"Лион Фейхтвангер. Дом на Зеленой улице (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

дом не принес ему счастья.
Этого я желал все время, на это надеялся, этого ждал. Профессор Рапп
назвал Диркопфа подлецом, но Франц Диркопф не был обыкновенным подлецом, не
был только карьеристом. Я долго и внимательно изучал его зоркими глазами
недоброжелателя, и я знал, что не простое тщеславие, а нечто большее гнало
его на поиски рукописи Симмаха Милетского. Франц Диркопф был ученый, обладал
интуицией, фантазией.
Франц Диркопф всю жизнь штудировал наставления первого
иудео-христианского катехизиса, притчи Ветхого и Нового завета, поучения
Нагорной проповеди; он исследовал образы предателей и лжепророков,
сложившиеся в древних легендах, - начиная с Валаама и кончая Иудой. Дух
библейских мыслей и представлений не мог не войти в его плоть и кровь.
Трудно поверить, чтобы повседневное соприкосновение с миром этих идей не
оставило в нем следа. Пусть его изворотливый ум стряпчего сколько угодно
противопоставляет им тезис о расе господ, пусть он называет
иудео-христианские воззрения смехотворными свидетельствами слабости, жалким
атавизмом, нелепыми пережитками века магии - все равно я с математической
точностью могу утверждать, что он по-прежнему насквозь пропитан учением
Библии. Его натура ученого, его совесть всегда остаются при нем, какие бы
названия он для них ни придумывал.
Мне вспомнилась та давнишняя встреча в кафе, когда Диркопф рассказывал
мне о доме на Зеленой улице. С первых проблесков сознания он чувствовал, как
манит его к себе этот дом и в то же время тяготит. Необычайно пластично умел
он передать, до чего живыми были для него все вещи в доме. Я представлял
себе, с каким отчаянием он рвется теперь из плена этих детских фантазий, как
отбивается от них всей силой своего новообретенного оружия - циничного
рационализма. И как он все-таки не может их побороть. Призрачная жизнь,
которой наделило все вещи в доме воображение ребенка, продолжалась - еще
более мучительная и причудливая. Он сидел за письменным столом, за огромным
письменным столом из монастырской трапезной, и работал - и не в силах был
побороть свое смятение, и стол подавлял его своей громадой, грозил ему.
Пугающие тени подстерегали в темных извилистых коридорах. Бог осенял
сивиллу, и она начинала прорицать, вещать ему "негодующими устами о
невеселом, о неприкрашенном и неприкрытом". Книги, которые он читал, были
испещрены пометками профессора; Франц Диркопф неизбежно должен был видеть
перед собой руку, написавшую эти буквы - тонкие, изящно-капризные, кружевные
узоры греческих и большие, массивные, неуклюжие квадраты древнееврейских. И
вряд ли мог Франц Диркопф найти покой и забыться, отдыхая в саду, на
каменной скамье с удобными подушками, положенными туда заботливой рукой еще
при жизни профессора, и глядя вверх, на ветви большого клена, любимого
дерева профессора.
В доме отовсюду грозит опасность, дом сводит его с ума, он это знает.
Но дом держит его в плену. И вот он выходит в ночную пору в сад и роет, и
ищет, и ищет, и роет. Он попусту изнуряет себя, жалкий кладоискатель, ему не
откопать ничего, кроме дождевых червей. Я спокоен за моего профессора Раппа.
Тот действовал наверняка, тот сделал все, что надо. Он так хорошо укрыл
своего Симмаха, что никакой Диркопф его не найдет. Он, осторожный человек,
коварно, довольный своей предусмотрительностью, приподнял перед Диркопфом
завесу ровно настолько, чтобы тот был уверен: да, документ существует, но
один он не сумеет им воспользоваться. И пусть он раскопает весь Шварцвальд,