"Исповедь добровольного импотента" - читать интересную книгу автора (Медведь Юрий)

6

Очнулся я весь в росе, трясущийся от холода и неизвестности. Приподнял голову и вижу – у останков костра сидит Халил.

Халил – тубист из нашего училища. Человек взрослый, в манерах сдержан, в общении прост. В училище он славился двумя вещами. Во-первых, это был единственный тубист в стенах нашего учебного заведения, который от первой до последней ноты исполнял первый (и последний) концерт Иогана Себастьяна Баха для тубы с оркестром. Поверьте мне – это архисложно! Я своими глазами видел, как другие тубисты просто падали в обморок, потеряв дыхание после трагического «Адажио». А Халил, смахнув слезу, набрасывался на безумное «Аллегро» и, ломая пальцы, рвался к величественной коде. А какую он делал коду! Несколько тактов его туба глухим баритоном ворочалась в среднем регистре, словно маясь в сомнениях. И вдруг тремя отчаянными секстолями ее голос взвивался над владениями басового ключа и превращалась в звенящую флейту.

Пусть на одно только мгновение. Пусть оставалось сил лишь на единственную, пронзительную триольку. А затем вниз, в мрачные казематы «Генерал-Баса». Но зато какой размах! Каков диапазон!

Халил все это чувствовал очень тонко и поэтому часто выпивал. А чтобы выглядело все официально (помните, страна была на грани перелома и боролась с пьянством), он сколотил оркестрик, для обслуживания похоронных церемоний, и половину вознаграждения за исполненный ритуал брал спиртным. Этот оркестрик и был вторым пунктом местной славы Халила.

Вот такой человек оказался рядом со мной в то тяжелое для моей молодости утро.

– Как хорошо, что я тебя встретил, – сказал Халил своим мужественным голосом, попил из горлышка розового портвейна и протянул бутылку мне.

Я сделал четыре робких глотка. Присущего напитку букета не ощутил, но внутри сразу затеплилось, дрожь спала, и я вздохнул полной грудью.

– Вчера жмурик был цивильный, – продолжил Халил, – директор мелькомбината. Повесился, не дожидаясь суда. Родственники пожелали Шопена без купюр, и чтобы на весь путь. В дорогу дали «Пшеничной».

Тут Халил помрачнел и снова хлебнул из бутылки.

– По всему городу гроб пронесли на руках. Народу собралось – туча. Прощались больше часа. Горе. А человек, в сущности-то, был дрянь.

Я потянулся к бутылке. Действительно, хорошо, что мы встретились. А то как же я тут один на один с самим собой. Глотнул портвейна и спросил:

– Халил, скажи, как быть с женщиной?

Халил задумался. Он никогда не болтал попусту.

– Тут надо понять принцип, – вымолвил наконец.

– Да какой у них принцип?! Бред сплошной! – загорячился я. – Ведь они только и делают все для того, чтобы на них смотрели и желали. Моются по несколько раз на дню. Одно снимают, другим едва прикрывают. Все у них вьется и ниспадает. Везде трепещет и покачивается. Ну а местами просто – голо! И вот когда цель достигнута, когда ты уже не можешь просто на все это смотреть, когда тебе надо хоть что-нибудь потрогать, они ведут себя паскудно! Где же тут принцип?! Нонсенс!

– Стоп! – поднял руку Халил. – Мы отклоняемся от точки зрения.

– Как это? Почему? От чьей точки!? – возмутился я.

– Существуют две точки зрения – объективная и субъективная. Ты безнадежно субъективен.

– Хорошо! – обиделся я. – Какова же объективность?

– А объективность такова. Ты живешь в цивилизованном мире. Смотреть по сторонам – это твое право. Но если ты хочешь поиметь, или хотя бы потрогать – плати.

– И это твой принцип? – пренебрежительным тоном спросил я.

– Почему мой? Он всеобщий и всепроникающий.

– А я плюю! – кричу с отчаяния.

– Твое право. Только принципу это не помеха, – грустно ответил Халил и залпом допил портвейн.