"Лион Фейхтвангер. Статьи" - читать интересную книгу автора

наиболее чистом виде, который когда-либо существовал, в своей
достопамятной эрфуртской беседе с Гете до небес расхваливал Вертера. И
только одно место ему не понравилось: место, в котором реальность и
вымысел переплетаются всего сильнее. Ученик Тальма не мог допустить, чтобы
искусство лишили его жреческой мины, торжественно-праздничного
подчеркивания его "нереальности"; реальный человек настаивал на четком
разграничении поэзии и действительности. И это полностью соответствовало
эстетическим воззрениям того времени. Ввести живого, реально существующего
человека с его окружением, с его атмосферой в серьезное произведение
искусства, - по церемонным воззрениям той эпохи это считалось просто
"неприличным". Так, по крайней мере, считает Баумгартен, наиболее
уважаемый авторитет в области эстетики среди современников Гете.
Но уже Гете беззаботно смешивал в своем художественном жизнеописании
поэзию и правду. И чем далее развивалось понимание искусства, тем сильнее
возрастало неуважение к материалу, тем бесцеремоннее обращался художник с
реальной действительностью. Гейне, который тысячи раз жертвовал
фактической правдой ради меткой остроты, эффектной концовки или изящно
закругленного периода, ответил как-то на упрек друзей с рассеянной
улыбкой: "Но разве это не красиво звучит?" И все ошеломляющие теории
Уайльда "играют с фактами, как кошка с мышью". Из близких нам писателей,
пожалуй, братья Манн всего решительнее вплетают "физическую"
действительность в свое искусство. В "Будденброках", в "Погоне за
любовью", в "Земле обетованной" люди и обстоятельства недавнего прошлого
представлены так, что каждый может безошибочно их узнать.
Встает вопрос: как далеко может заходить писатель, включая в свое
произведение "неподретушированную" действительность, чтобы ощущение
реальности содержания не убило художественной формы?
Один любекский прокурор заявил в 1906 году: "Я не премину заявить
громко и открыто, что и Томас Манн написал свою книгу а-ля Бильзе, что
"Будденброки" - типичный роман в духе Бильзе, и я буду защищать это свое
утверждение". В конце концов каждый добропорядочный бюргер придерживается
мнения, что искусство кончается там, где оно начинает раздражать его, и не
думает о том, что отрицает в простоте душевной также и Аристофана, и
Данте, и Гете.
Томас Манн ответил любекскому господину очаровательным возражением -
эссе "Бильзе и я", которое, если отвлечься от несколько нечеткого
построения, формально принадлежит к самым прелестным вещицам такого рода,
написанным за последние годы. Поэт с неожиданным для него жаром защищает в
этом этюде безусловную свободу художника во всем, что касается выбора
материала. В качестве художественного критерия он выдвигает термин
"одушевление", "субъективное углубление". (Вспомним Гете: "Только там, где
субъект и объект глубоко проникают друг в друга, есть жизнь".)
"Действительность, - полагает Томас Манн, - которую поэт заставляет
служить своим целям, может представлять собой окружающую поэта
повседневность, действительное лицо может быть самым близким и дорогим
ему; поэт может оказаться в полной зависимости от реальных деталей, жадно
и послушно переносить в свое произведение мельчайшие приметы реальности;
тем не менее для него - и так же, должно быть, для всех - всегда остается
непреодолимая грань между действительностью и его творением, коренное
различие, которое навеки разделяет мир реальности и мир искусства". И это