"Лион Фейхтвангер. Лже-Нерон" - читать интересную книгу автора

миру, к цветнокожим, к священным рыбам, к алтарю Тараты и ее непристойным
символам, к обезьянам и верблюдам, к жуткой степи, которая без конца и
края тянется на юг.
Теренции же, напротив, быстро и хорошо сжился с Востоком. О делах он
заботился еще меньше, чем в Риме, делами занимались Кайя и раб Кнопс. Сам
он расхаживал по городу с таинственным и значительным видом, устраивал
празднества своего цеха, рассуждал о политике. Здесь не обращали внимания
на нечеткое произношение звука "th", здесь у Теренция была благодарная,
внимательная аудитория. Правда, в присутствии Кайи он бранил проклятый
Восток, но когда она видела, как важно он шествовал по холмистым улицам
Эдессы, как его со всех сторон приветствовали, ей казалось, что, несмотря
на свой высокомерный, недовольный вид, он чувствует себя, точно рыба в
священном пруду богини Тараты; и его хорошее самочувствие заставляло ее
забывать, как ей самой скучно и неприятно здесь на Востоке.
Однако за ворчливостью Теренция крылось больше подлинного озлобления,
чем она предполагала. Теренции чувствовал, что стареет, а его дарования
все еще не оценены по заслугам. Что за радость - играть роль великого
человека здесь, среди варваров, перед несколькими грязными,
необразованными ремесленниками! Ах, пора его цветения была там, в Риме! С
жгучей тоской думал он о часах, проведенных на Палатине. Особенно один
случай рисовался ему, чем дальше, тем все чаще. Однажды император Нерон
ради потехи заставил горшечника Теренция прочесть вместо себя послание
сенату. И вот горшечник Теренции стоит перед сенаторами в императорской
пурпурной мантии и читает послание императора безмолвным людям, застывшим
в смирении и покорности. Теперь, в Эдессе, это выступление перед сенатом
казалось ему вершиной всей его жизни. Он забыл, как жалко трепетал от
страха, по крайней мере в начале своей речи, забыл, как у него подгибались
колени, сосало под ложечкой, в животе поднялись колики. Он помнил только,
что во время речи уверенность его росла и крепла. Он видел перед собой
благоговейные лица сенаторов, все приняли его за подлинного Нерона. Да так
оно и было: он действительно был тогда Нероном.
Трудно ему было хранить в тайне это огромное переживание, но он
превозмог себя, он не доверил его даже Кайе. Не только потому, что такая
болтливость грозила смертью, но прежде всего потому, что он боялся, как бы
эта великая минута не утратила своего блеска, не потускнела, расскажи он о
ней такому прозаическому человеку, как его жена. Кайя, конечно, увидела бы
в его повести только наглую шутку, которую император позволил себе по
отношению к своему сенату, и опасность для самого Теренция, жалкого орудия
этой шутки. Она увидела бы в нем лишь подражавшую Нерону обезьяну и
никогда не поняла бы, что в тот час, перед сенатом он был подлинным
Нероном. Поэтому он не поддался искушению, ничего не рассказал Кайе,
стоически хранил молчание.
Молчал он и в Эдессе. Но порой его слишком мучила тоска по утраченному
счастью. Тогда он уединялся и вновь разыгрывал свое выступление перед
сенатом. Он очень любил Лабиринт - громадный грот, высеченный в скале, на
берегу Скирта, с бесчисленными извилистыми ходами, с хаосом лестниц,
галерей, пещер. Три тысячи таких пещер, по слухам, насчитывал Лабиринт, и
в самой последней, самой недоступной жил в древние времена безобразный сын
бога-быка Лабира, тоже наполовину бог, наполовину бык, питавшийся
мальчиками и девочками, которых он насильно отбирал у народа. Впоследствии