"Мужики и бабы" - читать интересную книгу автора (Можаев Борис Андреевич)4Зиновий Тимофеевич Кадыков, председатель тихановской артели, неизвестно по каким делам был вызван в РИК. Исполком помещался на первом этаже огромного дома купца Каманина. Кадыков не бывал в этом доме более десяти лет. Когда-то, еще до революции, он был взят мальчиком в каманинские магазины, стоявшие рядом с этим домом. Поначалу, в восемнадцатом году, и дом и магазины были конфискованы. Но так как в Тиханове в те поры даже волости не было, то занять такие помещения было нечем. Магазины снова сдали частникам в аренду, а дом незаметно перешел опять во владение семьи Каманиных. Константин Илларионович, сын купца, служил доктором в волостной больнице и был человеком уважаемым. И магазины и дом возвышались над Тихановым, как дубы над мелколесьем. Дом, построенный земством в девяностых годах прошлого века, стоял под зеленой крышей, с ажурными железными коронами над печными трубами, с широким резным карнизом, с развернутыми во всю ошелеванную стену наличниками, похожими на диковинную кружевную вязь. А низ был кирпичный, с четкими рустами, с высоким цоколем, разделанным под шубу… Внизу, внутри дома, стены были обшиты мореным дубом, а печи из белоснежного крупного кафеля… На втором этаже Кадыков никогда не бывал. Говорили, что полы там застланы паркетом. Мальчиков туда не пускали. Их место было в магазине да на складах на втором этаже над магазинами в широких и просторных помещениях, похожих на железнодорожные пакгаузы. Три магазина размещались в одном здании и помостом были обнесены, высоким, многоступенчатым, как паперть в церкви. Какая сила народу стекалась сюда в базарные дни… Теперь наверху, где были склады, разместилась милиция, а из трех магазинов работал только один – промкооперация, а два других, сданных лавочникам Волгореву и Зайцеву, были еще зимой закрыты. Странные дела произошли за этот год, думал Кадыков. Иван Зайцев, наживший на торговле в Тиханове за тридцать лет целое состояние, закрыл оба своих магазина, продал двухэтажный дом под райзо и укатил куда-то в Казань. Волгорев тоже закрыл магазин и уехал в Нижний… Даже дом свой оставил на произвол судьбы. И Константин Илларионович Каманин почти даром отдал свой дом райисполкому. Правда, взамен ему привезли новый сруб из кондового леса пятистенного дома о двенадцати окнах. Константин Илларионович просил поставить новый дом рядом со старым или хотя бы напротив. Но ему не разрешили… Рядом нельзя, потому как РИК, да еще райком… А напротив площадь решили оставить чистой для демонстраций. Тогда Каманин уволился из больницы, забрал свою семью – жену с детьми, мать старую, вдовую сестру – и уехал в Касимов. А в каманинском доме второй месяц, как разместились главные учреждения вновь созданного района. И неожиданно Тиханово выделилось на всю округу, и потускнела перед ним слава бывшего волостного села Желудевки. Да и так, само по себе изменилось село, поотстроилось за каких-нибудь последних семь-восемь лет – прямо не узнать. На месте осиновых да березовых потемневших от времени изб с соломенными крышами, придавленными корявыми дубовыми приметинами, появились красные кирпичные дома с высокими цоколями из белого тесаного камня; вместо земляных да глинобитных подвалов выросли кладовые с железными крышами; улицы камнем замостили, мосты перекинули через овраги. Вот они что делают, государственные кредиты, да кооперация, да вольные промыслы, артели, торговля… Купцы разоряются, а кооперация стоит. Ну да и то сказать – налоги подсекают под самый корень купеческие доходы. Зато мужикам воля, – стройся, ребята, работай, торгуй на всю катушку. Артель сколотили – все льготы ваши. И всякая поддержка тебе и от властей, и от банка, и от торговых заведений. Что значит кооперация… Милое дело. Кадыков шел в райисполком в самом добром расположении духа. Зиновий Тимофеевич приятно удивился оттого, что в прихожей увидел старый каманинский ковер, плетеный в красную с желтым шашку, с длинными суровыми кистями по контуру. И диван стоял старый, тот самый, обшитый кожей, когда-то черной, но промызганной на сиденье до рыжины. А зеркала, высокого и узкого, в темной дубовой раме, стоявшего в углу возле вешалки, теперь не было. На диване сидела сторожиха – грузная Гликерия Борзунова, по прозвищу Банчиха, и вязала черный шерстяной чулок. – Здравствуйте! – сказал Зиновий Тимофеевич, сам удивляясь – откуда вырвалось это вежливое словцо? Чтоб Гликерию величать, да еще на «вы»? – Тебе куда? – спросила она, не отрываясь от чулка. – В РИК вызывали. – Обожди. Я счас… – Она сколола спицею вязку с клубком ниток и вышла. – Ничего себе порядок, – усмехнулся Кадыков. Он вспомнил, как здесь вот, на этом диване, сидели приказчики, поджидая дозволения от самого – пройти наверх, на доклад. Приглашала их Липа, тоненькая, беленькая горничная, носившая черные платья с высоким белым воротником. В нее влюбился младший сын Каманина, Костя, тогдашний студент Харьковского университета. В ногах у отца валялся, разрешения просил жениться. Но отец наотрез отказал. Тогда Костя ночью запряг рысака, посадил Липу и укатил в Пугасово. А оттуда – в Москву поездом. Год прожил с Липой, ребенка нажил и снова умолял отца… Не тут-то было. Тогда Костя подписал ей три векселя из своего наследного пая. Она приехала и вырвала у старика деньги. А Костя привез в жены из Харькова купеческую дочь – толстую необразованную хохлушку. Она конюха Ефима называла Юхвимом. И все приказчики смеялись. Вошла Банчиха: – Ступай! Тебя там Возвышаев ждет. – А где он сидит? – Тую комнату пройдешь… В ней, значит, управдел Митька Ботик. А дальше будет самого комната. Возвышаев, председатель РИКа, встретил Кадыкова любезно – за руку поздоровался, в кожаное кресло усадил. Сам он сидел за обширным дубовым двухтумбовым столом, украшенным всякими резными мордами да фигурными наплывами. Они были хорошо знакомы еще по желудевскому волкому, а с открытием района в этой организационной суматохе встречались редко; всего дважды выступал у них в Тиханове Возвышаев – на пленуме сельсовета да на сельском сходе в трактире. Да еще в клубе виделись на районных совещаниях. Возвышаев – мужчина осанистый, рослый, в защитного цвета френче с нашивными карманами, перехваченном широким командирским ремнем, в черных галифе, в шевровых сапогах бульдо с наколенниками, на высоких каблуках, начищенных до масленого блеска. И волосы у него блестят, припомажены, прилизаны, расчесаны так, что загогулиной на лоб приспущены. Лишь один плевый недостаток налицо – левый глаз немножечко, но все же косит. – Рассказывай, Зиновий Тимофеевич, как дела в артели? – председатель откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. – Чего про них рассказывать… Дела – они и есть дела. Их словами не меряют. – Ну, это смотря по тому, какие слова. Есть слова поважнее любого дела. – Что это за слова? – Кадыков сделал ударение в конце фразы по-пантюхински, чуть растягивая концевую гласную. Они, мол, подвывают, как смеялись в Тиханове над пантюхинскими. – А те самые, которые определяют в политике линию главного направления. – Да разве я против линии главного направления? – Кадыков вскинул острый подбородок, и его карие татарские глаза удивленно округлились. – Не об этом речь… Ты скажи сперва – какая линия главного направления в текущий период для деревни? – Возвышаев правым глазом смотрел в упор на Кадыкова, а левым – куда-то в угол. Кадыков невольно поглядел тоже туда, в угол; там стояла кафельная печь с начищенным бронзовым отдушником. – Ну, какая линия? – Известно – строительство новой социалистической деревни, – уверенно ответил Кадыков. – Попал пальцем в небо… Это задача во всемирном масштабе, понял? А в текущий период главная линия – ликвидация кулачества, как класса. – Ну это само собой! – Вот и расскажи, чем вы занимаетесь в артели? – Как чем? Сейчас кирпич бьем, потому как самое время: яровые посеяли, лошади на лугах, навоз будем возить после Троицы… Сто тысяч уже обожгли… Думаем, до покоса еще тысяч сто отгрохать… А бригада каменщиков дома кладет. Капке заложили, а Косте Бердину заканчиваем. Под крышу подвели. Дальше нас не касается. Мы только кладем стены. По четыреста рублей за дом. – Ты мне тут свой прейскурант не выкладывай. Меня не интересует, почем ты кирпич продаешь и за сколько дома кладешь. Я тебя вызвал, чтобы поговорить о классовом подходе. Все зажиточные элементы мы берем на строгий учет. И что же мы видим? Некоторые из этих элементов укрываются у тебя в артели. Персонально – Успенский и Алдонин. – Какие же они элементы? – Кадыков вскинул опять подбородок. – Успенский счетоводом работает, подряды снимает, Алдонин на обжиге. Без него и печи не кладут, и челы не распечатают. Он лучшую хрущевку выдает. – Это что еще за хрущевка? – Известь комковая, негашеная… Первый сорт! Когда распускается – курицу в ней сварить можно. Однажды повезли мы ее в Свистуново на телегах, а брезента не взяли. Погода ясная. Вот тебе, до Прудков не доехали – облак налетел и хлынул дождь. Как она защелкает, задымит… Лошадей не видать. Скорей давай распрягать… Еле спасли лошадей. А телеги пожгли. – Ты чего мне дым в глаза пускаешь? Тебе про Ивана, а ты про болвана. Я говорю – пригрелись у тебя кулаки. Давай вывод. – Как пригрелись? Дак Успенский с Алдониным артель создавали. – Во-во, еще интереснее! С какой же целью они ее создавали? С целью личного обогащения и маскировки. Понял? А сам ты страдаешь правым уклоном. – Какой уклон?.. Что я, хромой, что ли? – Бдительность у вас захромала. – У нас все строго… на паях. Сам Успенский учет ведет. Какая ж здесь маскировка? – Ничего ты не понял. Хорошо, давай подойдем с другого конца. Кто такой Успенский? Социальное происхождение?! – Сын попа. – О! Человек религиозного культа… – Он же офицером был… Потом командиром в гражданскую… Военным столом волостным заведовал. Я еще козырял ему, когда со службы пришел. – Вы ему и теперь козыряете. Нашли начальника… Бывший командир! Вот именно – бывший. Живет на широкую ногу в поповском доме… Рассматривать Успенского как скрытый элемент. От должности в артели освободить. Понял? Кадыков помедлил и сказал: – Понял. А как с Алдониным? – Алдонин… Алдонин пусть пока работает, поскольку в руководстве участия не принимает. Но учтите – никаких поблажек. – Он же с броненосца – не то «Потемкин», не то «Марат». У него лента за революционные заслуги есть. – Лента в сундуке лежит, а на дворе у него молотильная машина. – Инвентарь у нас не обобщен. Что ж такого? – А то самое… Перерожденец он. В кулаки метит. – На его машине всем артельщикам хлеб молотят. Что ж тут плохого? – Плохо то, что ваша артель не форпост социализма в деревне, а скорее наоборот – арьергард! То есть вы плететесь в хвосте колхозного движения. Хвостизм! Вот возьми брошюру товарища Митрофанова. – Возвышаев достал из ящика письменного стола небольшую книжицу в бумажном переплете и подал Кадыкову: – Во, «Колхозное движение». Здесь все написано. Хотя данный автор хромает на правую ногу. Учти это. Читай и готовься к обобществлению всего имущества. – В нашей артели это не пройдет – тяжелый народ. – Там посмотрим. А Успенского надо уволить. Возвышаев встал из-за стола, пожал Кадыкову руку и проводил его до двери. Ничего себе гребля с пляской получилась, думал Зиновий Тимофеевич. Легко сказать – уволить Успенского… А с кредитами кто будет заниматься? Кто сведет счеты в магазине? Кто подряд вести будет? Кто заработок выдаст? На Успенском вся артель держится. Ну, что он, Кадыков? Только считается председателем… А так – вместе с мужиками бьет кирпич, стены кладет да за прилавком стоит… В артели был свой магазин: торговали скобяными товарами да хомутами, дегтем. Товары давало государство в кредит из расчета десяти процентов годовых. Прибыльная торговля! Магазин их стоял возле Капкина пруда на краю базарной площади. Там, при магазине, и конторка их была, где вел дела Успенский. Шел туда Кадыков и думал: кой леший толкнул его, человека из Пантюхина, связаться с тихановской артелью. Село торговое, народ здесь избалованный, хитрый… Эх, голова два уха! Сидел он преспокойно в милиции, тушил пожары да воров гонял… Дело нехитрое, а главное – все зависит от твоей ловкости да сообразительности. Увидел белый дым – значит, солома горит, а если дым черный – жилье. Бей в набат, собирай народ, кого с бочкой, кого с ломом или топором, лопатой. И командуй. Чего уж лучше! Так на тебе, скрутили его, обротали и в артель сунули. А он, дурак, еще и согласился… «Передний край социализма!..» Вот уйдет Успенский – и закукарекаешь на этом краю-то… Мода на артели появилась в Тиханове года три-четыре назад после роспуска Скобликовской коммуны. Коммуну заложили еще в девятнадцатом году в имении помещика Скобликова. Помещика выселили из большого дома в пятистенный флигель, оставили ему пару лошадей, сбрую для них, двухлемешный плуг и прочий инвентарь на единоличное хозяйство, а в большом доме расселились коммунары, приехавшие с железной дороги не то из Потьмы, не то из Моршанска… да еще несколько касимовских речников с потопленных пароходов. Коммуну заложили с размахом: объединить всех тихановских мелких производителей под красное знамя общего труда. И название придумали коммуне подходящее: «Заря новой жизни». И по широкому карнизу помещичьего дома натянули красный лозунг: «Да здравствует всеобщее счастье!» Но тихановские мужики не торопились строиться в одну колонну с коммунарами и идти в поход ко всеобщему счастью. Местный острослов из Выселок Федот Иванович Клюев пустил по народу едкую присказку: «У них, в коммуне, порядок такой: кому на, кому нет». И за четыре года в коммуну вступили всего три человека: два тихановских кузнеца, Ларион Лудило да Левой Лепило, да еще молотобоец Серган с Выселок. Лудиле и Лепиле положили жалование от коммуны, в поле они не ходили – стучали молотками в своих кузнях, плуги да бороны чинили коммунарские, да еще подрабатывали на заказах со стороны. Чего ж им не жить? А Серган, кроме права стучать молотом по наковальне, получил еще постель с чистым бельем в барском доме. Ему, бобылю из древней избенки, жизнь на готовых харчах да еще сон в тепле – показались земным раем. Но рай для Сергана оказался недолговечным: начался нэп. Коммунары поразъехались: кто подался опять на железную дорогу, кто на речные затоны, а кто двинулся в Растяпин на строительство новых заводов. В помещичьем доме открыли волостную больницу. Скобликова на этот раз переселили на конец Выселок – дом ему построили всем миром – пятистенный, с открытой террасой, с бревенчатым подворьем. «Не обессудь, Михаил Николав… Живи на здоровье». А бедный Серган ушел опять в свою слепую двухоконную избушку. Вот от Скобликова да Сергана и пошли по Тиханову артельные замашки. Первым сколотил артель Скобликов; он вывез из поместья токарный станок – сам был хорошим токарем и с братьями-колесниками Клюевыми организовал первую тележную артель. Получили кредиты, железо, наряды на гнутье ободьев в госфондовских дубках под Бреховом. Куда с добром! Веселое время наступило. За Скобликовым сколотили артели братья Костылины, тимофеевские ведерники. И эти получили кредит, железо… и даже лавку свою открыли – скобяными товарами торговали. Братья Амвросимовы создали настоящий кирпичный завод под Выселками – две печи обжига на полтораста тысяч штук в год, пять сараев для выкладки сырца, глиномялку привезли из Москвы да известняк обжигали – выдавали первосортную комковую хрущевку. Работали почти круглый год – четыре брата с сынами: двухэтажные дома построили, дворы кирпичные под жестью… Мечтали кирпичной стеной обнести Выселки, как крепость… отгородиться от Тиханова. А тихановские тоже не дремали: молодые вальщики Андрей Колокольцев, по прозвищу Ельтого, да Иван Бородин вместе с молотобойцем Серганом пришли к Прокопу Алдонину, бывшему бакинскому слесарю: – Ты воевал за коммунию? – Воевал. – Создавай артель. – На какие шиши? – А вот на какие… Мы вступили в потребкооператив. Получили две десятины на кирпичном. Пять ям отрыли. Глину бьем, аж лапти трещат. Три сарая заложили. И бревна и хворост привезли. Подключайся! Под печи обжига получим вексель. Вон, Амвросимовым, так тем дали деньги. Они даже в кооператив не вступали. А мы что, рыжие? Прокоп Алдонин землю делил в восемнадцатом году. Его знали, ему верили. Он и деньги получил, и печи построил, и молотилку купил. А когда в артели перевалило за двадцать семей, пришел Успенский, бывший начальник волостного военного стола. Этот и бригаду каменщиков сколотил, и торговый оборот наладил. Успенский сидел на табуретке посреди артельного магазина, а перед ним, прямо на крашеном прилавке, свесив сапожища, расселись двое мужиков: Федор Звонцов, подрядчик из Гордеева, да Иван Костылин, тимофеевский ведерник; курили, судачили насчет скорой Троицы. В Тиханове на Троицу и Духов день лошадей кропили, и по этому случаю устраивались скачки. У Звонцова и Костылина были рысаки, вот они и прикидывали: а не ударить ли по рукам? Не выехать ли в качалках на прогон, где обгонялись верховые? Дмитрий Иванович Успенский, пощипывая свою бородку клинышком – рыковскую, как говаривали в Тиханове, подзадоривал их: – В базарный день Квашнин ко мне заезжал. Говорит, я бы выехал на прогон, да Костылин уклоняется. А я бы с ним, мол, потягался… – Он уж тягался со мной однова, – Костылин лысый, с венчиком рыжих жиденьких волос, а усы густые, короткие, щеточкой. И нос навис сверху, давит на усы. – От Тиханова до Любашина по большаку стебали. Я от него на два столба ушел. – Ну и что? – не унимался Успенский и подмигивал подрядчику. – Сколько он тебе проиграл в тот раз? – Я ставил тарантас, а он быка-полутора. – Дак он того жеребца продал. – С горя… – Так теперь у него объездчик, Васька Сноп. И тот говорит: уклоняется Костылин, боится проиграть. – Я-то хоть сейчас. Ты видел у него нового жеребца? – спросил Костылин у подрядчика. – Орловский караковый, – отозвался тот, блеснув зубами из черной окладистой бороды. – По-моему, со сбоем. – Ххе! – выдохнул радостно Костылин. – Орловский, да еще со сбоем… Куда ему супроть моего Русака? – А я слыхал от Андрея Акимовича, что Квашнин на Рязанских бегах приз взял, – сказал Успенский. – У Андрея Акимовича жеребец тоже со сбоем, – сказал подрядчик. – Боб со сбоем?! – удивился Успенский. – Ну, Боб… – Он же на масленицу на целый корпус обошел твоего Маяка! – У меня в простой сбруе был. Чересседельник ослаб… – гудел широкогрудый подрядчик. – Хомут на мослаки давил… Хлопал, что твои пехтели… На вошедшего Кадыкова не обратили внимания Тот по-хозяйски прошел в контору и бросил на ходу: – Дмитрий Иванович, зайди на минуту. – Сейчас. Ну, вешать колокол на прогоне? Сбивать трибуну? – Да я что, как другие… – отозвался Костылин. – Андрей Акимыч приедет? – спросил подрядчик. – И Андрей Акимыч, и Квашнин приедут. – А из Высокого? – Все приедут. – А Черный Барин? – Приедет. – Тогда и мы приедем, – сказал подрядчик. Успенский встал: – Ну, по рукам! Они хлопнули друг друга ладонями. – И трибуну и колокол я беру на себя. О призах договоримся потом. Пока! – Ну и потеху устроим на Духов день, – говорил возбужденно Успенский, входя в конторку. – Квашнина я еще на той неделе раздухарил. Он спит и видит себя первым. Отыграться перед Костылиным хочет. Ваську Снопа нанял. Тот говорит – я те поставлю жеребца на ноги. Я те, говорит, так выезжу, что строчить будет, как машина «Зингер». Гони, говорит, литру самогонки в день. Проиграет Квашнин свой хутор. Потеха! – Погоди тешиться, – хмуро сказал Кадыков. – Сейчас я лавку закрою… Поговорить надо без свидетелей. – А что случилось? – С репой поехали… Кадыков с лязгом закрыл изнутри железную кованую дверь на длинный крюк, толкнул сквозь растворенную форточку такую же тяжелую железную створку окна; она со скрежетом поехала наотмашь и глухо стукнулась о кирпичную стену. Окно было маленькое, под железной решеткой, стена толстая… Солнечный свет падал вкось и освещал только оконный откос. В лавке стало сумрачно. – Что за конспирация? – усмехнулся Успенский, ходивший по пятам за Кадыковым. Тот не ответил, сел за стол, закурил цигарку. – Ты знаешь, что я подумал? – не унимался Успенский. – Из нашей лавки может получиться неплохая каталажка. – Сколько тебе лет, Дмитрий Иванович? – спросил неожиданно Кадыков. – Тридцать третий миновал. А что? В черной сатиновой косоворотке, ладно облегавшей его статную сухую фигуру, перехваченный узким ремешком, в хромовых сапожках, подвижный и легкий, он выглядел бесшабашным парнем-гулякой, и даже светлая кудрявая бородка не старила его. – Во! За тридцать перевалило, а ты все бегаешь на скачки, на бега… Холостой вон… Не по возрасту. – Зиновий Тимофеевич, да ты, никак, мне нравоучение задумал прочитать? Вот не ожидал! Тебе самому-то сколько? Поди, не старше меня. – Младше на пять лет. Не в том дело. – Эге! Видишь, молод еще, молод наставления мне читать. Впрочем, я помню тебя еще мальчиком, в магазине у Каманиных. В войну, кажется… Я на побывку приезжал, студентом. – И я тебя студентом помню. А как ты в офицеры попал? – Ушел вольнопером на фронт. Получил прапорщика, потом подпоручиком стал… Накануне последней революции. Да ты чего допрашиваешь? Что у тебя за дело? Кадыков пыхнул дымом и, глядя в окошко, сказал отрешенно: – Возвышаев меня вызывал. – Возвышаев! Как же-с, знаю. В одном департаменте служили, в Желудевской волости. Я начальником военного стола, а он секретарем. По-старому говоря, писарем. Красивый почерк имеет. И сам аккуратный… Скоромного не пьет, – Успенский нервно усмехнулся. – И что же он соизволил сказать? Артель ему наша не нравится? Кадыков сидел за столом на табуретке, а Успенский напротив на скамье, опираясь о стенку. – Да ты чего в окно смотришь? А то и я начну в окно глядеть. Кадыков мельком взглянул на него и выдавил: – Уволить тебя приказал… Успенский присвистнул: – Причины? – Социальное происхождение. Говорит, сын религиозного культа. – Ага! А ты не сказал ему, случаем, что Добролюбов и Чернышевский тоже были из поповичей? И академик Павлов семинарию кончал… Кадыков молча курил и глядел теперь в пол себе под ноги. Успенский вдруг хлопнул себя рукой по лбу: – Постой! А ты читал книжку Тодорского «Год – с винтовкой и плугом»? – Нет, не читал. – Между прочим, этот Тодорский тоже бывший офицер и сын попа. А ведь его Ленин часто цитировал, даже говорил, что беспартийный Тодорский лучше понимает смысл построения социализма, чем некоторые коммунисты. И особенно Ленин высоко оценил главу из этой книги насчет построения на кооперативных началах хромового завода и лесопилки с привлечением в дело бывших промышленников. – Ну, ну? – поднял голову Кадыков. – Там есть одно место, я прочту его тебе по памяти. Ленин его цитировал. А написано там примерно вот что: это еще, мол, полдела – ударить эксплуататоров по рукам, доконать их. Главное – надо привлечь их в дело, заставить работать этих специалистов, помочь их же руками улучшить новую жизнь и укрепить Советское государство… Вот в чем гвоздь! Вот поэтому Ленин и говорит, что некоторые неразумные партийцы не токмо что старым специалистам, матери родной не доверяют строить социализм. – Дак на то он и Ленин, – сказал Кадыков. – А вот придет к нам на чистку госаппарата Возвышаев, вычистит тебя с треском и на ту книжку не поглядит. И попробуй устройся тогда на работу. Тебе же лучше будет, ежели ты теперь сам уйдешь. – Н-да, пожалуй, ты прав. – Успенский встал, прошелся по каморке. – Ну что ж, брат Зиновий. Пора и честь знать… Засиделся я тут у вас в счетоводах. – Какой ты счетовод? Ты – председатель. Все дело на тебе. А я так, для видимости. Ты уйдешь – и артель развалится. И удержать тебя мы не в силах. – Хороший ты мужик, Зиновий… Честный, а вот не понимаешь текущего момента, как сказал бы Возвышаев: руководящая основа должна быть чиста от чуждых элементов. А я и есть чуждый элемент. – Чего? – Изгой. Понял? Раньше, еще до крепостного права, был такой термин на Руси. Изгой! Ну, вроде безземельного крестьянина. – Почему ж? У тебя есть земля. Надел имеешь по всем правилам. – По всем правилам, говоришь? А по какому правилу уволили меня из волости? Я два года провоевал в гражданскую… Ротой командовал. – Об чем разговор? Разве тебя кто винит? – Вот именно. Кто меня винит? Ни-икто. – Успенский нервно хохотнул. – Меня всего лишь не допускают в руководящий сектор. Мне отводится так называемая среда обслуживания. Всяк сверчок знай свой шесток. – Он сел на скамью и запрокинул голову к стене. Помолчали. – Куда ж ты теперь пойдешь? – нетерпеливо спросил Кадыков. – Не знаю, брат Зиновий… Признаться, мне и самому надоело возиться с землей, да с кирпичами, да с подрядами. Все ж таки я в университете учился… Правда, не кончил – война помешала… – Вон, в Степанове новую школу открывают… Второй ступени. Учителя, говорят, нужны… – Тоже дело… Одно жаль – с Тихановом расставаться. На крючок я сел. – Что за крюк? – Есть, брат Зиновий, такая штука – потрогать ее не потрогаешь, а чуешь инда печенками… |
||
|