"Лион Фейхтвангер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

такими заслугами, такой крупный ученый зарывает свое дарование в маленьком
Баттенберге? Он, конечно, мог бы получить кафедру в Берлине, он вообще мог
бы получить все, что захочет. Но сознание своего научного долга удерживает
его в Баттенберге, в доме на Зеленой улице. Весь дом обследовали
приглашенные им специалисты, они выстукали все стены, осмотрели каждую
щелочку, перекопали весь сад. Он, государственный советник, - мне об этом
рассказывал садовник, - сам иногда встает среди ночи, вооружается киркой
и, весь во власти одной неотступной мысли, копает, копает до утра.
Заметив, как я заинтересовался, господин Шпенгель продолжал свой
рассказ. Родные государственного советника - говорил он - смотрят на его
упорные старания во что бы то ни стало разыскать рукопись как на манию,
навязчивую идею. Гаулейтер Шеффлер очень сердит на зятя за то, что тот
отклонил приглашение в Берлин из-за такой "глупости". Жене профессора
Диркопфа, дочери гаулейтера, жизнь в доме на Зеленой улице стала
невыносима. Она хочет пользоваться всеми радостями жизни, ее возмущает,
что муж предпочел переезду в Берлин этот неуютный дом и бессмысленную
погоню за своей химерой. Она почти все время живет врозь с мужем;
поговаривают, что она собирается окончательно разойтись с ним.
- Вот какие жертвы приносит профессор ради науки, - заключил
библиотекарь Шпенгель с видом глубочайшего уважения к своему клиенту.


Этот рассказ я слушал с истинным злорадством. Франц Диркопф силой
завладел домом на Зеленой улице, он выжил оттуда профессора и его семью.
Но дом не принес ему счастья.
Этого я желал все время, на это надеялся, этого ждал. Профессор Рапп
назвал Диркопфа подлецом, но Франц Диркопф не был обыкновенным подлецом,
не был только карьеристом. Я долго и внимательно изучал его зоркими
глазами недоброжелателя, и я знал, что не простое тщеславие, а нечто
большее гнало его на поиски рукописи Симмаха Милетского. Франц Диркопф был
ученый, обладал интуицией, фантазией.
Франц Диркопф всю жизнь штудировал наставления первого
иудео-христианского катехизиса, притчи Ветхого и Нового завета, поучения
Нагорной проповеди; он исследовал образы предателей и лжепророков,
сложившиеся в древних легендах, - начиная с Валаама и кончая Иудой. Дух
библейских мыслей и представлений не мог не войти в его плоть и кровь.
Трудно поверить, чтобы повседневное соприкосновение с миром этих идей не
оставило в нем следа. Пусть его изворотливый ум стряпчего сколько угодно
противопоставляет им тезис о расе господ, пусть он называет
иудео-христианские воззрения смехотворными свидетельствами слабости,
жалким атавизмом, нелепыми пережитками века магии - все равно я с
математической точностью могу утверждать, что он по-прежнему насквозь
пропитан учением Библии. Его натура ученого, его совесть всегда остаются
при нем, какие бы названия он для них ни придумывал.
Мне вспомнилась та давнишняя встреча в кафе, когда Диркопф рассказывал
мне о доме на Зеленой улице. С первых проблесков сознания он чувствовал,
как манит его к себе этот дом и в то же время тяготит. Необычайно
пластично умел он передать, до чего живыми были для него все вещи в доме.
Я представлял себе, с каким отчаянием он рвется теперь из плена этих
детских фантазий, как отбивается от них всей силой своего новообретенного