысокую рыжую кобылу со стриженой челкой, а ее подруге достался серый добродушный красавец по имени Остин. Чарли сам оседлал питомцев, беспрестанно рассказывая истории из их жизни. Лиз умиляли огромные мокрые ноздри и шершавые губы животных, она долго не садилась в седло, наблюдая за добродушно-печальными мордами.

Сначала Джейн, хорошо знавшая парк, указывала дорогу, потом, когда тропинка стала шире и количество пеших гуляющих резко уменьшилось, можно было ехать рядом. Джейн, с короткой прической и грубоватыми чертами лица, смотрелась в седле совсем по-мужски, Лиз – напротив: собранные сзади в свободную косу волосы и выбившиеся впереди пряди молодили ее и немного напоминали то время, когда ее считали интересной женщиной с выразительными, необычными чертами лица и спортивной фигурой. Тогда еще говорили, что она похожа на инопланетянку: огромные глаза и совсем крохотные нос и губы. Лиз такие сравнения не особенно нравились, но она привыкла к ним, как привыкают к прозвищу.

– Ни один мужчина не может заменить мне удовольствия попрыгать в седле, – заявила чопорная Джейн, догоняя проворного серого скакуна.

– А если эти вещи совмещать?

– Ни за что на свете. С ними хлопот не оберешься.

– С мужчинами?

– Но не с лошадьми же! Лошади знай себе жуют овес. А мужчины? Ты сколько сил и времени тратишь на своего мужа? – Лиз заметно погрустнела. – Вот видишь. Он же у тебя ребенок. Избалованный ребенок.

– Джейн, ты не знаешь… Я каждый день, прожитый с ним, стараюсь продлить…

– Иногда мы думаем, что живем с кем-то, а на самом деле живем одни.

– Когда наступит действительное одиночество, мы поймем разницу!

– Лиз, посмотри на меня, я – одинокая женщина, но мне хорошо и спокойно.

– Да, ты права, лучше не иметь, чтобы не терять, но я имею. И не хочу потерять.

– Ты уверена, что имеешь?

– Да.

– Лиз, прости, если сделаю тебе больно, но у девицы, с которой я вчера видела Дэйва, была такая физиономия, будто имеет она, а не ты.

– В молодости так бывает.

– Ты ее знаешь?

– Да. Думаю, это была дочь Нортона. Помнишь Филиппа, скрипача?

– Конечно. Этакий мямля. У него еще жена – фурия.

– Бывшая. Она мать девочки.

– Этой малолетней шлюшки?!

– Джейн, она самая обычная девочка, трогательное существо. Я ей по-своему благодарна.

– Она не понимает, что делает.

– Мы все не понимаем, что делаем, Джейн. Она, не желая того, взяла на себя часть моей работы.

– Как ты можешь так спокойно относиться к подобным вещам?

– Просто там, – Лиз указала на испещренное тяжелыми белыми облаками небо, – будет все равно, кто из нас играл какую роль, там останется только настоящее. – Она натянула поводья, и озадаченная Джейн едва поспевала, чтобы не упускать из виду роскошный хвост Остина.

* * *

Закрыв за собой дверь кабинета, Лиз сделала несколько шагов и машинально опустилась в прохладное кресло. Ее глаза упирались в пустоту. Проходившая мимо девушка в голубом медицинском халате остановилась возле нее.

– Вам нехорошо, леди? Может, успокоительное? – спросила она.

– Нет, спасибо… Где у вас здесь, я забыла, выход?

– По коридору направо.

Лиз встала и, не поднимая головы, двинулась в указанную сторону. Ее хлестнуло по лицу ветками разлапистого дерева в кадке – она пошла прямее.

Ключ никак не хотел попадать в замок зажигания. Лиз положила руки на руль и опустила на них голову. Шум ближайшей к стоянке улицы постепенно наполнял мысли равнодушной чепухой. Когда в соседней машине сработала сигнализация, Лиз решила, что впечатлений окружающего мира уже достаточно для следующей попытки. «У меня руки старухи», – подумала она, глядя на сеточку вен и коротко остриженные ногти. «Не отчаивайся», – ответил ей «меркури» тихим шипением мотора.

При въезде в Челси она чуть не врезалась в автобус. Многочисленные пассажиры обоих ярусов дружно направили в нее стрелы своих недоброжелательных взглядов, их водитель пожурил рассеянную автомобилистку длинным сигналом, заглушившим скрежет тормозов. Зажегся красный. Лиз остановила машину и с ненавистью уставилась на пешеходов: бегут себе, сами не понимают куда. Какая беспросветная глупость, эта повседневная жизнь! Мы расписываем себе каждый день, спешим куда-то, чего-то постоянно хотим, а в результате все равно недовольны, постоянно недовольны. И вот кто-то решает сверху, что хватит, такому-то и такому-то составлять план на завтра больше не надо, и мы понимаем, что, в сущности, нам было нужно только жить, дышать, видеть и чувствовать, просто что-то чувствовать, все равно что.

Хотя нет… Вот они торопятся выполнить свой суточный план: выбритые до ссадин менеджеры, заросшие художники, студентки в юбочках короче некуда, бизнес-леди – до середины колена, бальзаковские дамы – до середины икры – и не знают никакого трагизма, обходят стороной бермудский треугольник, в котором она барахталась более двадцати лет, дыша воздухом, пропитанным соленой, обжигающей глотку водой. И только посмей кто-нибудь из них, бегущих по суше, протянуть ей руку помощи!.. Она ответила бы взглядом, полным такого презрения… Лиз вздрогнула: в стекло ее машины стучали.

– Вы заснули?

Горел зеленый, по-видимому, давно. Поток машин раздваивался сзади, объезжая ее «меркури» и соединялся в нескольких метрах от бампера.


Дэвид был дома. Лиз чувствовала его присутствие безошибочно. Для этого ей достаточно было переступить порог. Она поднялась наверх, в его любимую овальную комнату, выдержанную в бежевых тонах. Оторвавшись от телевизора, он изучающе оглядел жену. Ее нервозность не обещала ничего хорошего.

– Ты замечательно выглядишь. Этот костюм тебе к лицу.

– Полагаю, что выгляжу я просто ужасно.

– Тогда посмотри назад.

На журнальном столике стоял букет ее любимых маргариток, но это, кажется, только еще больше расстроило ее.

– Дэвид, нам нужно поговорить, выключи, пожалуйста, этот дурацкий фильм.

– Я не в лучшей форме для серьезных разговоров. – Он взял пульт в знак согласия, но, подумав, всего лишь переключил канал. – Представляешь, эти негодяи признали лучшей Энн. Ты же слышала, как она играет, она не понимает ничего в Шопене. Это все равно, что на скорость обводить трафареты и говорить, что рисуешь.

– Тебя это расстраивает?

– Скорее возмущает. Ты говорила с Ником по поводу концертов в Париже?

– Я не успела, Дэйв. Признаться, у меня были дела поважнее.

– Навещала доктора Лейка?

– Как ты догадался!

– От тебя пахнет больницей.

– Скоро тебе придется смириться с этим запахом.

– Кто это решил распоряжаться моими внутренностями?

– Если ты не умеешь этого делать, придется стараться другим. – Лиз стояла напротив него нависшим укором.

– Было бы странно, если бы это делал я сам.

– Дэвид, три года назад еще можно было что-то изменить. Если бы не твое отношение к своему здоровью, не эти круглосуточные репетиции, не сигары через каждые десять минут, не посиделки с Джоном, не…

– Лиз, все было бы так, как оно есть сейчас. Точно так же.

– Ты даже не спросишь у меня, как оно есть сейчас. Ты что, все знаешь? Да, конечно, ты всеведущ, ты всегда знаешь все лучше других!

– Не стоит нервничать. Лиз, я не хочу, чтобы ты нервничала. – Он усадил жену на диван, сел рядом и обнял за плечи, касаясь губами ее волос. – Ну что там тебе наговорил Лейк? Я старая развалина? Пора на свалку?

Лиз повернула к нему исказившееся от растерянности лицо.

– Дэйв, я с таким трудом уговорила тебя пройти обследование. Тебе все равно, скажи, тебе что, действительно все равно?

Он целовал ее влажные глаза, не отвечая.

– Дэйв, нам нужно опять, опять, как тогда… – Слезы побежали по ее щекам. – Это твой последний и единственный шанс. Я сделаю все…

– Хорошо. Я же не враг себе, правда? Лиз вытерла слезы.

– Операцию нужно делать как можно скорее.

– Но хотя бы месяц у меня еще есть?

– Я хочу, чтобы ты сделал это немедленно.

– Попросить Терезу принести из кухни нож?

– Перестань паясничать!

– Лиз, людям хочется пировать даже во время чумы, так уж они устроены.

– Твои пиршества тебя сгубили!

– По-моему, ты спешишь ставить на мне крест. В этом ты превзошла даже самого Лейка, он хотя бы дает мне шанс.

– Он ни в чем не уверен.

– Только дураки во всем уверены. Лейк не дурак, хотя и зануда.

– Зачем тебе месяц?

– Ну хотя бы две недели.

– Это бесчеловечно, как ты не понимаешь! По отношению ко мне… и к тебе самому.

Дэвид молча выключил телевизор и стал быстро расстегивать податливые пуговицы ее жакета. Она покорно принимала его внезапную страсть. В такие минуты в нем было столько жизни, что, казалось, хватило бы на пятерых. И не верилось, что там, за дверью с медной табличкой, речь шла о том же самом человеке, ощущение которого, такое знакомое, по-прежнему ошеломляло ее… Лиз никогда не уступала мужу в любовном пыле, она умела чувствовать так же, как он, но для него эти чувства были естественными, как дыхание, а ей приходилось расходовать с ним всю себя.

* * *

Не отрывая глаз от газеты, Филипп протянул руку к резко зазвонившему телефону. Это опять была Соледад.

– Привет, дорогой, – на своем певучем английском сказала она и сразу же перешла к делу. – Мне нужно, чтобы ты встретился с Дэвидом, причем как можно скорее… («Соледад по-прежнему верна себе», – усмехнулся Филипп.)…Объясни ему, этому… – и тут она выдала по-испански несколько эпитетов, о смысле которых Филипп мог лишь догадываться.

Его всегда шокировало и одновременно привлекало виртуозное использование Ла Валенсианой отборнейшей испанской брани. Она знала великое множество ругательств и употребляла их, порой даже не задумываясь над тем, какую реакцию это может вызвать у окружающих. «В конце концов, вещи надо называть своими именами», – оправдывалась Соледад. Но самое интересное, что в ее устах ругательства не резали слух. Они даже не раздражали – скорее забавляли.

«Тебе надо на сцене не танцевать, а ругаться. Тогда никакая конкуренция не страшна», – пошутил как-то Филипп в пору их совместной жизни. «Как ты смеешь! – тут же вскипела Соледад. – Танец – моя жизнь! А ругательства? Ну, считай, что я их коллекционирую…»

Филипп осознал, что воспоминания отвлекли его и он не понял, чего хочет его бывшая жена.

– Прости, дорогая. Так что ты хотела сказать?

– Сердце Христово! Ты здоров ли, Филипп?! Я полчаса разливаюсь тут соловьем, а ты так ничего и не понял?! Хорошо, – Соледад тяжело вздохнула, – я попробую еще раз: найди Дэвида и врежь ему как следует, черт побери!

– Что-о? Что я должен сделать?!

– Филипп, неужели ты впал в маразм? Или я стала плохо говорить по-английски? Скажи Дэвиду, – Соледад явно начала терять терпение, – чтобы он держался подальше от нашей девочки, потому что мне совершенно не нравится вся эта история! Пусть перестанет с ней встречаться, иначе я приеду и задушу его собственным шарфом!

– А ты думаешь, они еще встречаются? – спросил ошеломленный ее напором Филипп.

Соледад застонала:

– Дорогой, ты меня убиваешь. Я пришлю тебе таблетки от идиотизма. Хотя, боюсь, уже не поможет. Ну конечно встречаются! Вчера Джейн увидела их вместе и позвонила мне. Ты знаешь Джейн? Впрочем, откуда тебе ее знать! Но она сразу позвонила мне, а твое спокойствие просто поражает! Твоя дочь безумно влюблена. Уверена, что Дэвиду она тоже очень нравится, по-другому и быть не может! – В этот момент материнская гордость Соледад явно возобладала над другими чувствами.

– Думаю, ты не права, – перебил ее Филипп. – Да, Люсия ездила к Дэвиду на вечеринку. Но после этого у нас с ней был разговор, по твоей же просьбе, кстати. Надеюсь, она поняла меня правильно и сделала нужные выводы.

На другом конце провода повисла пауза.

– Алло, Соледад, ты меня слышишь? Алло!.. Неожиданно в трубке раздался вкрадчивый шепот:

– Ты что, действительно в это веришь?

– А почему я не должен верить собственной дочери? Я действительно, ты права, не знаю никакой Джейн, но почему-то должен верить ей! Может, она обозналась.

– Матерь Божья! Старый осел! – Соледад больше не могла сдерживаться. – Сохранить такую наивность в твои годы! Или ты не только сошел с ума, но вдобавок и ослеп?! Чем, по-твоему, Люсия занимается целыми днями?

– Где-то ходит…

– Прекрасный ответ внимательного отца. И где же она ходит?

– Ну, с Эйприл по магазинам, в бассейн, на какие-то лекции.

– Какие могут быть лекции в каникулы? Чувствуя себя как на допросе, Филипп начал судорожно припоминать, что ему говорила Люсия.

– Ах да, вспомнил. Она ходит на лекции в Философское общество. Говорит, ей это интересно.

– О Боже, я все поняла. – Теперь голос Ла Валенсианы был полон печали и снисходительности. – Прости меня, Филипп, ты – дитя. Нет! Ты – святой, потому что только святой, – тут она не выдержала и перешла на свой обычный тон, – только святой может предположить, что молодая красивая девица предпочтет какие-то нудные лекции объятиям любовника!

– Соледад, полегче, пожалуйста. – Филипп поморщился. Ее прямота всегда его коробила.

– Поверь мне, милый, я знаю, что говорю. Не сердись. Лучше поговори с Дэвидом, хорошо? С Люсией, я думаю, говорить бесполезно. Ладно, мне пора в театр. Извини, что накричала. Береги себя. Целую. – И Соледад повесила трубку.


Филипп долго сидел в кресле, переваривая услышанное. Может, его бывшая жена сгущает краски? Ей ведь это свойственно. Впрочем, все равно. Что бы там ни было, по сути она наверняка права. Женщины в таких делах разбираются гораздо быстрее мужчин. Но, с другой стороны, можно обвинить Дэвида, а потом выяснится, что ничего не произошло и он ни в чем не виноват. Филиппу очень не хотелось начинать такой разговор со старым приятелем: он почти неизбежно вел к ссоре.

И, поразмыслив, Филипп решил не торопить события. Несколько дней здесь уже ничего не решают. Чтобы не выглядеть таким дураком, как сегодня, надо понаблюдать за Люсией, самому во всем разобраться… И тогда он поймет, как поступить.


Три дня Люсия, не подозревая, что ее испытывают, изо всех сил старалась возобновить дружеские отношения с отцом. Она рассказывала ему о Стиве и Поле, пытаясь запутать следы, притворялась скромной поклонницей Маковски, не смеющей видеть в своем кумире просто мужчину. К концу четвертого дня ей это удалось.

Филипп успокоился, даже рассказал ей о своей давней совместной с Дэвидом поездке на гастроли в Испанию. Боясь снова выдать себя, она сдерживала желание расспрашивать отца о Дэвиде и довольствовалась перечислением репертуара и описанием без того хорошо знакомой ей природы. Девушка настолько завралась, что сама уже с трудом верила в свой роман с Маковски, тем более что в течение всех этих дней Дэйв ни разу не дал о себе знать. Это начинало тревожить. Не так уж долго ей оставалось быть в Лондоне, чтобы тратить время на всякую чепуху вроде спуска с Дэннисом и Брэндоном бумажных корабликов в Темзу или приготовления воскресного ужина. Зато Люсия в полной мере осознала, как велико ее счастье и как она боится его потерять. Все, что не было связано с Дэвидом, потеряло для нее всякую привлекательность, не имело отныне ни малейшего права называться жизнью. Она вздрагивала при каждом телефонном звонке и, в очередной раз теряя мгновенно зародившуюся надежду, бежала в свою комнату, где под подушкой, завернутое в кружевной платок, хранилось кольцо с зеленым камнем.

Мысленно обвинив Соледад в том, что она во всем способна усмотреть любовную историю, Филипп чувствовал себя счастливым отцом. Это удавалось ему только тогда, когда все его дети были в сборе. Пожалуй, это для него самое приятное чувство, которое ему доводилось испытывать. Он уже не помнил себя пылающим любовными страстями или одержимым мечтой стать музыкантом. Присутствие заботливой жены и место в оркестре стали для него привычными жизненными обстоятельствами, приятными, но незаметными, такими же, как наличие музыкального слуха или загнутых кверху ресниц. Возможно, такая участь постигла бы и его отцовские чувства, живи Люсия с ним в Англии… Но она жила в Мадриде.

С утра, чтобы не мучиться ожиданием желанного звонка, Люсия отправилась с Эйприл по магазинам. О том, что у Филиппа выходной и он проведет большую часть дня у телефонного аппарата, вспомнилось только на улице. «А, ладно, совру что-нибудь, только бы объявился Дэвид, – подумала она, усаживаясь в автобус. – Если сидеть и караулить – точно ничего не дождешься».

Через несколько часов она, совершенно измотанная хождением по магазинам, вернулась в полумрак уютной гостиной на Ферингтон-роуд, мечтая поскорее сесть в кресло и что-нибудь выпить. Несчастье состояло в том, что Эйприл срочно понадобилось купить элегантный наряд для приема, на который они с Филиппом собирались завтра. Мачеха Люсии обладала настоящим талантом выбирать абсолютно неподходящие для нее и при этом сногсшибательно дорогие вещи. Догадываясь, что не всегда попадает «в десятку», и зная безупречный вкус падчерицы, Эйприл советовалась с Люсией, когда та бывала в Лондоне, делая любые важные покупки.

Правда, несмотря на покладистый характер Эйприл, переубедить ее было порой нелегко. Но обычно Люсии все же удавалось сделать это, спасая тем самым и нервы, и кошелек отца. Вот и сегодня, услышав о «восхитительном розовом костюмчике от Унгаро», она готовилась к жаркой схватке.

– Привет, дорогая, как прошел день? – спросил отец, поднимаясь с дивана.

– Великолепно! Удалось отговорить Эйприл от костюма, похожего цветом на поросячий хвост. – Люсия улыбнулась.

Филипп, отлично знающий слабости своей жены, только вздохнул:

– Все-таки ты замечательная дочь. Хочешь что-нибудь выпить?

– Да, пожалуйста, мартини.

– Кстати, – как-то вскользь заметил отец, подавая ей стакан, – звонил Дэвид Маковски…

– Да? – Рука Люсии, державшая стакан, замерла на полпути ко рту. – И что? Что он сказал?

– Он пригласил нас завтра на ужин. Я, естественно, поблагодарил его, но, как ты знаешь, мы с Эйприл пойти не сможем. А что касается тебя… – Филипп неожиданно замолчал.

Но Люсия слишком долго прожила в Англии, чтобы не понять того, что осталось невысказанным. Как она ненавидела эти недомолвки и полунамеки, столь часто украшающие речь сдержанно-вежливых англичан!

– И что касается меня? Что ты хочешь сказать, папа? Я не могу поехать к Дэвиду без вас?

– Моя дорогая, Дэвид – интереснейший человек, талантливый музыкант и обаятельный мужчина… Но тебе не стоит забывать, что он женат. И вряд ли когда-нибудь оставит Лиз.

– А почему бы этому и не произойти? – Люсия начала сердиться. – Насколько я знаю, детей у них нет…

– Дело не в этом, – неожиданно резко перебил ее Филипп. – Дэвид не тот человек, с которым тебе стоит связывать свое будущее.

– Боже мой, вы как будто сговорились! – взорвалась девушка. – Сначала Соледад, потом Кармела, а теперь и ты! И все вы лучше меня знаете, что мне делать, а что не делать! А я, между прочим, уже взрослая и буду решать сама!

Она выскочила из комнаты, яростно хлопнув дверью.

Подумать только: они влюбляются, женятся, разводятся, не спрашивая ничьих советов, а ей читают наставления, как несмышленой школьнице! А она уже давно самостоятельная женщина!.. Боже всемогущий, но о чем она думает?! Дэвид приглашает ее на ужин! Завтра она увидит Дэвида!

Она бросила взгляд в зеркало: ее лицо разрумянилось, темные глаза сияли. Жизнь прекрасна!

Жаль, конечно, что завтра там будет Лиз, другие гости. Но, если подумать, это не так уж и важно. Раз Дэвид позвонил, значит, он действительно хочет ее видеть. И это главное. Значит, для него это тоже не мимолетное приключение! Это настоящее чувство! А настоящее чувство, как учила внучку Габриэла, всегда достойно того, чтобы за него бороться.


В тот же день она потратила остатки своих сбережений на черное, облегающее платье. Признаться, ее немного тревожило, что за вечеринка намечается у Дэвида, – не выдумка ли это? Да, Дэйв мог сказать о званом ужине, чтобы объяснить как-то Филиппу цель своего звонка, а на самом деле просто хотел назначить ей свидание. Но ведь он не мог предполагать, что Нортоны откажутся. Нет, ужин состоится, но на всякий случай стоит одеться поскромнее. Строгое длинное платье с квадратным, высоким вырезом подходило как для шумного торжества, так и для вечера в узком кругу.

В последний раз перед выходом посмотрев на свое отражение, она решила, что чего-то недостает, достала драгоценный сверток и надела подаренное Дэвидом кольцо. Кисть руки сразу же преобразилась: с тяжелым украшением она будто стала еще тоньше, еще нежнее. Легкие туфли на высоком каблуке придали виду девушки законченность.

– Прекрасно выглядишь, – Филипп заставил ее обернуться. В смокинге по поводу предстоящего приема, он словно подстерегал дочь, затаившись с газетой в неподходящем для чтения полумраке. Люсия не хотела покидать дом со скандалом.

– Папа, мне хочется побывать в гостях. Ты считаешь, что я не могу общаться с интересными мне людьми? Почему?

– Если ты хочешь вернуться к нашему разговору о Дэвиде, я скажу тебе только то, что это опасный человек. – Филипп зажег настольную лампу, по его напряженным скулам было видно, что его одолевает волнение.

– Чем же Маковски опасен? – Она присела на подлокотник соседнего кресла и, опершись одной рукой о спинку, положила другую на колено, но потом, заметив блеск изумруда, убрала руку вниз.

– Если бы я был женщиной, то обходил бы его стороной.

– Надо же, а я бы посмотрела хоть на одну из тех, которая захочет последовать твоему совету. – Люсия сказала это неожиданно для себя и тут же испугалась собственных слов. Оправдываться было поздно, отец медленно наливался гневом.

– Каждое его… приключение заканчивается тем, что от него уходят. – Филипп заметил, как Люсия вопросительно подняла брови. – Вернее, он сам заставляет уходить рано или поздно. Если бы это не было так больно – уходить!

– Так зачем же спешить делать себе больно, папа? – Он задумался. Между его рыжеватыми бровями вздрагивала вертикальная черточка. – Я не верю тебе. Прости. От такого человека невозможно уйти, даже если он тебе просто… друг, – продолжала атаку дочь.

– Я не слежу за жизнью Дэвида, но иногда до меня доходят… разные слухи. Прошлым летом, например, в Консерватории только и говорили, что о бедной Синти.

– Кто это? – спросила Люсия.

– В прошлом – ученица Дэвида, сейчас… Она австралийка. Поговаривали, что талантлива, очень талантлива, но бедна. Из какой-то провинциальной семьи. Ей приходилось подрабатывать где ни попадя, чтобы платить за учебу. Маковски взялся заниматься с ней бесплатно. Понятно, из каких соображений.

– Из каких же? – зло перебила Люсия.

– Девушка была красива. Я видел ее как-то: широкоскулое, необыкновенное лицо, смуглая кожа, волосы… огромная каштановая шапка…

– И что дальше?

– В Консерватории ее считали странной, чуть ли не юродивой, она могла ни с того ни с сего перестать играть во время концерта или бесследно пропасть на месяц из города. И все время курила. Но играла превосходно. Дэвиду удалось на нее повлиять. Чуть больше года назад все заговорили о том, что они любовники. Она блистала. Ей не было равных среди тогдашних его учеников. Но это длилось недолго. Дэвид уехал на гастроли и пробыл там вместо двух недель месяц. У нее уже тогда начались… странности в поведении. А когда он вернулся… Я не знаю, что там произошло, но ее соседи вызывали… людей из психиатрической клиники. И больше ее никто не видел. Говорят, ее перевели в какую-то австралийскую клинику, поближе к дому.

– Но она же и без того была сумасшедшая! Причем здесь Дэвид? Это только слухи!

– Она не была сумасшедшей.

– Но разве ты разговаривал с ее врачом? – Люсия вцепилась в подлокотники и подалась вперед.

– Лиз регулярно посылает деньги ее родителям.

– Лиз?! – Глаза Люсии забегали из стороны в сторону. Все казалось ей ненастоящим, приснившимся кошмаром. И эта темнота! – Включи же, наконец, верхний свет!

– Я буду чувствовать себя виноватым, если ты останешься сегодня дома.

– Зачем же ты мне тогда все это рассказываешь?

– Прости, пожалуйста. Но я считаю, что тебе лучше знать правду.

– И эти сплетни ты называешь правдой? Филипп виновато хлопал глазами. Люсия встала, неуверенно подошла к двери.

– Желаю хорошо провести вечер, папа. И будь уверен, с моим рассудком все в порядке. «В отличие от вас с Эйприл», – добавила она мысленно и с грохотом затворила за собой дверь. Ей было жаль отца: он поддавался влиянию своей жены, на глазах теряя собственное лицо.

* * *

У дома Маковски, к негодованию всех, кому довелось проезжать по Малбери Уолк в этот час, было настоящее столпотворение машин. Дом сиял огнями. Люсия даже немного испугалась. Ее встретила Лиз – не очень-то хорошее начало. Первое, что бросалось в глаза, – белоснежное платье, выглядевшее на хозяйке несколько вызывающе. Взгляд Лиз был усталым, она явно чем-то удручена, тогда как наряд говорил о готовности к пышному веселью.

Люсия вошла в уже хорошо знакомую ей гостиную – здесь все было совсем иначе, чем в прошлый раз. От стены до стены простирался роскошно сервированный стол, а гостей было впятеро больше, чем в прошлый раз, и они все прибывали. Люсия поискала глазами Дэвида и не нашла.

– Присаживайтесь. Майкл поухаживает за вами. Майкл, вы помните Люсию? – Лиз намеренно отстраняла ее от мужа. Девушка неохотно села за дальний край стола и не сразу узнала в коренастом молодом человеке, улыбающемся ей во весь рот, того самого Майкла с «Жемчужины».

– Вот так встреча! Не ожидал увидеть вас в Лондоне.

– Я тоже…

– Почему же? Я ведь здесь живу. – Майкл дружелюбно захохотал.

– Я не узнала вас в таком роскошном костюме, – вывернулась Люсия и еще раз посмотрела по сторонам: в соседней комнате, кажется, освобождено пространство для танцев, за камином никто не следит, в нем догорают угли, несколько знакомых лиц… Она встретилась глазами с Полом, наполняющим бокалы Энн и Анджеле.

– А вот и Дэвид! – воскликнул Майкл. Люсия встрепенулась и завертела головой.

Маковски был почти рядом с ней, сзади, немного бледный, во фраке, с ослепительно белым галстуком-бабочкой. Он снисходительно и отчужденно смотрел на нее и, дождавшись, пока его заметят, взмахнул веками – подбодрил, снял напряжение. Люсия улыбнулась ему и облегченно вздохнула. Опасность миновала, теперь нужно только ждать… Дэвид подал руку Лиз и пригласил всех к столу.

– Вы выглядите сегодня как молодожены! – послышалось в адрес хозяев.

«Лучше бы я не приходила», – подумала Люсия, но спустя минуту уже представляла, как что-нибудь подобное будут говорить ей, когда Дэвид наконец решится поставить все на свои места.

Она вяло покопалась вилкой в тарелке и сделала вид, что ее занимает рассказ Майкла о том, как «Жемчужина» села на мель по пути в Лондон. Оторвать взгляд от противоположной части стола, где его расслабленная рука обнимала бокал, а звездочки глаз надменно скользили поверх голов, было невыносимо трудно.

Дэвид вяло отвечал на вопросы, на его задумчивом лице лежала маска безразличия ко всему происходящему вокруг. Редкие остроумные замечания вызывали у него мгновенную, тут же исчезавшую улыбку.

После получаса бездарного поглощения говяжьих рулетиков со злаковым пюре, шотландского копченого лосося и тунца с оливками в соседней комнате зазвучала танцевальная музыка. Не дослушав очередную историю Джона, Дэйв встал из-за стола и с видом уличного дебошира направился в сторону Люсии. Лиз сжала в руке накрахмаленную салфетку.

Первое время они танцевали одни. Он прижимал ее к себе и смотрел на нее, ничего не говоря. Люсия чувствовала себя как в бреду. Она несколько раз порывалась спросить что-нибудь, ну хоть что-нибудь, но всякий раз натыкалась на равнодушно-довольную ухмылку. Его исчезновение с хорошенькой гостьей не могло остаться незамеченным, и в танцевальную комнату потянулись пары. Многие, как видно, из любопытства. Дэвид крепче обнял партнершу и прижался губами к ее виску. Ее рука лежала в его чувственной ладони. Он заметил кольцо, наклонился и поцеловал косточку над средним пальцем.

– Когда закончится музыка, никуда не уходи, – шепнули его горячие губы в ответ на ее вопрошающий взгляд.


…Люсия не помнила, как долго продолжались их яростные, умопомрачительные поцелуи. Она хваталась за перила внутренней лестницы, чтобы только удержаться на ногах, и с трудом сдерживала стоны. Ее страстное желание было сейчас единственным, что вынуждало ее продолжать жить и не броситься вниз головой от его страшного, как приговор, молчания. Ей было ясно: или они выйдут сейчас к гостям рука об руку, или – жизнь кончена, он отказывается от ее любви.

Они вышли вместе. Люсия смотрела на многочисленных гостей и не видела перед собой никого. Опустившись в свободное кресло у стены, она на несколько минут выпала из происходящего. Непотушенный телесный жар мешал ей дышать, но Дэвида рядом уже не было.

Его просили играть. Поддавшись на уговоры, он жадно затянулся сигарой, перед тем как оставить ее в большой хрустальной пепельнице, наполнил свой бокал белым вином, до дна выпил его и подошел к роялю. Нехотя, словно пробуя, настроен ли инструмент, он начал с середины один из шопеновских ноктюрнов.

Постепенно музыка захватила его. Звук обрел силу, и сопротивляться ему вскоре уже не мог никто: ни исполненные важности любители деловых бесед, ни их холеные жены, ни смешливые яхтсмены-путешественники, ни Энн, сжавшая в морщинистую точку бантик пухлых губ.

В двери появилась Лиз. Люсии казалось, что, внешне спокойная, жена Дэвида прилагает невероятные усилия, чтобы не смотреть в ее сторону. Так оно и вышло: вскоре их глаза встретились… Но, как ни странно, во взгляде Лиз не было ни капли ненависти, даже напротив, это было похоже… Да, так же смотрел на нее Дэвид, когда она впервые встретилась с ним в «Лагуне».

Еще секунду, и губы Лиз дрогнули бы в снисходительной улыбке. Люсия отвернулась. Что позволяет этой странной женщине оставаться выше ревности? Ведь не может, чтобы она ни в чем не подозревала своего мужа!

Дэвид испытывал клавиатуру на прочность. Это уже мало походило на Шопена, по крайней мере на такого Шопена, каким представляла его себе Люсия. В его игре улавливалось некое издевательство, было только непонятно, над чем или над кем. Неожиданно девушка почувствовала какую-то неясную тревогу, которая усиливалась с каждым звуком, вырывавшимся из-под его пальцев…

Что это? Он сбился или опять дразнит гостей? Люсия затаила дыхание, ей вдруг стало страшно, что звуки сейчас прекратятся. Дэвид играл уже довольно долго, даже слишком долго, и теперь она не представляла, как можно будет остаться в гостиной, когда ее захлестнет тишина…

Это произошло мгновенно. Он, опершись лбом о зеркальную поверхность рояля, уже содрогался в ужасном кашле, а его руки, забытые в какой-то момент хозяином, еще некоторое время продолжали играть сами по себе. Люсия вскочила с места, чтобы помочь хоть чем-нибудь, но кто-то уже подносил ему стакан с водой. Отказавшись от воды, не проронив ни слова, Маковски удалился в сопровождении доктора Фрая.

В гостиную робко возвращалось многоголосие. Люсия стояла как вкопанная, не зная, что ей делать: броситься вслед за Дэвидом, сесть обратно или…

– Позвольте, я уведу вас отсюда! – Пол, приподнимая ее дрожащий локоть, уверенно указывал глазами на дверь. Она поддалась, но, пока светлый прямоугольник гостиной не исчез за поворотом коридора, все оборачивалась назад в надежде увидеть Дэвида вернувшимся, пришедшим в себя.

– Пол, что с ним?

– Не знаю, возможно, подхватил воспаление легких. Или его табак собирали в экологически грязном районе.

– Это не страшно?

– Конечно нет. Но оставаться здесь дольше неуместно. Особенно вам.

Тереза с невозмутимым лицом закрыла за ними дверь, ведя себя так, словно бы видела Люсию впервые.

– В каком районе вы живете?

Люсия с ужасом подумала о том, что ей придется возвращаться домой, тогда как всеми силами души она стремится обратно.

– Мэрлибон, – пробормотала она.

– О, да это же совсем близко!

– Как сказать.

– Не более часа пешком, я думаю.

– Пешком? – Люсия заинтересованно подняла голову.

– По-моему, прекрасный вечер.

Она не могла прийти в себя, необходимость поддерживать беседу с Полом угнетала ее, но прогулка была единственным, что могло успокоить нервы.

– Да, не холодно, – выдавила она сквозь зубы.

– Возьмите все-таки мой пиджак. Скоро станет еще прохладнее. – Пол окунул ее ослабшие конечности в рукава. Люсия не ощущала ни тепла, ни холода. Из-под обшлагов остались торчать только кончики пальцев. Она собрала свисающие концы рукавов в кулачки и скрестила руки на груди.

Он повел ее в сторону Кенсингтона. Люсия без всякого энтузиазма застучала каблуками. Они шли молча, но это сейчас не тяготило ее. Она плыла готовыми пролиться глазами по нескончаемой музейной стене, но когда на горизонте показалась решетка парка, ей захотелось выплеснуть скопившуюся тяжесть.

– Давайте побежим!

– Куда? – Он немного испугался ее внезапного пробуждения.

– Вперед, куда же еще. До ограды. Кто быстрее.

– Снимите туфли, а то сломаете ногу, – деловито посоветовал Пол, – давайте я понесу их.

Люсия сунула ему в каждую руку по «лодочке» и побежала. Ей пришлось приподнять юбку и застегнуть пиджак, чтобы он не падал с плеч. Ночной воздух вливал в кровь свою живительную силу, из парка доносился запах каких-то цветущих растений. Люсия с разбегу ухватилась за прутья и нырнула лбом в проем решетки. Железо успело остыть и, как ударом хлыста, обдало ее лицо своей свежестью. Спустя несколько секунд ее настигли тяжелые шаги Пола.

– Вы проиграли! – сказала она.

– Мне мешали ваши туфли.

– Давайте их сюда. – Она быстро обулась и зашагала вдоль ограды. Пол едва поспевал за ней.

– Вам это нравится? – Люсия сморщила нос, как только они достигли мемориального холма. Золоченые человечки были как застывшие прохожие, устыдившиеся своих аляповатых костюмов.

– Говорят, королева Виктория не могла проезжать мимо статуи Альберта, чтобы не отвернуть голову в сторону.

– От омерзения?

Удивление Пола превзошло норму:

– От горя!

– Ах, да. Ее можно понять. – Люсия устремилась к скрывающимся в темноте деревьям, потом замедлила шаг и вывела Пола на узкую тропинку. Они следили за прыжками белок, рассматривали паутинки, искрящиеся в свете фонарей, и безжалостно потешались над статуями. Неподалеку от моста, горбатясь, спали утки, и Пол в шутку пошел на цыпочках, чтобы не разбудить их. Люсия долго смотрела на гладь пруда, а ее провожатый, с недоумением, – на нее… Потом они пересекли оживленную Бейс-Уотер и оказались на сонных улочках Мэрлибона.

– Здесь я живу, – она указала на цветастый балкон Эйприл – главное украшение угловой части дома.

– Прямо как у Джульетты!

Люсия прыснула от смеха:

– Цветы – хобби жены моего отца.

– А у вас какое хобби? – Пол явно не хотел уходить. Люсия задумалась. – Люди не всегда могут ответить на этот вопрос, – продолжал он, – но на самом деле у каждого человека есть хобби. Для одних это сны, для других – любовь, а кто-то, может, любит рассматривать чужие балконы.

– Иногда я думаю, что для меня – основное, а что – хобби. Я психолог и модель.

– Психолог – хобби.

– Почему?

– Потому что это очень абстрактно. Как и любовь.

– Для кого-то – хобби, а для кого-то – вся жизнь, – сказала Люсия и резко сняла пиджак. – Спасибо. Мне было совсем не холодно.

– Может, придете еще как-нибудь на репетицию. Это так полезно – слушать замечания новых людей.

Она, пораженная неожиданным, таким заманчивым для нее предложением, назвала свой телефонный номер, а потом сама запомнила номер Пола.

Войдя в комнату, Люсия упала на кровать, не снимая одежды. Перед ней вновь возникли узкая лестница, вереница чужих лиц и одно – родное, в изнеможении склоненное к черноте рояля. Если заплакать – будет легче. Но слезы прятались где-то в уголках глаз, не желая покидать их.

* * *

Эйприл была немного навеселе, ей не хотелось уходить из спальни мужа, тем более что и дети, и, как ни странно, Люсия, к моменту их возвращения спали глубоким сном. Эйприл любила ходить в гости, как все домохозяйки, и еще более любила потом вспоминать подробности каждого вечера. Филипп со временем смирился с тем, что ему приходится проживать не очень-то значительные события дважды. Говорить на этот раз скоро стало не о чем, а он все не предлагал жене остаться, не двигался к стенке и не вынимал из шкафа вторую подушку. Помолчав, она принялась вспоминать новости прошлой недели, подвинулась поближе к мужу, распахнула полы халата и даже вытянула на одеяле обнаженную ногу. Филипп оставался в прежнем расположении духа: его лоб бороздили морщины, при хорошем настроении совершенно отсутствующие. Конец терпению жены был близок. Она обняла Филиппа и положила руку на квадрат пододеяльника, под которым отблесками шелка обозначались его бедра. Отсутствие эффекта просто взбесило ее. Почувствовав это, ее муж поднял голову.

– Мне нужно поговорить с тобой, – сказала она. – Не засыпай, пожалуйста, так быстро. Это очень срочное и важное дело.

– Твоя клипса опять натерла тебе ухо, и ты мучилась с ней весь вечер, дорогая моя болтушка?

– Шутки крайне неуместны. Я хотела бы поговорить о твоей дочери.

– О-о-о! Как мне надоели разговоры о моей дочери, ты себе не представляешь!

– Тебе безразлична ее судьба? Как ты можешь! Она, кажется, встречается с женатым человеком!

– Ну это уж слишком!

– Вот именно.

– Ты-то откуда знаешь? И… какое тебе до всего этого дело?!

– Ты невыносим. Ты же знаешь, как я отношусь к Люсии. А этот мужчина…

– Тебе-то чем Маковски не угодил?

– Маковски?! – Она на минуту замолчала. – Вот это да! А как же Лиз?

– Эйприл! – Филипп поймал себя на том, что почти кричит, застыдился и, пожелав супруге спокойной ночи, отвернулся к стене.

Ей оставалось только признать, что все ее средства бессильны расшевелить удрученного Нортона. Она вышла в коридор и нарочито тихо закрыла за собой дверь. Новое известие ошеломило ее.

* * *

Не следующее утро Дэвид Маковски ехал в гольф-клуб, где они договорились встретиться с Филиппом. Легкие угрызения совести мучили его: за последние дни болезнь несколько раз настойчиво напоминала о себе, и, конечно, Лиз, узнав от Терезы, куда он поехал, ужасно расстроится. Когда Филипп позвонил ему и предложил сыграть партию-другую, он вначале хотел отказаться, сославшись на дела, но подумав, что Нортону уже наверняка известно о его отношениях с Люсией, решил, что отказ мог бы и оскорбить скрипача.

Обычно Маковски не задумывался о подобных вещах, предоставляя события их естественному ходу и стараясь избегать ненужных объяснений, но в случае с этой девушкой все было несколько иначе. Вспомнив вчерашние поцелуи на лестнице, ее грудь, обтянутую черной тканью, он на минуту закрыл глаза… И тут же попытался отогнать наваждение – машина уже ехала вдоль ограды старинного парка, принадлежавшего клубу, в который они с Филиппом вступили в первый год по окончании Королевской консерватории – уже больше двадцати лет назад.

Профессиональные пианисты редко играют в гольф из-за небольшой, но все-таки существующей опасности травмировать кисть, а знаменитостей среди них просто не бывает. Дэвид Маковски был исключением. Более того, женившись на Лиз, которая в юности была довольно сильной теннисисткой, он пристрастился, несмотря на неподдельный ужас своего импрессарио, и к теннису, и даже достиг в нем некоторых успехов. В этом был весь Дэвид, всегда любивший жизнь во всех ее проявлениях.

…День выдался серым и тусклым. С самого начала все не заладилось. Филипп, нервничая из-за предстоящего разговора, отчаянно проигрывал. Раньше с ним такого не бывало – он считался блестящим игроком… Но Дэвид, если и был этим удивлен, вида не показывал, а лишь подшучивал над приятелем. Правда, иногда Филипп ловил в его глазах какой-то невысказанный вопрос.

Игру они закончили в полном молчании. К этому моменту небо совсем затянулось тучами, начал накрапывать дождь. И мужчины, сложив клюшки, поспешили к зданию клуба. Приняв душ и переодевшись, они устроились в одной из гостиных. Там их уже ждал заказанный кофе с коньяком.

В небольшой гостиной, стилизованной под эпоху Эдуарда VII, кроме них никого не было. В камине, который разожгли по случаю плохой погоды, уютно потрескивали поленья. В окно стучал дождь. С другого этажа до них доносилась музыка и чьи-то голоса. Но в этом замкнутом пространстве тишина казалась почти осязаемой.

Дэвид, медленно попивая кофе, принялся листать газеты в поисках рецензий на свой последний концерт. Филипп залпом выпил оба напитка, встал и начал расхаживать по комнате.

– Дэйв, мне нужно с тобой поговорить, – наконец выдавил он из себя, и ему показалось, что слова упали в тишину, как камни.

– Да, пожалуйста. – Дэвид поднял глаза от газеты.

– Дэйв, пойми меня правильно, но я хочу, чтобы ты перестал встречаться с моей дочерью, – сказал Филипп, стараясь изо всех сил казаться спокойным.

Лицо Дэвида приняло удивленно-вопросительное выражение:

– Это она просила тебя поговорить со мной об этом?

– Черт возьми, разумеется, нет! Ты же знаешь, она безумно влюблена в тебя. Но я хочу, чтобы ты перестал морочить девчонке голову!

– А почему ты решил, что я морочу ей голову? – Дэвид сделал ударение на слове «морочу».

Злость вспыхнула в Филиппе внезапно, у него даже потемнело в глазах. Он надеялся, что они поговорят по-человечески, разберутся во всем и, возможно, вместе найдут нормальный выход из ситуации. Но Дэвид явно не стремился облегчить ему задачу. Наоборот, он, казалось, отгородился от Филиппа как стеной и думал о чем-то своем, машинально переворачивая газетные листы. Филипп почти физически ощутил эту отстраненность.

– Так почему ты решил, что я морочу ей голову? – резко повторил Дэвид свой вопрос, откладывая газеты в сторону.

– Потому, что ты не любишь ее, потому, что ты на двадцать лет старше. Потому, что ты никогда не оставишь Лиз, а значит, у Люсии с тобой не может быть будущего.

Дэвид усмехнулся:

– В мире есть вещи, которые мы не властны изменить, урегулировать их наличие или отсутствие. Одна из таких вещей – любовь. Либо она есть, либо ее нет… Причем тут Лиз, разница в возрасте? Убить любовь можно только вместе с людьми. Или же она умрет сама, когда ей будет угодно. Почему ты считаешь, что она бывает счастливой только в браке?

После этих слов, сказанных лениво-поучительным тоном, Филиппу захотелось ударить Дэвида и в любимых выражениях Соледад высказать свое мнение о нем.

Но лицо Маковски внезапно смягчилось, и неожиданно он сказал:

– Не волнуйся, Филипп, все и так скоро закончится. Я тебе обещаю.

С минуту мужчины молча смотрели друг на друга. Филиппа поразила не столько резкая перемена тона, сколько какая-то затаенная боль, вдруг проявившаяся в глазах Дэвида. Нужно было что-то сказать, а что – он не знал.

– Спасибо, – неожиданно для самого себя выговорил он. – Пожалуй, мне пора ехать домой. – И быстро вышел, хлопнув дверью.

Дэвид даже не обернулся.

* * *

– Эйприл, а воспаление легких длится долго? – спросила она как-то невзначай, катя по скользкому, как лед, полу супермаркета загруженную пестрыми пакетами тележку.

– В среднем месяц.

– Какой ужас!

– Ты что, никогда не болела?

– Мама говорила, что в детстве, но я не помню.

– Счастливая. Останься ты в Англии, вряд ли бы имела такие пробелы в познаниях. Как ты думаешь, сможем мы приготовить ягненка в красном вине?

Люсии было не до ягненка… Месяц! Через месяц ей уже придется привыкать к однообразным учебным будням.

Дэвид исчез с того самого вечера. Люсия изо дня в день казнила себя за то, что не может осмелиться набрать его номер, спросить у Лиз или Терезы, как ни в чем не бывало, о его самочувствии, попросить пригласить его и сказать: «Ну что, я остаюсь?» Он ответил бы: «Да». В этом не было сомнений. Она помнила его объятия так, как будто на ее теле еще оставались следы его рук… Какие у него руки! Каждое их движение, что бы он ни делал, исполнено музыки. Надо же было ему заболеть в такой неподходящий момент! Решается ее судьба, а он – в кровати с градусником!

– Не могла бы ты отвлечь Бобби, иначе я не приготовлю ужин до самой ночи, – послышался возмущенный голос Эйприл.

Люсия выбралась из своего убежища и принялась трепать мягкие и шелковистые собачьи уши. Бобби исслюнявил ее руки и хотел было лизнуть в нос, но слова Эйприл неожиданно заставили Люсию резко поднять голову.

– Твой Маковски действительно недурен. Вчера у Хендерсонов он очаровал всех.

– Когда? – переспросила она умирающим голосом.

– Вчера. А что? Я чем-то расстроила тебя?

Оставленный без внимания пес скулил что есть мочи и подпрыгивал, стараясь привлечь внимание девушки. Она нисколько не удивилась тому, что Эйприл уже все известно, ей было не до этого.

– Нет, конечно, не расстроила. А как он себя чувствовал?

Эйприл, проболтавшись, смутилась, но сразу же поняла, что это окажется безнаказанным.

– Вот сумасшедшая! Откуда же я знаю? По мне, так у этих Хендерсонов чувствовать себя хорошо может только идиот. Но ему, кажется, плевать на обстановку. Он самодостаточен.

– Я как-то пропустила… Вы с папой вчера…

– Твой отец – редкостный зануда. Извини, пожалуйста. Вчера я была в гостях одна. – Чуть помолчав, Эйприл добавила: – Ты как будто витаешь в облаках! Завтра попросишь рассказать, ходили ли мы за продуктами и что купили? Меньше надо закрываться в своей комнате!

– Эйприл, я погуляю с собакой в парке?

– Только не очень долго. Филипп вернется с минуты на минуту.

Люсия спускалась по ступенькам, изо всех сил сдерживая сердцебиение. Запах печеного ягненка медленно рассеивался, уступая место навалившемуся невыносимо тяжелой ношей волнению. Бобби завилял хвостом и снизу послал ей вопрошающий взгляд: «Нельзя ли проворнее?» Она с грустью ответила ему: «Прости, дружок, если бы ты знал, как мне тяжело!»

Кусочки жизни никак не хотели соединяться в общую картину. Будь проклята эта душераздирающая мозаика! Что значит его невыносимый кашель? Ему плевать на свое здоровье – или он просто подавился виноградной косточкой?! Неужели какие-то Хендерсоны для Дэвида важнее, чем ее Любовь, желаннее, чем она? Эйприл, конечно, вполне могла разыграть ее… Да они наверняка сговорились с отцом и упражняются в сочинительстве! Все это пустое, ненужное, подобные вещи нельзя замечать, нужно закрыть глаза… Но почему он не звонит? Почему не скажет, что болен – здоров – нездоровится – не в себе – или еще какой-нибудь подобный бред. Пусть бред, лишь бы не молчание. Оно началось там, на лестнице, нет, еще в зале. Началось и не кончается…

Господи! Что же это со мной такое! Я сама не своя. Как мне вернуться в свою шкуру, теплую, удобную, привычную? Как избавиться от этого невыносимого растворения в слухах, в образах, воспоминаниях? Жизнь – только мысли о нем. Сейчас еще можно что-то изменить, но там, в Мадриде, это станет невыносимым. Знать, что он далеко, что кто-то видит его, кто-то, вовсе недостойный такого счастья. Видит и не помышляет даже, как щедро наградил его Бог. За что? За что он награждает этих недотеп, этих недальновидных, нечутких людей, видящих в нем только знаменитость, только какого-то пианиста, только человека, не видящих волшебства! Я вижу волшебство, я вижу его, но… Где оно сейчас? Вспыхнуло и исчезло. Огонь и тьма. Так сразу, так быстро. Бог мой, как можно терпеть, я не смогу терпеть больше и часу, и получаса, и секунды. Я наплюю на все, пусть все знают, пусть весь город знает, я не дорожу своей репутацией, потому что меня больше нет, меня нет – нет и репутации. Есть только воплощенная любовь к Дэвиду. Любовь на ножках, любовь с волосами, любовь с сумасшедшими глазами. Боже! Лучше не смотреться в витрины, лучше не видеть собственных глаз такими. Это ужасно. Привыкнуть видеть себя спокойной, и вдруг – такое лицо. Бобби, куда же тебя несет? Остановись, или я побегу с такой же скоростью туда, куда хочу. Да-да, хочу не менее, чем ты. Бобби, тебе никогда не хотелось разрушить этот город, чтобы был один сплошной парк, где можно гулять и не носить с собой совок? Гулять, и – под каждым кустиком. Хотелось бы? Что так смотришь виновато? А мне хотелось бы, чтобы этот город стал очень-очень маленьким, как деревенька, как один дом, как одна точка. И чтобы в нем остались только я и он, я и он. Ну, пожалуй, и ты, Бобби. Я ненавижу этот город, он отнимает у меня Дэвида. Он слишком велик. В нем люди живут всю жизнь и не встречаются, и не знают друг друга, и не хотят знать, не хотят видеть, не хотят прикасаться, молчат… В этом городе легко прятаться. Но я разрушу все стены, я взорву бомбы на всем расстоянии от моего дома до Малбери Уолк. Я… я… я…

Я ничего не могу, Бобби, я просто жалкие ножки, я – жалкие ручки, я – жалкие волосы, я – жалкие глаза. Меня скоро не будет вообще, меня съест изнутри эта любовь, я растворюсь в ней и улечу. Улечу ли? Нужна ли я ему такой? Да, ты прав, плакать нельзя. Все смотрят. Пойдем. Надо успокоиться, принять какое-то решение. Нужно вспомнить жизнь, большую, как необъятный купол вокруг тебя. Не такую, как в последние дни, маленькую, убогую, состоящую только из его лица, его голоса, его рук, а огромную, в которой есть все. И он, и… Ну и все прочее. И я нужна ему несущей эту необъятную жизнь, а не в виде зеркала с одним лишь его отражением. Я должна, должна взять себя в руки. Жизнь, продолжается. Да, как в это ни трудно поверить, она, жизнь, есть и в этом парке, и на этой улице… Она не только там, где он. Она везде, и такая же, как при нем. Он вышел из этой же жизни, он только ее часть. Бобби, пойдем побегаем по травке. Какой ты красивый, как ты сверкаешь, какая у тебя блестящая и густая шерсть. Надо же создать такое смешное существо! Да, природа над тобой потрудилась. Ну, быстрее же перебирай своими короткими лапками, что остановился?! Вперед!

* * *

– Это Пол Уильямсон? Простите, не могли бы вы пригласить Пола? Это Люсия Эставес, его знакомая… Пол, здравствуйте, это Люсия, помните? Ну да, конечно, это было недавно. Мне нужно встретиться с вами, обязательно, как можно скорее. Прямо сейчас? Прекрасно. Где? Я не знаю. Вы помните мой дом? Приходите прямо сюда, хотя… Да, приходите. У нас на ужин ягненок в красном вине. – Люсия закрыла дверь телефонной кабинки и заспешила домой, таща натянутый поводок с недовольной таксой.

Эйприл была исполнена важности – видимо, за время отсутствия домашних ей пришла в голову мысль испытывать их своим внезапным равнодушием. Люсия вытерла собачке лапки и нерешительно вошла в столовую.

– Извини, Эйприл, не могла бы ты накрыть еще на одну персону?

Мачеха собралась ответить ей молчаливым недоумением, но в последний момент не выдержала:

– К нам едет твоя знаменитость?

– Понимаешь, мне очень нужно встретиться с одним молодым человеком. Срочно.

– Полчаса назад ты об этом не знала?

– Нет.

– Тогда будь добра накрыть сама!

Филиппа все не было, и Эйприл старалась не показывать недовольства по этому поводу, что давалось ей с большим трудом. Наконец в дверь позвонили. Они с Люсией наперегонки бросились открывать. Шаркая подошвами, ввалился Пол. Смущение делало его смешным. Не зная, куда деть букет, купленный в магазине на углу, он так жалобно смотрел на Люсию, будто просил избавить его от ноши.

– Спасибо за цветы, – опередила ее Эйприл, – я поставлю их на стол.

– Может быть… – Пол делал рукой какие-то непонятные жесты. – Может быть, не надо на стол… Букет такой большой, ничего не будет видно…

Люсия не удержалась и захохотала. Эйприл бросила ей молчаливый упрек и успокоила Пола:

– Хорошо, я поставлю их на подоконник. Что же вы не проходите? Не все пока собрались, но можно выпить немного вина и поговорить о чем-нибудь приятном. Прошу вас в столовую. – И она элегантно завиляла задом, неся букет, как почетный кубок. Люсия и Пол переглянулись и ответили друг другу улыбками.

Поговорить с Эйприл Полу не удалось, так как тут же в квартиру ввалился угрюмый Филипп. Увидев молодого человека, Нортон несколько оживился.

– Это Пол, знакомый Люсии, – поспешила закрепить в муже зародившуюся надежду Эйприл.

– Очень приятно, вы себе не представляете, как мне приятно, что среди знакомых Люсии есть такие… молодые люди. – Он все еще был суров, хотя это у него всегда плохо получалось.

Несмотря на настроение, оставляющее желать лучшего, Эйприл удалось-таки приготовить отличный ужин. Филипп, выяснив, что Пол тоже музыкант, пришел в полный восторг и затеял длинную и серьезную беседу. Женщины остались в тени, что не очень-то их радовало: Эйприл хотелось познакомиться поближе с новым человеком, а Люсия проклинала себя за то, что не назначила встречу где-нибудь в парке, – она не могла дождаться, когда ужин закончится и можно будет увести Пола в свою комнату. Ход беседы вынуждал ее держать ухо востро: то и дело речь заходила о преемственности, методах обучения или исполнительских школах. Эйприл все это ужасно интриговало, она уже была склонна счесть историю про Маковски конспирацией, как вдруг Филипп произнес давно вертевшийся на языке вопрос:

– У кого вы учитесь, мой молодой коллега?

Люсию обожгло изнутри кипятком, она не могла, не имела права позволить Полу произнести это имя. Лучше зажать ему рот рукой, пусть они и так догадаются, но произнести – ни за что! Она приподнялась на стуле, готовая броситься на защиту сокровенного. Пол вопросительно посмотрел ей в глаза. Люсия умышленно энергично обернулась на стенные часы.

– Ой, простите, пожалуйста. Ужин так затянулся. Пол, мы же ничего не успеем сделать. Быстрее пойдемте. Извините. Пойдемте же!

Уильямсон неуклюже вылез из-за стола, чуть не опрокинув свой стул.

– Прошу прощения, продолжим разговор как-нибудь в следующий раз. Мы с Люсией спешим, заболтались. Простите. – И он, потоптавшись на месте, последовал за девушкой.

– А как же десерт? – не выдержала Эйприл и прошипела закрывшейся двери: – Ну это уж слишком! Что за испанские выходки!

– Только не это, моя дорогая, национализмом я сыт по горло. – У Филиппа вдруг вырисовалось лицо Колумба, открывшего Америку. – При чем здесь испанские выходки, если это – связной!

– Какой связной? – испугалась Эйприл.

– Самый обычный. О, эта дикая молодежь, телефон кажется им пережитком! Я ничего не понимаю в этом. Я отказываюсь что-либо понимать!

– Десерт, дорогой! – напомнила она исчезающей из столовой спине, и недовольный Филипп вернулся на свое место. Сладкое было его слабостью.


Люсия облокотилась о перила и застыла, чтобы отдышаться. Пол стоял напротив нее с виноватым видом. Он испытывал неловкость оттого, что послужил катализатором для домашнего скандала. Теперь он стоял и терпеливо ждал, когда ему объяснят цель его визита.

– Простите, что так получилось. Вы же все понимаете, я вижу это по вашим глазам. Я хотела поговорить с вами у себя в комнате, в спокойной обстановке, а получилось вот так. Я не могу оставаться в доме, пойдемте быстрее на улицу.

– Пойдемте. Жаль, конечно, что мы не поговорили у вас в комнате.

– Почему это?

– Было бы интересно увидеть, как вы живете.

– Это вовсе не мое жилище. То есть я останавливаюсь всегда в одной и той же комнате, но она все равно не совсем моя…

Они шли по тому же самому маршруту, как тогда ночью, только в обратную сторону и в два раза быстрее. Люсия словно старалась убежать, не зная толком, от чего: от Филиппа с Эйприл, от смущения, от самой себя… А может быть, от своей любви? На миг она остановилась у магазинчика канцелярских товаров.

– Мне нужны листок и ручка.

Пол достал из внутреннего кармана записную книжку.

– Подойдет?

– Спрячьте пока. Пойдемте в парк. Посидим на скамейке.

Прохожие старушки с интересом наблюдали, как забавные молодые люди – роскошная красавица и худой очкарик – облокотились о приятную твердость спинки и одновременно уставились на синеву пруда. Утки рассекали поверхность ровными косяками, и хотелось так же равнодушно и бездумно, как эти глупые птицы, наблюдать мир, такой спокойный и задумчивый в ожидании сумерек.

– Мне нужно немного подумать. Я вас этим не задержу? – почти прошептала Люсия.

– Можете думать, сколько вам угодно.

Она затихла на минуту, сощурила глаза – утки превратились в овальные пятна, в бусинки на нитке…

– Дайте, пожалуйста, листок!

– Что? – не понял от неожиданности Пол.

– Листок! Вы же говорили, что можете вырвать листок из записной книжки.

– Ах, да. Быстро же вы думаете!

Люсия выхватила у него из рук разлинованный квадратик и ручку, отвернулась и быстро написала: «На набережной напротив Баттерси-парка жду завтра с восьми до девяти вечера или завтра же уезжаю. Твоя Л.». Потом подумала и закрасила слово «Твоя» густыми синими каракулями. Сложив бумажку бесчисленное количество раз, она обратилась к грустно провожавшему утиные хвосты Полу:

– Вы любопытны?

– Это вы о чем?

– О вас. Спрашиваю, любопытны ли вы.

– Я не буду читать.

– Если вы любопытны, я вернусь и куплю конверт. Это не порок – для иных сдерживать любопытство выше всяких сил.

– Я же сказал, что не буду читать. – Он смотрел на нее так удивленно, что не поверить ему было невозможно.

– Я хочу просить вас передать эту записку…

– Я передам.

– Кому?

– Ему, – стыдливо произнес Пол Уильямсон.

– Откуда вы знаете кому?

Пол пожал плечами и протянул руку. Люсия отдала ему сложенный листок и проследила, как белый кусочек ее тайны исчез в нагрудном кармане Пола.

– Проводить вас до дома?

– Спасибо, я сама. Лучше передайте это побыстрее.

– Тогда мне в другую сторону.

Люсия еще раз внимательно оглядела задумчивого человека, от которого теперь зависела ее судьба, и, проникнувшись жалостью к покорному исполнителю ее воли, обняла его за плечи и чмокнула в щеку. Пол нервно захлопал глазами.

* * *

Без четверти девять, когда клоунские верхушки аттракционов порядком надоели Люсии и ожидание стало совсем уж невыносимым, метрах в сорока от нее на набережной остановилась машина, из которой быстро вышел Маковски и стремительно направился к ней. От счастья, уже нежданного, она растерялась, но когда стали отчетливо видны его улыбка и ласкающие глаза, она подумала о том, как щедра к ней судьба, как добр Всевышний, соединив их пути. Бросившись Дэвиду на шею, Люсия не могла, не находила в себе мужества расцепить руки, как соскучившийся ребенок.

– Прости, что опоздал. Не мог прийти раньше. Я так волновался, что ты не станешь ждать. Ты так жестко определила время… Впрочем, о чем я… Я так тебя люблю! – Дэвид нежно коснулся губами ее виска.

Его губы пахли чем-то незнакомым, наверное, недельной разлукой. Прохожие обходили влюбленных, а Люсия уже с трудом помнила, где она. Наслаждаясь желанным, долгожданным присутствием друг друга, они прошли немного вдоль Темзы, и внезапно Дэвид сказал:

– Давай отдадимся течению!

– Течению чего? – уточнила Люсия.

– Пока что – реки…

Катер был узким и продолговатым, как поплавок. Усатый старик покручивал штурвал где-то далеко впереди, а они, не отрываясь друг от друга, впитывали влажный воздух и растворялись в вечерней серости. Сзади журчала вода, Люсия видела краем глаза широко развернувшийся веер волн. Любимые руки скользили по ее податливому телу, прикрытому одним мягким платьем. Река делала поворот, и трудно было удержаться от того, чтобы не припасть к заботливо подставленному плечу еще плотнее. С берега дышало величием и строгостью Вестминстерское аббатство, а потом, когда губы стало покалывать от поцелуев и ветра, приподнявшись на цыпочки, их провожал печальным взглядом купол собора Святого Павла…

– Дэйв, я так боялась, что больше не увижу тебя…

– Я тоже боялся.

– Тебе было плохо?

– Да, мне без тебя было плохо.

– Ты болел?

– Недолго. Совсем чуть-чуть. – Он коснулся губами ее руки.

– Мы будем вместе? – Она решилась наконец задать этот вопрос.

– Мы и так вместе.

– А завтра, послезавтра, через день?

– Даст Бог.

– Дэйв, у меня заканчиваются каникулы.

– Каникулы?.. Смотри! – Он повернул ее опечаленную голову. На них стремительно надвигался Лондонский мост. Башни скрыли свое великолепие под внутренностями проема, а потом появились снова – тающие столпы в мареве тумана, окультуренные каменные глыбы. Фонари разбросали полосы желтых штрихов по ряби воды. Люсия сначала хотела и не могла повторить свой вопрос, а потом уже и не хотела. Она рассыпалась на тысячи штрихов вместе со светом фонарей, расползалась сплошным белесым пятном вместе с берегом реки, и единственным, что собирало ее воедино, было его тепло – тепло его груди, его рук, не устающих сжимать ее плечи, его ног, касающихся ее открытых коленей шершавой тканью…

Когда показалось устье реки со множеством суденышек всех мастей и прочими неопознанными корабельными сооружениями, уже совсем стемнело. Вода заискрилась ярче, и корабли выглядели как призраки. Люсия вспомнила Израиль. Если бы тогда ей кто-нибудь сказал, что она будет плыть с Маковски в обнимку по Темзе и чувствовать себя самой счастливой женщиной на свете, она бы ни за что не поверила. То, что происходило, было подобно сказке.

Река, впадающая в море, – почему это всегда так могущественно и так красиво? Может быть, невозможность что-либо изменить по своей воле, безвозвратность, непременность приятны человеку, заставляют его острее ощущать течение жизни? Волосы Люсии развевались белым флагом, и она, подставляя лицо ветру, сдавалась судьбе, с головой впадая в любовь, к которой ее принесло неведомыми силами провидения.

– Куда дальше? – обернулся человек за штурвалом, о котором они совсем забыли.

– К «Катти-Сарк», – ответил Дэвид.

Увидев яхту-легенду, Люсия чуть было не расплакалась от счастья. Ей с трудом верилось, что их знакомство, Эйлат, «Жемчужина», и танцы под патефон, и горы – все это было не так уж давно, можно даже сказать, что недавно. Жизнь, в которой был Дэвид, вытеснила из памяти девушки все остальное, захватила ее всю, потому что была прекрасна, несмотря ни на что, даже на окончание каникул – прекрасна!

Они вышли на берег, проводили под воду последнюю розовую полоску неба и отправились к стоянке машин.

– Дэйв, вчера я насчитала шесть дней, сегодня, – она стала загибать пальцы, – пять, пятый прошел, а потом останется только три и четвертый на сборы. Что мы будем делать?

– Для начала – возьмем машину и довезем тебя домой.

– Ко мне домой?

– К сожалению. А потом… Потом мы будем встречаться три дня подряд и стараться делать так, чтобы каждый из этих дней превратился в год. И о нас напишут сказку: как мы превращали дни в годы, чтобы счастье не закончилось. Нужно только захотеть, чтобы оно не заканчивалось, и желание сбудется.

– А потом?

– Потом я что-нибудь придумаю.

– А давай плюнем на все и ты останешься сегодня у меня? Или поедем в какой-нибудь отель.

Он легко коснулся пальцами ее щеки:

– Подождем до завтра, малышка. Ты что, не веришь в сказки?

– С тех пор как познакомилась с тобой, не могу не верить.

– Вот видишь, подождем до завтра. Я тебе позвоню, когда буду свободен. Ты придешь, мы купим большой торт и измажемся им с головы до ног. Идет?

– А потом съедим его?

– Да. Я – с тебя, а ты – с меня.

– Идет. Только я позвоню тебе сама. Скажи, во сколько, хотя бы приблизительно. А если подойдет твоя жена, я повешу трубку.

Дэвид удивленно улыбнулся.

– Если ты не хочешь, чтобы она подходила, она не подойдет. Ну, поехали, а то папочка будет читать тебе нравоучительные лекции. – Он посадил ее в подоспевшее такси похожее в отрывистом свете электрических фонарей на божью коровку.

* * *

Три дня пролетели как одно мгновение. Люсии казалось, что это был полет, полет без передышки. Каждое утро она набирала его номер и каждый вечер возвращалась домой, не помня себя от радости и… от усталости тоже. Они гуляли по каким-то Богом забытым окраинам, смотрели в освещенные окна и целовались, сидя на оградках палисадников, а потом ехали в самые фешенебельные отели и рестораны, веселились, пока ночь не затягивала улицы искусно расцвеченным мраком. И спала она, не помня о том, что его нет рядом, – будто только закрывая глаза, но не складывая крылья. Его образ был рядом с ней каждую минуту.

С той самой встречи, когда она, с заспанными глазами (после вечера на Темзе уснуть было выше всяких сил), набивала себе рот тающим безе, а потом, когда сладость сжималась плавким комочком у основания языка, дарила ее Дэвиду, Люсия поняла, что они расстанутся. Сколь долгой будет эта разлука – неизвестно, но она будет. Будет потому, что дом Маковски закрывался для нее с последним лучом солнца, потому, что Лиз ни разу не взяла трубку, потому, что Дэвид все-таки обмолвился, расстегивая пуговицы на ее воротнике, что делает то, чего не должен и не имеет права делать. Что это было? Она читала в каком-то из учебников, что творчество стимулируется жизненными неурядицами. Может, Дэвид умышленно усложняет ситуацию, чтобы почувствовать остроту жизни? Бесспорно, ей тоже нравится, что они – любовники. Она не боялась этого слова и, в отличие от Дэвида, не считала его пошлым. Она считала это слово сладостным, чувственным, вызывающе-откровенным, оно ласкало ее слух, как ласкает жаркое солнце смелый вырез декольте. Ей нравилось опасаться, ждать решения, но напряжение все-таки было слишком велико… Люсия, не умея сдерживать себя, достигла его пика и балансировала на нем из последних сил. Хотелось упасть и расслабиться. Упасть, насладиться твердой почвой под лопатками, а потом открыть глаза и – ах! – да она, оказывается, лежит не одна…

Сколько их было, ее предшественниц – разве в этом дело? Люсия едва не задала Дэвиду этот глупый вопрос. Какая чушь! Да он и сам не помнит, что было с ним месяц назад, например. Лучезарное настоящее – единственное, что есть на самом деле, оно объединяет их, связывает всеми видами сверхпрочных узлов и, старательно смазывая частички их тел клейкой кисточкой, прижимает друг к другу. С каждым днем – крепче, так крепко, что уже трудно дышать. И оторвать их друг от друга можно только вместе с кожей.


Вплотную приблизилось «завтра». Черное «завтра», о котором так не хотелось думать. «Завтра» со взлетной полосой; ворохом мелочей, наспех засунутых в пакеты; глухим и безнадежным щелчком закрываемых замков чемодана. Люсия поняла это, как только оказалась одна на витой парадной лестнице с детства знакомого дома. Дэвид был все еще где-то рядом, а в отъехавшей от дома машине – только его тень.

– Люсия, наконец-то! Тебя ждет пирог. И мы. – Филиппа не узнать. Он словно вновь стал отцом маленькой, послушной девочки. Это ему так шло. Гораздо более, чем роль строгого родителя соблазнительницы чужого мужа.

– Папочка! Я так проголодалась! Кокосовый?

– Как ты догадалась? – послышался из столовой голос Эйприл.

– Запах фантастический!

– Ничего-то от тебя не утаишь! Ну, давай скорее к столу.

Люсия, наступая носками на пятки, освободилась от душных туфель со шнурками.

– Вот это красота! Эйприл, тебе нужно дизайном заниматься, а не печь пироги. Настоящий семейный праздник!

– Не подумай, что мы радуемся твоему отъезду. Филипп, держи нож. А вы перестаньте болтать ногами, иначе я посажу вас за отдельный стол.

Дэннис и Брэндон не смогли выразить протест, так как уже набили рты, но дружно одарили мать такими взорами, словно она покусилась на их рыцарскую честь.

Люсию настиг, как всегда, запоздалый стыд за то, что она так мало внимания уделяла родственникам. Ее никогда не огорчало, что семья не была полной. С одной стороны – Соледад, с другой – бабушка и дедушка, с третьей – Филипп и Эйприл пытались возместить ей отсутствие единого очага. Она не знала, какое из пристанищ поставить на первое место, и в детстве даже радовалась обилию внимания и разнообразию впечатлений. Только теперь, когда в пору было задумываться о собственной семье, это стало тяготить ее. Люсия не чувствовала себя заброшенной, даже наоборот, слишком желанной… гостьей, все-таки только гостьей. Разве лишь в своей мадридской квартирке… Но жилище для одного – какой же это дом?

В этот раз она приезжала не к отцу, а он так и не понял этого. Зато братья сразу же, в считанные дни, догадались, что лучше не приставать к ней с играми. Дети так все чувствуют! Попроси этих юных джентльменов рассказать, чем занимается целыми днями их сестра, и они опишут в подробностях все ее похождения.

– Неужели теперь только через год? – В голосе Филиппа звучал двойной вопрос.

– Не знаю, папа, – она опустила глаза.

– А у вас в Мадриде есть образовательные центры? – не сдержался Брэндон.

– Нет, – она не скрывала тоски, тем более что, судя по хитрым глазам мальчишек, это было бессмысленно, – есть университет, мне его хватало. Раньше.

– Приезжай еще. Мы присмотрели Бобби подружку. Вот будет здорово гулять с ними.

– Только не это! – вмешалась Эйприл. – Двух собак в доме я не потерплю.

– Они же маленькие! Представь, что это один дог! Никто не удержался от смеха, воцарилось обычное для Нортонов тихое веселье, и Люсия в течение всего вечера старалась поддерживать соответствующий настрой. Ей хотелось сгладить свою вину, компенсировать всем свое былое невнимание. Под конец, однако, она вспомнила, что нужно сказать о главном. Как бы это ни неуместно было сейчас, другого, более подходящего момента не будет. И пусть слышат все, чтобы не повторять потом каждому в отдельности.

– У меня будет только одна просьба, – обратилась она более к Филиппу, чем к остальным. Он слушал настороженно. – Давайте простимся дома, а в аэропорт я поеду одна.

– Одна?

– Так сказать, да.

В глазах Эйприл появилась надвигающаяся обида, но Филипп утвердительно кивнул головой, и больше к этой теме не возвращались.

* * *

Стрелка часов неумолимо приближалась к четырем – ей пора было собираться в аэропорт, а Дэвид еще не позвонил. С каждой минутой она нервничала все сильнее. Что могло случиться? Ведь вчера они обо всем договорились.

Она бродила по дому из одной комнаты в другую и то пыталась смотреть с близнецами телевизор, то болтала с Эйприл ни о чем. Попробовала читать, но быстро поняла, что не может вникнуть в смысл бегущих перед глазами строчек. И тут, наконец, раздался звонок. Люсия мгновенно схватила трубку:

– Я слушаю.

– Здравствуй, любовь моя. – Голос Дэвида был на удивление спокоен.

– Слава Богу, Дэйв, я уже заволновалась… Ты не забыл, что я уезжаю?

– Я заеду за тобой через двадцать минут. Постарайся ничего не забыть, у нас не будет времени возвращаться.

Люсия положила трубку, облегченно вздохнула и побежала прощаться с родными. Они, как всегда бывало в день ее отъезда, загрустили. «Надеюсь, следующее Рождество мы будем отмечать дома. И ты должна обязательно приехать на это время к нам. Ты ведь уже так давно не была в Англии зимой», – горячо убеждала ее Эйприл. Близнецы, наоборот, настойчиво требовали, чтобы их отпустили на ближайшие каникулы в гости к сестре.

Филипп молчал и внимательно смотрел на дочь, пытаясь поймать ее взгляд, словно желая убедиться, что с ней все в порядке. Люсия все еще чувствовала себя виноватой перед ним. Она подошла к отцу, обняла его:

– Папочка, дорогой, не сердись, пожалуйста.

Филипп улыбнулся:

– Разве я когда-нибудь мог на тебя сердиться? Будь счастлива, моя хорошая. Я тебя люблю.

– И я люблю тебя, папочка. – В последний раз махнув всем рукой, она подхватила чемодан и стала спускаться по лестнице.

Дэвид приехал минута в минуту, на этот раз без шофера. Она ждала, что в машине он скажет ей какие-то нежные слова, а может быть, даже сам заговорит о том, о чем так боялась начинать разговор она, – об их будущем. Но он молчал, смотрел на дорогу, а иногда начинал подсвистывать джазовой мелодии, доносившейся из приемника.

Когда они подъехали к аэропорту и поставили машину на стоянку, Дэвид вытащил из багажника чемодан Люсии и еще какую-то небольшую дорожную сумку и, войдя в здание, быстро зашагал в зону регистрации. Девушка едва за ним поспевала. Дойдя до нужной стойки, он опустил вещи на пол, достал из кармана паспорт, в который был вложен розовый билет, точно такой же, как тот, что лежал сейчас в сумочке у Люсии, и протянул его через стойку. Подоспевшая Люсия ничего не могла понять. Дэвид повернулся к ней:

– Где твой билет? Поторопись, пожалуйста, а не то самолет улетит без нас!

– Как – без нас? Я не понимаю, ты что, тоже летишь?! Но куда? – Она была окончательно сбита с толку.

Дэвид улыбнулся удивленной девушке за стойкой и терпеливым тоном обратился к Люсии:

– Ну разумеется, я тоже отправляюсь в Мадрид. Куда же еще? Давай свои документы и пойдем скорее.

Господи, так вот почему он себя так странно вел! Он готовил ей сюрприз! Люсия тут же представила, как они будут гулять по Мадриду, а потом поедут на побережье и она познакомит его с Габриэлой и Густаво. И все вместе они будут сидеть в патио гостиницы, пить вино и любоваться звездным небом.

Девушка так замечталась, что пришла в себя, только когда объявили взлет. И тут же кинулась на шею сидящему рядом Дэвиду.

– Как я счастлива, Господи, как я счастлива! Это лучший подарок, который ты мог мне сделать!

Дэвид в ответ только улыбнулся своей неотразимой улыбкой.

А она-то, дурочка, рассердилась на него за то, что он ничего не сказал ей в машине! А к чему были слова, когда вот он, летит вместе с ней! Летит, чтобы поближе познакомиться с ее родными, друзьями, со всей ее испанской жизнью…

Она закрыла глаза и замерла, почти не дыша. Похоже, ее главная мечта начинает сбываться… Она боялась поверить надежде, теплой волной окатившей ее. Дэвид взял руку девушки и поднес к губам. Он медленно ласкал губами ее пальцы, потом начал щекотать ладонь и нежную кожу на тыльной стороне запястья. Это и возбуждало и одновременно странным образом успокаивало. Напряжение дня отпустило ее, она расслабилась и даже незаметно для себя задремала.

Разбудил ее громкий голос стюардессы, сообщавший, что через двадцать минут они приземлятся в аэропорту Барахас. Она повернулась к Дэвиду. Он пил кофе и листал какой-то журнал. Почувствовав, что она проснулась, он укоризненно посмотрел на нее:

– Ты самая неромантичная девушка на свете! И зачем только я взял тебя в свое романтическое путешествие?! Ты же проспишь все самое интересное.

– Прости меня, пожалуйста. Сама не знаю, как так получилось.

Дэвид засмеялся:

– Ничего страшного. Надеюсь, ты хорошо отдохнула? Нам предстоит еще длинный путь.

Она была окончательно заинтригована:

– Разве мы летим не в Мадрид?

– Нет.

– А куда же? Это что, очередной сюрприз?

– Гораздо хуже – похищение, – объявил Дэвид с непроницаемым лицом.

Самолет благополучно приземлился. Подали трап, и пассажиры устремились к выходу. Дэвид кинул взгляд на часы.

– О, нам надо поторапливаться.

Он подхватил Люсию за руку, и они почти бегом проделали весь путь до таможни, потом – через зал и оказались у другого выхода на летное поле. Дэвид на минуту остановился, присмотрелся и уверенно зашагал туда, где виднелись очертания небольшого спортивного самолета.

– Сеньор Эрсилья, – позвал Дэвид по-испански, – Хорхе, где вы?

– Я здесь, сеньор Маковски. – В проеме люка показалась фигура человека. Он спустился по трапу и подошел к ним.

– Самолет заправлен. Все в полном порядке. Можете лететь.

– Спасибо, Хорхе. – Мужчины пожали друг другу руки, и Хорхе пошел к выходу с летного поля.

Маковски коснулся ее руки:

– Добро пожаловать на борт, любовь моя. – Его глубокий голос прозвучал обещанием небывалого счастья.

Поднявшись по трапу и оставив вещи в маленьком салоне, они прошли в кабину пилота. Дэвид сел за штурвал и пристегнулся. Его руки начали перещелкивать тумблеры и нажимать какие-то кнопки. Засветились индикаторы на приборной доске. Включилась радиосвязь.

– Садись, дорогая. – Он указал на второе кресло в кабине. – В салоне делать нечего. А отсюда откроется такой вид… – и он присвистнул.

– Ты что, умеешь управлять самолетом?! – изумилась Люсия. Поистине сегодня день невероятных сюрпризов!

– А ты думаешь, что я могу только играть на рояле и целоваться с тобой?

– Да… то есть нет, конечно… Но все так неожиданно… – Люсии казалось, что сумрак салона, Дэвид, светящаяся панель приборов самолета – только ее сон, потому что это никак не могло быть явью. Ведь сейчас она уже должна была оказаться дома, в своей мадридской квартирке, а вместо этого…

– Пристегнись, – перебил ее размышления Дэвид. – Он уже вывел самолет на взлетную полосу и теперь ждал разрешения диспетчера на взлет.

– Но куда мы все-таки полетим?! – Люсия вернулась к реальности. – Я уже ничего не понимаю.

– Объясняю: я воплощаю в жизнь свою мечту.

– Мечту? Какую?

– Проснуться в Севилье. Так что, красотка, дела твои плохи, – эти слова Дэвид произнес уже совсем другим, грубовато-мужественным тоном, видимо, пародируя героя какого-то дурацкого боевика, – я тебя похитил, и мы направляемся в Севилью.

Самолет плавно оторвался от бетонной полосы и начал набирать высоту, взяв курс на юго-запад.

На земле уже загорались первые, еще неяркие в сумерках огни, и девушке казалось, что все видимое пространство – одно сказочное облако, в котором растворилась, навсегда исчезла граница между небом и землей.

Маковски оторвал взгляд от приборов и посмотрел на притихшую Люсию. Она поймала его взгляд и повернулась к нему. Дэвид улыбался, но такой улыбки она у него еще не видела. Это была улыбка озорного мальчишки, который сделал то, что давно хотел, и чем страшно гордится. Он казался удивительно юным, беззаботным и… счастливым. А это самое главное.

Вскоре самолет начал снижаться.

– Мы прилетели?

– Да, почти, – кивнул Дэвид и начал переговариваться с диспетчером севильского аэропорта.

Посадка была удачной, и через несколько минут они мчались по взлетной полосе.

– Ну как, ты не очень устала? – спросил Дэвид, когда они шли к выходу из аэропорта.

– Нет, что ты. Это было необыкновенно! А что мы будем делать сейчас? Поедем в гостиницу?

– Да, дорогая. А вот и наша машина.

Они подошли к сверкающему черному лимузину, на стекле которого красовалась табличка с фамилией Дэвида.

Шофер вышел, взял их багаж и распахнул перед ними дверь. Люсия шагнула в уютный мрак автомобиля. За ней последовал Дэвид. Машина тихонько заурчала, как огромный довольный кот, и поплыла, шурша шинами по уже сгустившейся темноте. Где-то неподалеку раздался бой часов.

– Пришло время волшебства, будь осторожна, красавица, – прошептал Дэвид на ухо девушке, привлекая ее к себе.

– Для меня волшебство началось гораздо раньше, – тоже шепотом ответила Люсия. – Я совсем потеряла чувство реальности.

– И правильно. Посмотри в окно – разве это реальность? Это – мечта.

Залитый светом взошедшей луны старинный город через стекло автомобиля казался миражом, причудливой декорацией в волшебной пьесе.

Наконец машина остановилась перед старинным фасадом отеля.

– Я решил – никаких «шератонов» и «хилтонов». Живя в современном отеле, невозможно почувствовать душу Севильи.

По широкой, плавно изгибающейся лестнице они поднялись на второй этаж. А когда подошли к своему номеру, Дэвид открыл дверь и, не дав девушке шагнуть, подхватил ее на руки и перенес через порог. «Как невесту», – подумала Люсия.

Принесли их багаж. Пока горничная его распаковывала, а Маковски заказывал по телефону ужин, девушка осмотрелась в номере. Гостиная, выдержанная в зелено-бежево-золотистой гамме, выглядела очень элегантно. Старинная мебель, светло-зеленые тяжелые шелковые шторы на окнах и в тон им – ворсистый ковер на полу. Играли и переливались огоньки в длинных хрустальных подвесках огромной люстры. Источал тончайший аромат букет, искусно составленный из каких-то никогда не виданных Люсией раньше цветов.

Девушка перешла в спальню: роскошная кровать, золотистый ковер, рассеянный свет маленьких светильников, умело разбросанных по комнате, и такой же букет. «Надо обязательно узнать название этих цветов, – подумала девушка. – А может, Дэвид знает?» Но он все еще говорил по телефону, и Люсия решила пока принять ванну.

Ванная комната, отделанная двумя сортами мрамора – зеленоватым и золотистым, с огромным зеркалом в полстены, благоухающая ароматом тех же цветов, букет которых стоял на мраморной полке рядом с зеркалом, сразила девушку своим великолепием. Раздевшись и заколов волосы высоко на макушке, она легла в джакузи, закрыла глаза и чуть не заплакала от счастья. «Не может быть, что все это происходит со мной, Люсией Эставес», – подумала она.

Необычность происходящего требовала и соответствующего романтического наряда для ужина. И, к счастью, такой наряд у нее был – спасибо «Фернанде»!

Завернувшись в огромное полотенце, она прошла в спальню и, пока Дэвид принимал душ, достала из шкафа узкое, длинное платье золотистого цвета. Надев его прямо на голое тело и распустив по плечам волосы, она повернулась к зеркалу. Выглядела она великолепно! И как удачно получилось, что у нее до сих пор не было повода надеть это чудесное платье! Мягкая ткань, оттенком чуть темнее волос девушки, облегала ее словно вторая кожа, нежно искрясь и матово переливаясь. Дополнив впечатление золотисто-бежевой помадой и ароматом «Джорджио», Люсия босиком направилась в гостиную.

Над столом горели свечи в высоких подсвечниках, освещая фрукты, красиво разложенные на огромном блюде, а во льду стыла бутылка шампанского «Дом Периньон». Когда она вошла, Дэвид, сменивший джинсовый костюм на темные брюки и белую рубашку, молча поднялся ей навстречу. Некоторое время он смотрел на нее так, будто видел впервые.

Они пили холодное шампанское в полной тишине. Где-то за окном часы пробили двенадцать, и этот звук вернул их к действительности. Хотя что здесь было действительностью? Люсии, зачарованной близостью Дэвида, ошеломленной ходом событий, уже ничто не могло показаться достаточно реальным этой ночью. Явь и сон, смутные мечты и невысказанные желания, предчувствие счастья и надежда смешались воедино, и имя всему – волшебство. Девушка знала: что бы ни случилось потом – эту ночь она будет помнить всю свою жизнь.

Маковски протянул руки через стол и взял ее ладонь в свои.

– Если бы я мог, я похищал бы тебя каждый день. И каждый день заставлял бы заново влюбляться в себя, чтобы ты уже никогда не смогла так смотреть на кого-то другого!

Люсию поразила сила страсти, прозвучавшая в его словах.

– Но я и не собираюсь ни на кого смотреть, кроме тебя, Дэйв. Зачем мне кто-то, когда у меня есть ты? Но объясни, пожалуйста, почему ты мечтал проснуться именно в Севилье? – попросила она, слегка смущенная неожиданным проявлением его чувств.

И пока они ужинали, Дэвид рассказывал ей, как он впервые попал сюда в то лето, когда они путешествовали по Испании вдвоем с Филиппом, и очутившись в Севилье, сразу понял, почему действие лучших опер Моцарта, и Бизе, и Россини происходит именно здесь. «Ты знаешь, я повидал немало разных городов. Но этот – один из самых волнующих. Любовь к Севилье у меня с первого взгляда, – признался он. – И я еще тогда подумал, что хотел бы проснуться однажды и понять, что я здесь. И чтобы не надо было никуда спешить… И чтобы рядом была женщина – прекрасная, желанная… И вот, – заключил он с улыбкой, – кажется, все получается».

– Значит, ты действительно меня любишь? – негромко спросила она.

Дэвид встал и, обойдя стол, подошел к ней. Девушка поднялась ему навстречу.

– Ты даже не представляешь, как нужна мне, – прошептал он в ее полураскрытые губы. И припал к ним с такой страстью, будто он путник, измученный жаждой, утолить которую могла только она. Люсия почувствовала, что ее тело тает в его руках, становится водой, огнем, туманом и уже не принадлежит ей. Дэвид легко коснулся ее плеч, и платье соскользнуло вниз, оставшись лежать у ног, как золотистая драпировка на картине старинного художника. Дэвид отступил на шаг и несколько секунд молча смотрел на ее обнаженное тело. А потом поднял ее на руки и понес в спальню.


Он был нежен, как неискушенный мальчишка, невозможно было поверить, что это человек, который вот уже почти полвека познает эту, столь щедрую к нему, жизнь и весьма преуспел в своем занятии. Он словно впервые видел перед собой женщину такой, какой создал ее Бог, без напускных красот, прекрасную в своей естественности. Он восхищался каждым ее изгибом, не спеша, одними глазами.

Люсия немного стеснялась величия трона, на который ее водрузили, но в том сказочном порыве, который принес ее сюда, в полумрак и мягкие подушки, в золото и блеск, именуемые Севильей, можно было существовать только с расправленными крыльями, с поднятой головой и распахнутыми в мир глазами. И она стала свободной и легкой, словно трава на ветру. Двигаться было необыкновенно приятно, как после долгого сна, мышцы будто потеряли свой вес и наслаждались своей невесомостью. Только ее глаза не участвовали в этом сне наяву: у них было ответственное задание – запомнить каждую черточку, каждый поворот головы, каждое движение мышц любимого. Все, до самых мельчайших подробностей. Было жаль лишь того, что не хотела выпускать из своих теплых лап темнота.

Пламя занялось неожиданно и мгновенно. Все ее существо стремительно подалось восставшей навстречу силе, и она забыла, кто она, где она. Дэвид был для нее уже не знаменитостью, не кумиром, сошедшим к ней со своих высот, он был просто мужчиной, плотью и кровью, составившей вторую половину ее самой, половину, о которой она раньше и не подозревала и без которой не могла существовать впредь.


…Когда она открыла глаза, было уже позднее утро. С минуту она лежала, разглядывая незнакомую обстановку и вспоминая, где находится. Шторы были слегка раздвинуты, сквозь открытое окно пробивались лучи яркого солнца. «Я же в Севилье, – внезапно осознала она. – В Севилье с Дэвидом!» Счастье окатило девушку теплой волной, и, желая убедиться в том, что это не сон, она, не поворачиваясь, протянула руку, чтобы коснуться любимого, но вдруг обо что-то больно укололась. И от неожиданности даже подпрыгнула на кровати. Дэвида не было! Вместо него на постели лежала чудесная алая роза, а рядом с ней белела записка. «Когда Спящая Красавица проснется, – прочитала она, – пусть выглянет в окно. В кафе напротив отеля ее ждут завтракать».

Люсия быстро соскочила с кровати, подошла к окну и распахнула шторы. Солнце ударило ей в глаза, на минуту ослепив. Проснуться в Севилье – да, он прав, это великолепно! И из всех женщин мира он выбрал именно ее, Люсию Эставес. Выбрал, чтобы разделить с ней свою мечту!

Все внутри нее ликовало. Она была всемогущей. Она будто заново родилась, но уже другим человеком – свободным, смелым.

Она бережно поставила благоухающую розу в кувшин, оставшийся на столе после ужина, быстро приняла душ и после недолгих раздумий надела сарафан из светло-красного шелка с завязками вокруг шеи и широкой юбкой до колен. Расчесала до блеска волосы и, застегнув легкие «римские» сандалии, поспешила вниз.

Дэвида она заметила сразу – как только вышла из гостиницы. Он сидел за столиком на террасе и что-то писал в своей записной книжке. Перед ним стояла пустая чашка из-под кофе.

Они не спеша позавтракали и отправились гулять по городу. Бродили по лабиринтам узеньких улиц, плескали друг на друга водой из фонтанов, пили легкое вино в маленьких кабачках, заходили в сувенирные лавки. Иногда в каком-нибудь укромном уголке, спрятавшись от глаз бесчисленных туристов, – целовались. День пролетел как одно мгновение.

Когда они вернулись в отель, было уже, наверное, часов пять. Люсия, войдя в номер, немедленно упала в кресло.

– Боже мой, – простонала она, – я ног не чувствую.

Дэвид достал из холодильника, замаскированного под старинный шкафчик, бутылку апельсинового сока и протянул ей наполненный стакан.

Потом он снял одну сандалию Люсии и взял ее узкую ступню в руки. Его сильные пальцы начали легко скользить по ступне, а затем двинулись вверх по ноге. Они дразнили, возбуждали, ласкали то настойчиво, то робко, и от их прикосновений некуда было спрятаться…


Следующим утром они спустились в ресторан отеля, и Люсия наконец решилась начать тот неизбежный разговор, который она уже столько раз мысленно репетировала. Два последних дня придали ей смелости. Дэвид был таким внимательным к любому ее настроению, а их ночи были полны такой всепоглощающей страсти, что она больше не сомневалась – он действительно любит ее, пришла пора расставить все точки над i.

Дэвид допивал кофе. Девушка немного волновалась, но волна нежности снова поднялась в ней: он еще никогда не казался ей таким притягательным и желанным, как сейчас.

– Дорогой, – приступила она, и он сразу поднял на нее ласковые зеленоватые глаза. – Я бы хотела знать, что будет дальше? – Вопрос, от которого зависела вся ее жизнь, был задан.

Выражение лица Дэвида сразу как-то неуловимо изменилось, но девушка не смогла понять, что означает это изменение.

– Ты имеешь в виду – что будет с нами? Мне грустно говорить об этом… К сожалению, праздник не может длиться вечно, на то он и праздник. Завтра нам придется уезжать отсюда: тебе в Мадрид, мне в Лондон.

– Но, Дэвид, это невозможно! – вскричала потрясенная Люсия. – Я не хочу с тобой расставаться! И не могу… Я люблю тебя и не вижу смысла дальше прятать ото всех свою любовь. Почему мы не можем быть вместе всегда?!

Дэвид осторожно взял ее руки в свои. С минуту он молча смотрел на девушку, и она все еще не могла понять выражения его глаз.

– Есть обстоятельства, девочка, которые, к сожалению, сильнее нас. Я счастлив с тобой, но я не могу нарушить свои обязательства перед Лиз.

– Но разве ты их уже не нарушил?! – Все пошло совсем не так, как она рассчитывала. Где-то в животе у нее вдруг образовался холодный комок, который начал подниматься к горлу, мешая дышать.

– Пойми, дорогая… – мягко начал Дэвид, но она не дала ему договорить.

– Нет! – крикнула она так громко, что в их сторону повернулось несколько голов. – Я люблю тебя и хочу быть с тобой, а ты отвергаешь меня! Объясни же мне, что случилось?!

– К чему тебе мои объяснения? – Она посмотрела на него и увидела перед собой совсем другого Дэвида – словно все прожитые годы внезапно отразились на его лице и пролегли несколькими глубокими морщинами, которых она раньше никогда не замечала. – Объяснять что-то – только мучить тебя, а мне это тоже нелегко. Ты должна поверить мне и понять, что человек в моем положении не может начинать свою жизнь сначала.

– Но как же я могу понять тебя, если ты ничего не объясняешь?! – воскликнула девушка.

– Люсия, я не могу оставить жену. Мы прожили вместе двадцать лет, и ты даже не представляешь себе, чем я ей обязан, – он говорил негромко и смотрел в окно, будто пытаясь что-то разглядеть там. А за окном сияла солнцем Севилья, но для Люсии это сияние уже померкло. Она попыталась хоть как-то взять себя в руки, и до нее снова стал доходить смысл его слов, бесконечно жалящих сердце. – Если бы не Лиз и не ее вера в меня, кем бы я был сегодня? Моя жизнь не была легкой, хотя мало кто знает об этом. У меня бывали и кризисы, и срывы. Она всегда оказывалась рядом и находила нужные слова, чтобы вернуть меня к жизни.

– Ты думаешь, я на такое не способна? – темные глаза Люсии яростно засверкали. Зачем она сидит здесь с ним, за этим столиком, над остывшим кофе? Для того чтобы слушать его рассказы о жене?

– Поверь, моя девочка, жизнь со мной – совсем не сахар. Лиз полностью посвятила себя моим делам…

– Но дай же мне шанс. – Она уже не могла сдерживать слез, и они неудержимо покатились по ее щекам.

Но Дэвид покачал головой:

– Пойми, дорогая, это невозможно.

Люсия не могла поверить в то, что после проведенных с ней – и наполненных таким счастьем! – дней он отвергает ее. Она ему не нужна! Но это же немыслимо, невозможно. Не могут же они просто так взять и расстаться – как после пошлой интрижки! Разве с этим можно жить дальше?!

– Позволь мне попробовать, – умоляла девушка, – я согласна на все.

– Прошу тебя, не надо… Давай поднимемся в номер. На нас смотрят. – Люди в ресторане, привлеченные этой сценой, охотно прислушивались к их диалогу.

Девушка подняла на него залитое слезами лицо. Для нее утратило значение все, кроме одной-единственной мысли: она теряет его, ее жизнь рушится как карточный домик! Каждое его слово впивалось в нее как кинжал, причиняя почти физическую боль. Но разве она могла с этим смириться?! Ведь все, что сказал Дэвид, выглядело таким нелепым и несерьезным. Причем здесь его гастроли, когда речь идет о Любви?! Разве может быть что-нибудь важнее Любви?!

Но Маковски – она уже чувствовала это всем своим разрывавшимся сердцем – больше не принадлежал ей. И ему очень хотелось поскорее закончить разговор и уйти отсюда. Люсия опять постаралась взять себя в руки.

– Наверное, ты во многом прав, – заговорила она, опустив взгляд в чашку с совсем уже остывшим кофе, – но мне всегда казалось, что главное – любить. Об остальном можно договориться.

– Люсия, девочка. – Но его терпеливый тон уже не мог обмануть ее. – Ты не хочешь меня услышать. Я не могу оставить Лиз.

– Ну а если она уйдет сама? Если она узнает об Эйлате, о наших встречах в Лондоне, о том, наконец, как ты привез меня сюда?!

– Она об этом знает, – тихо ответил он, глядя ей прямо в глаза.

Этого Люсия вынести уже не могла. Она так резко вскочила, что чуть не опрокинула стол. Не заботясь о том, как это выглядит со стороны, девушка выбежала из ресторана.

В номере она упала на кровать, задыхаясь от унижения. Все кончено! Дэвид никогда не любил ее. Для него это, видимо, лишь очередная интрижка. Сколько их уже было у него раньше?! И поездка в Севилью – не признание в любви, а всего лишь его прощание с нею, о котором он потом расскажет жене!

Боль девушки была так сильна, что заглушила все чувства, все звуки окружающего мира. Она не услышала, как в спальню вошел Дэвид. Он присел на кровать рядом с ней.

– Люсия, дорогая, послушай. Я намного старше тебя, а значит, и опытнее. Твоя обида пройдет, и когда-нибудь ты будешь вспоминать эти проведенные нами вместе дни совсем с другим чувством. Я бесконечно благодарен тебе за них, и настанет день – ты поймешь меня…

Но Люсия и так уже поняла, что ей надо делать. Надо немедленно уезжать отсюда! Она больше ни минуты не может оставаться рядом с Дэвидом. Нужно попытаться спасти хотя бы остатки своего достоинства.

Ее слезы вдруг высохли. Бледная и решительная, она села на кровати.

– Я уезжаю, – охрипшим голосом выговорила она. Дэвид налил воды и протянул ей стакан. Машинально девушка взяла его.

– Мы можем вместе вылететь в Мадрид сегодня вечером, – Дэвид попытался положить руку на ее еще подрагивающие плечи, но Люсия сбросила его руку и резко встала.

– Нет, – сказала она, – я уеду сейчас же и без тебя. – Она уже стремительно срывала с вешалок свои платья, кидая их в чемодан как попало. Последним туда полетело чудесное золотистое платье.

Она быстро переоделась в первые подвернувшиеся под руку брюки и футболку и зашла в ванную, чтобы холодной водой смыть остатки слез. О ужас! В роскошном зеркале отражались ее красные глаза, опухшее лицо и спутанные волосы. Как могла, девушка привела себя в порядок.

Они вышли на улицу в полном молчании. Дэвид нес ее чемодан. Люсия в темных очках, закрывающих пол-лица, шла рядом с ним, как бесчувственная механическая кукла. Но когда возле них остановилось такси, в ее голове мелькнуло: нельзя, чтобы Дэвид запомнил ее такой. Нужно попрощаться по-человечески, а поплачет она потом. У нее для этого теперь будет целая жизнь. Жизнь без Дэвида.

Она взяла его за руку.

– Дэйв, дорогой, – на секунду она замолчала, собираясь с силами, – я хочу, чтобы ты помнил, что я тебя люблю и буду любить всегда. И я благодарна тебе – ты сделал из меня настоящую женщину и подарил мне самые чудесные минуты моей жизни. Будь счастлив. – Она быстро поцеловала его в щеку и, прежде чем он успел ответить, вскочила в спасительный сумрак такси, захлопнув за собой дверь. – К автовокзалу, пожалуйста, – сказала она шоферу.

* * *

«Что я натворила?» – было ее первой мыслью, когда она вошла в свое жилище, оставленное когда-то скоропалительно. Сколько было надежд тогда, и какая непреодолимая бездна окружает ее сейчас! И не перебраться через нее, да и зачем, идти-то все равно некуда. Люсия села за кухонный стол и прислонилась затылком к стене. Пахло нежилым, брошенным, и сам цвет стен казался ей каким-то странным, незнакомым.

Обида сдавливала горло и мешала сосредоточиться на каком-нибудь, хотя бы самом простом деле, а хорошо было бы сварить кофе и впустить в окно не в меру разгорячившееся перед закатом солнце. «Как он старался, прежде чем бросить меня», – подумала она, вспоминая последние ночи с Дэвидом.

Но ничего, ведь осталась жива! Вот и кофеварку включила. Больше ничего не остается, больше некуда спешить, больше нечего ждать. Глоток горячего, насыщенного напитка обжег ее гортань и язык. Легкая боль напомнила о том, что тело, совсем недавно такое парящее, такое чувственное, все еще живо… Тело – живо, а жизнь – пуста, как выпитая чашка, и виной этому она сама. Хотя… Что уж тут изменишь? Обижайся – не обижайся, а все кончено.

Но если бы оставалась надежда, было бы хоть чуточку легче. Маленькая надежда, крючок для наивной девочки, с которого – сползать постепенно. Все в ту же пропасть? Уж лучше с разбегу вниз головой! Люсия распахнула створки окна, ее как потоком живой воды окатило шумом улицы. Шуршали шины, сосед снизу слушал трансляцию футбольного матча, нерасторопного водителя на перекрестке охотно и разнообразно ругали, заглушая окончания бранных слов пронзительными сигналами. Жизнь продолжалась, будто ничего и не произошло. Только почему-то ее душа, благополучно цветущая раньше во всей этой кутерьме, завяла, покрылась таким же слоем пыли, как предметы в квартире.

Она подошла к телефону, автоответчик подмигивал ей, что-то еще обещая. Что? Не все ли равно? Говорить ни с кем не хотелось, видеть кого-то – тем более. А может, позвонить Дэвиду, сказать, что она ничуть не меньше любит его? Тогда пространство комнат наполнится ожиданием чуда. Люсия взяла трубку и потянулась к кнопкам, но ее рука в последний момент безжизненно повисла. Какой смысл звонить? Чудес не бывает, обратной дороги нет.

Как дорого бы она дала за возможность вернуться к старту, вернуться в тот день, когда были наспех сложены вещи и оставлена на столе в страхе опоздать на самолет недопитая бутылка кока-колы. Она думала, что летела по прямой вверх, а на самом деле только сделала круг на горизонтальной плоскости. Круг, из которого нужно во что бы то ни стало вырваться, но как? Она вернулась на кухню и перегнулась через подоконник. Все так же шумела улица, но смотреть вниз не хотелось: за вершиной небоскреба, окутывая ее теплым розовым пледом, садилось солнце, и в нем было столько жизни, столько нерастраченной энергии!

Скоро квартира блистала новой чистотой. Новой, так как старые вещи казались теперь иными, словно повзрослели вместе со своей хозяйкой. Люсия убирала сор из своего сердца, и, когда ее настигла наконец усталость, почувствовала облегчение. Солнце село, а ее глаза настолько привыкли к темноте, что уже не требовалось электричества. За окном, в домах на противоположной стороне улицы зажигались рожки ламп. Люсия подумала, что в этих домах все хорошо, там не нужно так яростно работать пылесосом и щетками, потому что и так все на своих местах. Там не забывают включать свет, когда садится солнце. Она щелкнула выключателем и влезла на стул, чтобы закончить начатое: вытереть пыль на верхней книжной полке. Ей попались несколько популярных брошюр по психологии страстей, и она, забыв про тряпку, погрузилась в чтение.

Сухие рассуждения о чувствах показались ей сначала отвратительными, но, пролистав несколько страниц, она заметила, что успокаивается. Ее поразило, что всю ее сумасшедшую любовь и все ее страдания автор брошюры сводил к так называемой зависимости от объекта. Подумать только: Дэвид, блистательный и жестокий Маковски, в ее собственном мире – только некий объект, который можно приблизить к самому носу (тогда он заслонит все, а его собственные очертания расплывутся, исказятся), но можно придумать для него другое место, удаленное на такое расстояние, чтобы легко было сфокусировать зрение. Смешно! Как они все раскладывают по полочкам, ее коллеги.

Любовь, пишут они, – удовлетворение желания самоутверждения. Получается, что человек любит только себя, и даже в лучших своих порывах руководствуется самолюбием. Разве она любила себя как подругу великого пианиста, а не его самого, такого блистательного, такого яркого, такого чувственного? Глупости! Эти умники просто не знают, что такое любовь!

А вот уже лучше: «Влюбленность – это „маленькая смерть"». Да, с ней и произошла маленькая смерть, ее выбросили из блаженства, как плод из утробы матери. По мнению автора, надо учиться жить самостоятельно, обретать утраченное достоинство, утраченное «я». Потеряв счастье? Потеряв рай? Да стоит ли это достоинство таких жертв!

Люсия отбросила книжку и взглянула на себя в зеркало. На нее смотрела пустая человеческая оболочка, бледная, с опухшими глазами. Все ее содержимое было одной только любовью, и вот оно испарилось, оставив двигающуюся мумию. Ничто не имеет ценности в сравнении с тем, что потеряно.

Но если самолюбие здесь ни при чем, что мешает ей любить Дэвида по-прежнему, любить и ничего не требовать взамен? Отсутствие новых впечатлений, то есть отсутствие объекта? Или обида за свою непричастность к его жизни? Она совсем запуталась в своих сбивчивых мыслях, ей внезапно захотелось вытереть проклятые слезы самым жестким полотенцем и выйти на вечернюю улицу – бегать, кричать, петь и танцевать всем и всему назло!.. И в этот момент раздался звонок в дверь.


Кармела, по своему обыкновению, свалилась как снег на голову. Люсия не знала, радоваться ее появлению или нет, настолько оптимизм подруги не вязался с ее теперешним настроением. Шурша широкой красной юбкой и блузой-распашонкой цвета недозрелой сливы, она влетела в квартиру вместе с запахом вечернего города и фейерверком рассказов. Люсия вяло отвечала на ее объятия.

– Я так бежала, так спешила. Позвонила тебе в Англию, а мне говорят: улетела! Но уже поздно. Мы с Мерседес заболтались в кафе, и теперь мне придется ночевать у тебя. А ты занималась уборкой? Что за страсть к чистоте, пошли погуляем, брось ты эту тряпку. Это Англия на тебя дурно подействовала!

– Пойдем! – сразу же согласилась Люсия.

– Ты собираешься идти в таком виде?!

Люсия посмотрела на свои джинсы и рубашку с закатанными рукавами, не понимая причины возмущения Кармелы. Ей было все равно, как она выглядит.

– Тебе стыдно будет идти со мной?

– Да нет… Но там ведь вечер, звезды, молодые люди!

– Тогда пошли! – Люсия, и не подумав переодеться, набросила на плечо сумку.

На улице Кармела утихла, Люсия поймала ее сочувственный взгляд, и они захохотали – оттого что сразу же поняли все друг о друге, но хотели скрыть свои догадки. Мадрид блистал, как цирковой балаган. Кармела вдруг подняла блузку чуть не до самой шеи и погладила себя по загорелому до черноты, подтянутому животу:

– Смотри!

– Прямо как коренной житель Руанды. Ну ладно, расхвасталась. Опускай. – Люсия заметила несколько обернувшихся лиц.

– А мне теперь нечего стесняться. Ты себе не представляешь, как я его хочу!

– Феликса? – с некоторой завистью спросила Люсия.

– Ребенка, дурочка.

– Ты беременна?!

Это было настолько неожиданно, что не позволяло еще с полчаса думать о собственной депрессии. Это был тот росток, при виде которого перестают обращать внимание на опавшую листву. Люсия стиснула подругу в объятиях и запрыгала по тротуару. Взявшись за руки, они бежали, не замечая ничего и никого вокруг.

Духота заставила ее вспомнить лондонскую прохладу. Девушки взяли по порции мороженого с фруктами и забились в дальний уголок кафе, где музыка не была столь громкой и в аквариуме плавали рыбки: красные, желтые, голубые и черная с кружевным хвостом. Не такая красивая, как в Красном море, но все же Люсия чуть не расплакалась, вспомнив путешествие с Тони. Тогда все было так спокойно и оптимистично!

– Так вот, – вовремя отвлекла ее Кармела. – Я была в Африке. Я соблазнила его!

– Как тебе это удалось? Он все-таки в тебя влюбился?

– Не знаю, влюбился уже или еще нет, но скоро он будет любить меня больше всех на свете.

– Как это? А ребенок… его?

– Ну конечно же! Я и думать ни о ком не могу с тех пор, как встретила его.

– А как же… Вдруг он…

– Вот твой пианист наверняка был влюблен в тебя, а в результате что получилось?

– Кармела, не нужно об этом, мне и без того тяжело.

– Вижу, что тяжело. Потому что ты – самое глупое существо на свете. Любовь прекрасна, но ее нельзя пощупать, она – миф, на нее не обопрешься. Кроме любви должно быть что-нибудь реальное, существующее, надежное. Феликс – замечательный любовник. Не то чтобы самый лучший, но все же. И он будет хорошим отцом, вот увидишь. Когда он узнает, что я беременна, он начнет носить меня на руках. Ему нужно потомство, продолжение рода. Это же видно с первого взгляда. Он такой здоровый, такой крепкий! У меня будет такой же сын. А все мои старые друзья будут кусать локти! – Кармела мечтательно закатила глаза.

Ее уверенность в своем будущем была абсолютно не понятна Люсии, но сомневаться в том, в чем не сомневается сеньорита Моралес, трудно, и Люсия с удрученным видом начала свое просящееся наружу и в то же время такое робкое признание:

– А у меня все плохо. Он остался с женой. Я не нужна ему. Это было как в сказке, но теперь даже не верится в такую сказку.

– Будет о чем вспомнить, не горюй, на твой век хватит обожателей.

– Мне никто больше не нужен. Я не смогу даже смотреть ни на кого другого. Он стал смыслом моей жизни, единственным смыслом.

– На, покури, – Кармела протянула ей пачку «Мальборо», – легче станет. Главное – не зациклиться, не сидеть дома, не перебирать всякий хлам: записочки, подарочки, фотографии и прочее. Чем он лучше других?

– Всем, Кармела, всем без исключения. – Она закашлялась от слишком сильной затяжки.

– Да ты просто других плохо знаешь. Он – артист, вся красота выставлена напоказ. А какой-нибудь скромный бухгалтер сидит себе с калькулятором целыми днями, никто о нем не знает, а внутри у него, может, сокровище! Да и снаружи… молодое лицо.

– Нет, если что-то есть в человеке, этого не скроешь. Можно не знать, кто такой Дэвид, можно только увидеть его на улице и остаться на всю жизнь влюбленной.

– Ну ты скажешь, на всю жизнь! Может, он колдун?

– Да, наверное… У него в крови колдовство. Если бы ты знала, как на него смотрят прохожие!

– Может, они его по телевизору видели? В Англии, наверное, еще больше таких ненормальных, которые концерты слушают с постными физиономиями, – и она изобразила «ненормальных» так похоже, что даже Люсия не смогла не рассмеяться, не говоря уже о компании за соседним столиком.

– Нет, ты ничего не понимаешь. Это как море, в него погружаешься и становишься рыбой, не можешь больше жить на суше.

– Ну и чудовище твой Маковски! Надо же так забить тебе голову всякой ерундой. Была ведь совершенно нормальная.

– Я счастлива, что это со мной случилось, хотя мне так больно, что я готова на все, лишь бы избавиться от этой боли. – Она все стучала пальцем по сигарете, стряхивая давно опавший пепел.

– Тогда подойди вон к тому парню у окна. Как он на тебя смотрит!

– Кармела!

– Ты зря считаешь, что я не права. Вот у меня есть мой живот, и это настоящее счастье, а не какие-то там химеры.

– Да нет у тебя еще никакого живота!

– Будет. У меня все будет. Живот – это тебе не в поэтическом бреду плавать. Это настоящее, живое. Оно скоро так заорет, что все за головы схватятся! Я завтра же пойду и скажу об этом Феликсу.

Люсия в очередной раз удивилась, узнав, что будущий отец пока что в неведении, но говорить об этом не стала.

– Расскажи про Руанду. Там тепло? – попросила она подругу.

– Не очень. Там же высоко, и от этого много дождей. Мы жили в Кигали. Город как город, ничего особенного. Но я ездила на северо-запад смотреть достопримечательности: вулкан, озера. Ни крокодилов, ни болезней – рай земной. И чего поделить не могут злобные аборигены! Я думаю, что это они из-за внешних различий ссорятся. Чего только там не насмотришься: тут-си – самые высокие на земле, светлые, почти как мы, хуту – черные и злобные, а еще я видела одного из пигмеев-тва – вообще карлик! Говорят, пигмеи все такие.

– Ну и у кого ты пользовалась большей популярностью?

– Им не до меня, они только и думают, как бы отомстить друг другу. А я только и думала, что о Феликсе.

– Боялась за него?

– Почему за него? За себя. И не боялась я вовсе. Я не тратила время на страхи, я действовала.

И Кармела охотно и во всех подробностях поведала, каких трудов ей стоило заставить Феликса увлечься ею. Рассказ перемежался описаниями горных потоков, сливающихся в Кигеру, эвкалиптовых рощ, стад горных горилл и ширм, плетеных из пальмовых волокон.

* * *

…Время лекции давно истекло, но любимец старшекурсников Университета Комплютес Родригес Морено никак не мог закончить. Вопросы из аудитории не прекращались, поглощая время, отведенное для посиделок за чашкой кофе в преподавательской. Вечно ему достается. Студентов почему-то оставляют равнодушными проблемы познания или воспитания, зато стоит заговорить об эмоциях – и перерыва как не бывало.

– Вы говорите ревность… – вяло начал он, – ревность есть разочарование в собственных идеалах. В первую очередь, разочарование в идеализируемой любви, осознание того, что эта любовь не бесценна. Так как ревнивец находится в состоянии возбужденном, если не стрессовом, он ассоциирует собственную личность только с этой самой любовью, ставит между ними знак равенства, что, конечно же, неправомерно. Потеря уверенности в себе в такой ситуации просто неизбежна. Ревнивец не осознает, что интересуется более соперником, чем возлюбленным. Некоторые считают, что в этом есть даже элемент однополой любви. Ревнивец любит своего соперника, как бы его сознание ни сопротивлялось этой мысли. Ревность – это энергия, огромная сила, которая, если бы человек мог повернуть ее в другое русло, принесла бы добрые плоды, много плодов… – Он нервно посмотрел на часы и, не дожидаясь следующих вопросов, распрощался. Его тучная фигура быстро удалялась по длинному коридору.

Люсия и Пилар, сложив тетрадки, пробрались к выходу сквозь плотную толпу однокурсников. После того как Кармела засела дома с маленьким крикливым Феликсом, Люсия подружилась со строгой умницей Пилар, беспрестанно листающей своими холеными пальцами монографии, учебники, справочники и брошюрки по отраслевой психологии. Кармела потешалась над новой подругой Люсии и советовала не следовать дурному примеру, но Люсия, еще не зная, чему посвятит свою итоговую научную работу, чувствовала в себе готовность предаться этому занятию с увлеченностью Пилар. Это объединяло их, в остальном же… К сожалению, с ней нельзя было быть настолько откровенной, как с Кармелой.

– Я нашла неподалеку кафе, где варят отличный кофе! – сообщила Пилар и потащила Люсию в какие-то подворотни университетского квартала. К своему удивлению, они застали там не менее десятка знакомых лиц. – Нигде от них не спрячешься! Смотри, вон Виктор, сейчас начнет за тобой ухаживать. Может быть, он купит нам пирожных?

– Лучше спрячемся от него в следующем зале, – попросила Люсия.

– Кстати, он математик?

– Кажется, да. А что?

– Женщины-математики нравятся мне больше, чем мужчины.

Они взяли кофе и недорогих сластей: Люсия бросила работу в «Фернанде» месяц назад, чтобы полностью посвятить себя учебе на последнем курсе, и никак не могла привыкнуть к стесненности в средствах.

– Кстати, а что ты думаешь по поводу последнего вопроса Морено? – немного неуверенно спросила она Пилар.

– Рафаэла всегда задает дурацкие вопросы. И этот – не исключение.

– Я хотела спросить, что ты думаешь об ответе.

– Ответ стандартный.

– Меня интересует не столько ревность, сколько ее отсутствие, феномен ее отсутствия, я бы сказала. То есть, некоторые люди в обстоятельствах, способствующих ревности, почему-то ее не испытывают. Что позволяет им избежать этого зла? – Люсии было настолько любопытно мнение Пилар, что она даже забыла о кофе. Дымок над чашкой становился все прозрачнее и ниже.

– Я еще не видела людей, которые любили бы сильно и при этом относились спокойно к изменам. По крайней мере, среди испанцев я такого не встречала. Хотя теоретически можно предположить, что это либо застарелая любовь, любовь по привычке, либо полное забвение собственных интересов, своего рода мазохизм, либо… осознание того, что духовное важнее физического и что в духовном ты преуспел больше всех других.

– Мне тоже кажется, что чувства притупляются со временем. Если изменять жене двадцать лет, на двадцать первый ей станет все равно.

– На двадцать первый от семейной жизни не останется и следа при таком раскладе. Будет только сожительство. Пей кофе, а то остынет.

– Думаешь, сожительство?

– Или же муж любит только жену, принадлежит ей, так сказать, духом, а не телом.

– Это невозможно.

– Да, несколько схематично. – Пилар говорила так сухо, словно решала задачу.

Люсия поразилась ее исследовательскому равнодушию, отхлебнула наконец из чашки и продолжила:

– Одна моя знакомая влюбилась в человека, который гораздо старше ее. У него была жена, на которую он не обращал никакого внимания, по крайней мере в обществе. Он любил девушку и не скрывал этого. – Она остановилась, чтобы прошли спазмы в горле, выпила залпом кофе. – В самый разгар их романа она решилась спросить, какими он видит их дальнейшие отношения, и он ответил, что не может бросить жену и что жена все знает об их связи. Моя знакомая, она не то чтобы ревновала, но ей было обидно, что кто-то другой имеет на него все права…

– Ревновала, ревновала, – со знанием дела вмешалась Пилар, – это и есть ревность.

– Но жена оставалась совершенно спокойной. Они встречались на вечеринках, разговаривали…

– Я бы на ее месте выцарапала глаза этой молодой негодяйке, но ее поведение, несомненно, достойно уважения.

– Пилар, чем можно объяснить такое поведение, я не понимаю?

– Наверное, она была умной женщиной, его жена. Умные все принимают как есть. Мы вот учимся, учимся, а столкнись в жизни с такой ситуацией, неизвестно, как бы себя повели. А есть люди, которым и учиться не надо, они все интуитивно чувствуют.

– При чем здесь ум?

– Не знаю. Я не знаю, как ответить на твой вопрос. Возможно, она великие открытия делала, на звезды по ночам смотрела, и ей было не до каких-то там измен.

– Она смотрела только на него.

– Смирилась, наверное. Что ты пристала ко мне? Может быть тысяча причин! Взяла да и направила, как Морено советовал, энергию в другое русло. Станешь женой – сама поймешь!

Люсия недовольно звякнула ложечкой о блюдце и вяло поздоровалась с отыскавшим ее все-таки Виктором. Вскоре их столик ломился от сластей, а шутки и смех вытеснили околонаучную беседу будущих психологов.

* * *

Давно замечено, что если слушать в машине «рок», то дорога домой сокращается почти вдвое. Люсия всегда пользовалась этим правилом, а на этот раз музыка еще и помогала ей справиться с нахлынувшими воспоминаниями. Нет, она не забывала о Дэвиде ни на один день в течение почти уже двух лет, но сегодня этой темы пришлось коснуться вслух, что растревожило задремавшую боль.

Люсия водила свой «фиат» осторожно. Она больше наслаждалась видами города, чем быстрой ездой. Все, кто мог наблюдать нежно-голубую машину и в ней – очаровательную длинноволосую блондинку в таком же нежно-голубом костюме с воротничком, открывающим длинную шею и изящные основания плеч, поворачивали головы ей вслед. А если кому-то доводилось подсмотреть, как она выходит из машины, одергивая короткую юбку на бесконечно длинных, точеных ногах, то он вмиг забывал, куда и зачем торопится.

Остановившись на красный, она повернула глаза к зеркалу и рассмотрела-таки, кто вот уже десять минут преследует ее на красном «рено-турбо», пытаясь стать рядом. Конечно же, какие-то оболтусы… Впрочем, не такие уж и юные. Тот, что за рулем, даже симпатичный. Улыбаются, заметили, что она видит их в зеркале. Люсия резко тронулась с места и ушла на другую полосу. Посмотрела в зеркало: не отстают. Все смеются, а у водителя вид восхищенно-удивленный. Смотрит на нее, как на восьмое чудо света. Девушка лихо обогнала миниавтобус – спряталась, а потом еще покружила по узким проулкам, запутывая следы. Обернулась – никого, выехала на оживленную улицу – красный «рено» поджидал ее на стоянке, видимо, наперед просчитав все ее ходы. Вот черт! Она так плохо знает район, в который ее занесло стараниями этих идиотов! Люсия разогналась, а потом резко нажала педаль тормоза, вильнув к тротуару. Маневр был рискованным, но удался: «рено» не успел отреагировать и промчался мимо. Она быстро развернулась и поехала обратно… Теперь сзади никого нет. Люсия повернула к заправочной станции, стала в очередь, задумалась… Все-таки разговор с Пилар очень взволновал ее. По щеке поползла непрошеная слезинка и остановилась на полпути, испугавшись настойчивых сигналов клаксона сзади. Очередь подошла…

* * *

Девушка с цыганским лицом просунула под стеклом белое, шероховатое письмо. Английские штампы. Люсия сбежала по ступенькам почтового отделения, села в машину и разорвала конверт.

«Привет, Люсия! Не отвечал долго, копил впечатления. Теперь есть чем марать листы: вчера у меня был сольный концерт. Мне подарили четыре букета, стоят дома на рояле целым лесом. Мама гордится и почти смирилась с моей поездкой в Испанию. Правда, произойдет она не раньше, чем через полгода.

Один рубеж взят, пора выдумывать новые. На концерте я сыграл и пару джазовых вещей. Маэстро понравилось, он говорит, что мне нужно больше импровизировать. Пока что страшновато. Я полагаю, свобода будет следующим этапом развития.

Ты просила рассказать новости. Анджела ждет ребенка от Стива, я почти уговорил его жениться. Энн блистает! У нее огромное количество поклонников, но она смотрит на всех свысока, сознавая величие своей звезды. Дэвид и Лиз долго отсутствовали, ездили куда-то на южные моря, потом в Штаты. Сейчас не устраивают никаких приемов, в свете не появляются. Учеников Маковски больше не берет. Мы – последние счастливчики, и то ждем по три недели, пока он соизволит назначить занятие. Говорит, что учительство его утомляет.

Я увлекся графикой, можешь себе это представить? Кажется, рисуешь один горшок, а столько узнаешь при этом о мире, о себе, о горшке в конце концов. Ничем не хуже, чем уходить в мир звуков. Более осязаемо, более вещественно, но тоже иное измерение, иная, по сравнению с повседневной, жизнь. Еще (может быть, тебе будет интересно) прочитал и поразился: была такая теория, что звуки, музыкальные их последовательности, хаотичны, что в любой последовательности есть музыка. Эти теоретики брали нотный лист и зубную щетку, окунали щетку в краску и проводили пальцем по щетине. Капли разлетались по бумаге, после чего они играли то, что прилетело со щетки: на какую линейку упала капля – такая и нота, насколько жирная точка – такова и длительность. Правда, жаль, что их теорию осмеяли?

Буду рад, если ответишь. Хочется видеть твой почерк и угадывать по нему твое настроение. Пол.

P. S. Может быть, ты читала в своих умных психологических книгах, как происходит переход от исполнительства к творчеству. Я хочу писать музыку сам, хочу импровизировать, но мне все время кажется, что я делаю это как-то не так. Что говорят по этому поводу? Очень интересно».

Люсия с улыбкой сунула письмо в сумку и направила машину в сторону дома. Ей казалось, что ее «фиат», как конь, сам знает обратную дорогу и несется безо всяких усилий с ее стороны.


Наспех перекусив и переодевшись, она села писать ответ. Перечитала скупые строчки, касающиеся Дэвида. Как бы получше сформулировать вопрос? Заварила чай, выпила полстакана. Родилось куцее: «Чем нынче увлекается Маковски?» Какая глупость! Статуэтки коллекционирует. Зачеркнула, допила чай. «Неужели Дэвид совсем ни с кем не общается, кроме жены и учеников?» Как же, с настройщиком роялей – наверняка. Зачеркнула, схватилась за голову. Как спросить? Посоветоваться, что ли, с Кармелой? Она ответит: «Спроси прямо!» Знала бы она Пола. Разве можно называть все своими именами, помня его удивленные глаза! «Расскажи мне подробнее о Дэвиде. Чем он увлечен, с кем проводит время, дает ли концерты, есть ли у него фавориты, не стала ли менее печальной Лиз?» Вот так сойдет. Пол сжалится над ней и выдаст все секреты непременно. Теперь – все остальное, что уже совершенно не важно:

«Большую часть времени провожу в университете и в библиотеке. Поэтому люблю дожди. Они у нас идут не часто, зато очень шумные и яростные. В дождь приятно учиться. Недавно сидела в университетской библиотеке, и вдруг – как ворвется во все окна ужасный ветер! Занавески – к потолку! Красота! В этом столько жизни! Ты сидишь, листаешь пожелтевшие листочки, а он буянит за окном, все вспенивая и встряхивая. Как будто и тебя, засидевшуюся, встряхивает.

Что касается творчества, то проще не бывает: чувствуешь потребность – твори. Здесь не нужно быть психологом, здесь и так все понятно. Когда накапливается определенное количество жизненных впечатлений, нужно их выплеснуть, не дать им тебя задушить, нужно, наконец, расчистить место для новых впечатлений. Творец должен быть жадным к жизни во всех ее проявлениях, должен быть переполнен образами, путь для выхода которых – открыт. Тебе нужно понять, что перед тобой – непаханое поле. Как много сделано до тебя, так же много и не сделано. Не оглядывайся на то, что делали другие, делай по-своему. Люди хотят от тебя не только совершенства формы, но и нового смысла. Нужно забыться и реализовать в звуке всего себя. Я это так представляю, хотя сама, к сожалению, не творю никаких чудес. А творчество – чудо, из хаоса рожденная гармония. Такое же чудо – рождение человека. Все из такого же хаоса. Кстати сказать, у моей подруги растет сын. Чудо-ребенок! Желаю того же Стиву.

Еще я работаю теперь психологом. Почти бесплатно, но мне нравится. Надоело служить вешалкой, да и некогда. А здесь – телефон доверия. Все смеются, но ты, я знаю, не будешь. Раз в неделю я сижу на телефоне в маленьком офисе, и мне звонят те, кому очень плохо. Недавно одна девушка чуть было из окна не выбросилась. Постояла на крыше, а потом спустилась в квартиру – решила позвонить по телефону доверия. Я с ней мучилась полтора часа, но отговорила. Так приятно! Хотя, может быть, она бы такое вдохновение почувствовала на отрезке «крыша-асфальт», что и за всю жизнь не посчастливится узнать. Написал же Берлиоз «Фантастическую симфонию», приняв опиум. Не подумай, что это совет!!!

Жду через полгода в гости. Л».

Люсия запечатала письмо и вышла на улицу, опустила конверт в ящик и почувствовала вдруг такое одиночество, такую непролазную тоску, какие мешают не только действовать, но и просто дышать. Все ее впечатления, немногочисленные и не особенно радостные, исчезли в щели почтового ящика. Сколько там еще таких коротких признаний, выжимок из серых будней. Ей уже с трудом верилось, что два года назад в Англии была она, та самая Люсия, которая теперь не представляет себя ни влюбленной, ни любимой, ни даже страдающей. Отсутствие поводов отучило ее и горевать, и радоваться. Повод был и остается один…

У нее есть одно лекарство – «Герника» Пикассо. Когда становилось совсем грустно, она ехала в Касон дель Буэн Ретиро и часами стояла напротив полотна. Сейчас наступил такой момент. Люсия распознала волну подступающей депрессии и понеслась, с легкостью целеустремленного человека преодолевая городские пространства. До закрытия музея оставалось полчаса.

Муки разрушаемого дотла: города ли, человека… и того, и другого – художник передал так проникновенно, так точно, что хотелось в очередной раз испить эту чашу до дна и выйти на теплую, зеленую, живую улицу с радостью облегчения. Ей было немного стыдно за такое сравнение, ее горе – ничто по сравнению с бомбами над Герникой, но на картине нет бомб, а только человеческое несчастье, такое откровенное, кричащее, взывающее ко Всевышнему, какого она себе не могла позволить, какое она вынуждена была скрывать ото всех. Но здесь, в музейных стенах, можно мысленно кричать с каждым из жителей Герники. Она завидовала им: у них большое, но общее горе, они понимали друг друга и, несмотря ни на что, не были одиноки. Каждый из них вопрошал о своем, но они делали это хором. Люди на картине могли ее понять и поддержать лучше, чем кто бы то ни было из живых.

Музей закрывался. Люсия вышла, посидела на скамейке, полюбовалась на цветы, на лица детей, раскатывающих взад-вперед игрушечные машинки, и ужаснулась стихии, то и дело одолевающей ее.

* * *

Соледад не имела привычки предупреждать о своих визитах. Вечером следующего дня она заехала к дочери и застала ее за письменным столом, заваленным книгами и конспектами.

Наряды Ла Валенсианы никогда не отличались скромностью, но в этот раз она превзошла саму себя. Подобные разливы Люсия раньше наблюдала разве что на компакт-дисках, но таким же был новый брючный костюм Соледад. Это развеселило девушку. Как только люди умудряются изготавливать столь насыщенные краски! Поневоле щурясь, она поцеловала мать, поставила вариться кофе на плиту – Соледад Эставес не признавала кофеварок – и открыла окно, представляя, как через пять минут комната будет полна табачного дыма.

– Девочка моя, что же ты сидишь в духоте! Совсем измучишь себя этими конспектами. Я знаю, что сейчас сделаю: я заберу тебя с собой. Одевайся немедленно. – Она бросила сумочку на стол и закурила.

– Я одета, но не хочу никуда ехать. Мне нужно заниматься.

– И эти панталоны ты называешь одеждой? Оставь свое никому не нужное занятие, я найду тебе лучшее, – послышалось уже из кухни. Вслед за Соледад переместилось облако прокуренного воздуха. – Ты, наверное, голодна. Сделаю тебе бутерброд, съешь его в машине.

После того как стих энергичный стук ножа и хлопнула дверца холодильника, послышались приближающиеся шаги. Люсия закрыла тетрадь. Противиться было бесполезно. Соледад вошла с разрезанной булочкой и несколькими кружками колбасы, взяла дочь за подбородок и повернула к свету.

– Так не пойдет. Сиди не двигайся. – Она сама откусила большой кусок от бутерброда, оставшееся положила на стопку тетрадей и выпотрошила свою черную лакированную сумочку. – Ты еще не оделась? – Она открыла шкаф, пролистала вешалки в шкафу и остановила свой выбор на коротеньком платье с матросским воротником, том самом, в котором Люсия познакомилась с Дэвидом. – Вот, надевай это.

– Не слишком ли коротко, мама?

– В самый раз.

Тяжело вздохнув, Люсия подумала: «Теперь уже все равно, так что же пропадать платью?» – и послушно натянула его: ноги торчали из-под его кокетливых складок на три четверти.

– Теперь садись. – Соледад убрала ее волосы за плечи, припудрила безвольное лицо дочери, наложила румяна, ругая Люсию за бледность… Потом она долго возилась с глазами, утяжеляя веки, и в последнюю очередь добралась до губ – сделала их еще более пухлыми, темно-розовыми.

– Теперь хорошо, – провозгласила она, доедая бутерброд. – Я сделаю тебе еще один. Съешь его в машине. И что за идиот источает такую вонь из своей кухни?! – Она высунулась в окно в поисках виновника.

– Мама! Кофе!

– Сердце Христово! Какие мы растяпы! Ну ладно, уберешь потом, поехали.

Люсия нажала кнопку лифта и поправила сумочку на плече матери. С бутербродом в одной руке и бутылкой молока в другой, в своем переливающемся костюме Ла Валенсиана выглядела комично.

– Ты почему не ешь? – спросила она дочь. Люсия в шутку потянулась за ее рукой и постучала зубами. – Подожди, я откушу в последний раз.

– Мама, а куда ты меня везешь, если не секрет?

– Сейчас будем ставить свет. У меня новое шоу. Подожди, пережую. Вот, слава Богу, спустились, а то уж думала, застрянем. Пошли. Эти сволочи запретили парковку возле твоего дома. Я доем? Держи молоко!

Они сели в машину и, сигналя всем направо и налево, понеслись по мадридским улицам. Люсия с замиранием сердца следила за разбегающимися пешеходами, вздумавшими перейти улицу перед носом синего «ауди».

– Ты знаешь, что у меня новое шоу? Тебе это не интересно! Ты совсем не интересуешься моей работой.

– Я слежу за твоими успехами, мама, но мне сейчас нужно много заниматься.

– Я ставлю великолепное шоу, а ты не была ни на одной репетиции! Музыка, свет, костюмы – все будет на таком уровне, ты не представляешь. Дай мне молока! Севильяна, хота, сардана, фламенко, фанданго… Я не туда повернула! Что же ты молчишь, я сворачиваю черт знает куда, а ты молчишь!..

Люсия облегченно вздохнула, когда они наконец добрались и вошли в зал, но не тут-то было. Мать посадила ее в центр первого ряда и велела говорить, хорошо или плохо смотрятся световые пятна, проектируемые на задник. По сцене расхаживали около десяти танцовщиц в костюмах (некоторые из них были знакомы Люсии) и светловолосый молодой человек, весьма привлекательный, хорошо сложенный. Обтягивающее трико позволяло оценить красоту его мышц, а пышные рукава рубашки придавали ему романтичность.

– Внимание! – Ла Валенсиана взмахнула руками, разом оборвав разговоры на сцене. – Выход. Лукас! Исходная позиция. Приготовились. Музыка! Громче! Теперь посветите. Больше голубого. Больше голубого на Лукаса. Теперь красного. Добавьте красного. Уберите водящие! Оставим так. Танцуем. Люсия, ты слышишь меня? Тебе нравится? Что? Добавить света сверху? Стоп! Добавить света! Все сначала!

Через полтора часа Люсия устала настолько, что уже не стеснялась своего присутствия на репетиции и своих советов. Ей уже нравилось наблюдать за танцующими. У каждого из них – свой характер, своя манера: кто-то держится как струнка, а кто-то не очень четок в движениях, но эмоционален, неподдельно страстен. Лукас, по-видимому, не так давно попал в руки Соледад: чувствуется другая школа. Она хочет переделать его, вылепить из этого северянина настоящего мачо. Получится ли? Он так холоден, так безразличен ко всему, что происходит вокруг… Он не верит в то, что играет. Пожалуй, его больше интересует присутствие хорошенькой незнакомки в зале, чем происходящее на сцене. Сделав финальный поворот, Лукас одарил ее очередным заинтересованным взглядом.

– Устали? – сжалилась Ла Валенсиана. – Перерыв! Все свободны, кроме Лукаса. – Она спустилась в зал и нашептала Люсии на ухо: – Вправь мозги этому занудному венгру! Ты же учишься всяким таким штучкам. Скажи ему, чтобы не таскался по сцене как дохлая муха!

– Мама, по-моему, это твоя обязанность.

– Ты не хочешь помочь собственной матери! Лукас! Люсия сейчас даст вам полезную консультацию. Пройдите с ней в мой кабинет, – скомандовала Соледад и, что-то крича на ходу, побежала к осветителям.

Танцовщик подошел к Люсии. При ближайшем рассмотрении он оказался совсем юным. Лет восемнадцать или девятнадцать.

– Пойдемте! – произнес он на явно неродном ему испанском и пленительно улыбнулся ей. Она поднялась на сцену и свернула за кулисы.

– Вы говорите по-английски?

– Свободнее, чем по-испански, – продемонстрировал юноша хорошее английское произношение.

Люсия тоже сказала пару английских фраз, но тут же замолчала. Она не знала, с чего начать. Начинать вообще не хотелось. Предложить ему, что ли, полистать журналы, прежде чем показаться на людях, потянуть время?

– Я жду ваших указаний. – Его глаза откровенно и изучающе скользили по ее телу. Зачем она только послушалась и надела это детское платье?!

– Как вы думаете, Лукас, с какой целью люди выходят на сцену?

– У каждого свой повод… Любовь к движению, случайность, деньги, тщеславие… – Он приблизился к ней, присев на край стола. Его колени почти касались ее ног. – Переместимся в кресло, раз уж у нас серьезный разговор? – Он был разгорячен танцем, и Люсия ощущала это тепло, может быть, ей даже хотелось почувствовать его еще ближе. – Садитесь, я сяду на подлокотник.

– А у вас какой повод танцевать? – спросила девушка и невольно позволила Лукасу слегка приобнять себя за плечи.

– Так сложилась моя жизнь, и она мне нравится. – Он провел рукой вниз и остановил пальцы на ее груди. Люсия растерялась: все происходило слишком быстро. Странное чувство желания и ярости затуманило ее рассудок, и она подалась в его сторону, приблизилась вплотную к зовущему телу, запрокинув голову, приняла первые прикосновения его дерзких губ. Стало немного не по себе. Приподняла веки: ее изучали два блеклых, пустых глаза.

– Я не хочу!

– Почему? Вы так красивы…

– В этом нет души, – внезапно успокоилась Люсия и отстранилась.

– Я не вдохновляю вас? – Лицо Лукаса слегка исказилось.

– В том, что вы делаете, нет души. Отношения, как и танец, должны иметь первоисточник. Это и так понятно, что я тут вам рассказываю… – Она застеснялась и собралась уходить, но юноша едва коснулся кончиками пальцев ее щеки, призывая повернуть к нему голову.

– Не кажется ли вам, – заговорил он, ласково копируя ее нравоучительный тон, – что сами движения дарят нам духовность? Стоит начать двигаться, и душа не останется безучастной… Я знаю поблизости одно кафе, где мы могли бы поговорить обстоятельнее.

Люсия посмотрела ему прямо в глаза: в его немного надменном взгляде не было ничего, кроме азарта.

– Мне не о чем с вами говорить. Танец должен быть маленькой жизнью, как и любовь… Маленькой, законченной жизнью. А вы остаетесь в своих рамках, не выходите из них ни на секунду. Чтобы танцевать, нужно верить в то, что вы танцуете. Иначе получится кривляние, а не танец. Или комплекс физических упражнений. Я говорю банальные вещи, но… – Ее голос звучал спокойно и уверенно. – Можно знать о чем-то и знать что-то. Между первым и вторым – бездна. Осведомленность и познание лежат в разных плоскостях, которые, возможно, даже не пересекаются. Ваши технично исполненные па – только топтание на нижней черте, сделайте прыжок, перескочите на верхнюю, это преобразит вас и вашу жизнь. Попробуйте, может быть, у вас и получится. Забудьте о руках и ногах, подчините хореографию настроению, потоку, которому нет конца и нет начала, в котором вы – только щепка. Сроднитесь со стихией – она вынесет вас к берегу. Останетесь самим собой – утонете. – Люсия резко оборвала монолог и хлопнула дверью.

Попытка выйти через запасной выход не увенчалась успехом: она столкнулась нос к носу с Соледад.

– Надеюсь, он пригласил тебя куда-нибудь? – поинтересовалась та.

– Извини, я уезжаю.

– А второе действие? – только и успела сказать Ла Валенсиана исчезающей за поворотом дочери.


«Боже мой, я говорила его фразами, я копировала Дэвида!» – с укоризной повторяла про себя Люсия в такси. Дорога показалась быстрой, а дом – пустым. Она сняла с себя одежду и подошла к зеркалу: отражение было, вне всяких сомнений, красиво. Волосы до самой талии! Бедра за последнее время округлились, во всей фигуре появилось что-то плавное, зовущее. Красота, предоставленная самой себе.

Глупости! Пора возвращаться к конспектам. Она надела халат, взяла сброшенное платье и, вместо того, чтобы повесить на плечики, запихнула в первый попавшийся пакет, решив больше никогда не надевать его.

Перечитав пять раз кряду один абзац и не поняв ни строчки, она закрыла книгу и вытерла мокрые глаза.

* * *

Через три месяца Люсия Эставес успешно защитила магистерскую работу по психологии творчества. Одна усталость сменила другую: вечеринкам и поздравлениям не было конца. Они с Пилар вот уже неделю только и делали, что перемещались из одной пирующей компании в другую. Кармела умирала от зависти и, как только смогла нанять маленькому Феликсу няньку, присоединилась к выпускницам.

В один из жарких вечеров, за столиком небольшого бара, помимо девушек, сидели давний поклонник Люсии – Виктор, успешно расквитавшийся с математическим факультетом, «самые толстые очки психологов» – Алонсо Рато, бейсболист Диего Ариас, непонятно какими судьбами забредший на психологическое отделение и непонятно какими судьбами его окончивший, и «малыш Инокентио», прозванный так ехидными сокурсниками за неимоверно высокий рост. Кроме них в баре никого не было. На столе горели свечи. Компания собралась на часок, но так уж получилось, что час растянулся сначала до двух, а теперь уже почти до трех часов беспрерывного веселья. В баре уже не оставалось вин, которых бы они не попробовали.

– Наливайте Инокентио больше, у него мышечная масса больше! – призывала Кармела.

– Ни за что. Может быть, у него плотность маленькая, а у меня – наоборот. Всем поровну! – возражал Алонсо.

– Поровну не бывает, – рассуждал Диего. – Вот учились поровну, а знаний досталось Алонсо – хоть с другими делись, а мне – кот наплакал.

– В тебя их и молотком не вобьешь. Ты что, и дальше будешь психологией заниматься?

– Да вы с ума сошли, я лучше кубок выиграю. За один матч денег столько же, сколько за месяц возни с вашими психами!

– А я открою всемирный реабилитационный центр! – поправив очки, заявил Рато.

– И цыган принимать будешь?

– Почему сразу цыган?

– Раз всемирный, значит и цыган.

– Пилар, а ты какой центр откроешь?

– Я – для денежных мешков. Им тяжелее всего. Жуткая нагрузка на психику. Они готовы все отдать, чтобы им помогли.

– Люсия, а ты чем будешь заниматься? – воспользовавшись случаем, спросил Виктор.

– Не знаю. Астронавтов готовить буду. Чтобы по дому меньше скучали.

– Резиновых кукол им выдавать, и никакие психологи не понадобятся! – радостно завопил Диего.

– Что ты так орешь?! – одернула его Пилар. – Смотри, все уже из бара разбежались.

– Я думаю, хозяин на нас не в обиде!

– А я буду домохозяйкой! – с гордостью заявила Кармела.

– Тебе легко. Уже всего достигла! Может, и мне домохозяином стать? Пилар, возьмешь меня в домохозяева?

– Ребята, давайте лучше возьмем еще вина, – облизнулся, посмотрев в пустой бокал, Инокентио.

– Коньяку – и точка!

– Я что-то устала, – заявила Люсия, – и хочу покинуть вас до завтра.

Она отвергла всех претендентов в провожатые, дошла до своего «фиата», немного подумала, но решив, что она-то выпила немного, села в машину и поехала домой.

Слушать музыку не хотелось, а тишина после шумной компании резала слух. Из-за жары приходилось то и дело вытирать пот со лба, дышалось тяжело. К тому же вскоре она угодила в пробку и полчаса вынуждена была наблюдать величавый зад черного «мерседеса». Разболелась голова. Девушка уперлась глазами в номерной знак «мерседеса», и цифры заплясали в ее глазах как тряпичные куклы. Что за чертовщина! Ужасно захотелось пить. Только через полчаса ей удалось вырваться из пробки и кое-как припарковаться у первого же увиденного кафе.

В длинном белом платье с высоким разрезом сзади и тонкими бретелями на плечах Люсия выглядела чрезмерно броско для того места, в котором оказалась. За несколькими деревянными столиками сидели два не совсем трезвых типа и третий – толстый, как воздушный шар, с гладко выбритым черепом, видимо скандинав. Перед ним стояли рядком три кружки пива и возвышался стог картофеля фри. Лениво забрасывая в рот картофельные палочки, он щелкал каналами и тупо пялился на экран телевизора.

– Стакан холодной воды, пожалуйста, – обратилась она к бармену.

– Может быть, чего-нибудь еще? – приподнял пышные усы немолодой бармен, удивляясь необычной посетительнице.

– Ни в коем случае, – улыбнувшись ему, пробормотала Люсия, – мне уже достаточно.

За столиком сзади возникло оживление.

– Смотри, какой Гибралтар! – шутил длинноволосый парень, глядя на ее спину.

– Гибралтар… – мечтательно вторил его товарищ.

– Ты хоть понял, о чем я говорю?

– Как тут не понять? Гибралтар!

– Вон он!

– Разве там? А-а-а! Что ж ты сразу не сказал! А какие за ним открываются виды…

– Чудо ножки, словно бивни.

– Кривые, что ли?

– Кожа такая же матовая.

– Красавица, иди к нам!..

Она жадно пила воду. Голоса парней смешивались со звуками телевизора: испанские футболисты проиграли аргентинцам два ноль, кока-кола отлично утоляет жажду, пятнадцатилетний Хосе Мартинес выиграл стереосистему, и – вдруг… Что?! Люсия резко повернулась на стуле, вскочила и бросилась к телевизору. Недопитая вода выплеснулась на белый подол, стакан со звоном разлетелся осколками по полу. Из-за стойки выбежал бармен, видимо решив, что подвыпившие парни не ограничились словесными знаками внимания к случайной посетительнице. Но она, сжав выхваченный у толстяка пульт побелевшими пальцами, смотрела на экран телевизора.

– В чем дело? – спросил бармен.

– Какой-то пианист умер, – коверкая испанские слова, ответил толстый скандинав.

Уже убрали портрет в траурной рамке, уже исчезла жизнерадостная в любых обстоятельствах дикторша, и на экране был только он – живой, несравненный. Звучали его испанские импровизации… Звучали, перемежаясь в мыслях Люсии с обрывками только что услышанных фраз: «После долгой, многолетней болезни», «третья операция», «всемирно известный»… Она не ослышалась. Сначала ей показалось, что ослышалась, а теперь… Музыка была прекрасна, так же прекрасна, как тогда, в Тель-Авиве. Тысячи лепестков, голые маковые головки… Языки пламени, словно руки, руки, словно языки пламени… Встряхнуть юбкой, вытанцевать всю боль, всю горечь, весь ужас… Поворот – гордый взгляд – смех соперниц – блеск кинжала в складках юбки…

Люсия уронила пульт и бросилась к выходу. Ей вслед смотрели недоуменные лица.

– А платить? За стакан? – кричал бармен, но она не слышала его, она, ничего не видя, шла по раскаленной улице, натыкаясь на прохожих, хватаясь за углы зданий и водосточные трубы. Ей казалось, что из каждого окна льются эти божественные звуки, разрывающие ее колотящееся сердце в клочья…

Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем, присев на строительные плиты у какого-то окраинного пустыря, она немного успокоилась. Место казалось ей незнакомым и странным, почти неземным. Непонятно, как она сюда попала, как у нее хватило сил забрести в такую глушь.

Клубок распутался самым неожиданным образом. Разве она могла подумать, что и внезапная холодность Дэвида и полное отсутствие каких бы то ни было упоминаний о нем в последних письмах Пола, несмотря на ее откровенные намеки, имеют в своей основе одну, такую страшную причину. Дэвид болел, он умирал! А теперь его нет… невозможно поверить! В ее жизни его нет уже более двух лет, но она даже не задумывалась о том, как ей необходимо было знать, что он есть хоть где-нибудь на этой земле… А теперь его нет нигде!

Глубокой ночью она добралась до дома, открыла ящик стола, достала кружевной сверток, надела на руку кольцо с зеленым камнем и, приложив его к губам, наконец разрыдалась.