"Привет от Вернера" - читать интересную книгу автора (Коринец Юрий Иосифович)ВЕЧЕРНИЙ ВЫСТРЕЛСначала я услышал выстрел, хотя не сразу понял, что это выстрел. В общем, что-то грохнуло. Как пугач. Только сильней, хотя и глухо – где-то за стенками. Я сидел на полу возле двери и складывал кубики. А мама печатала под лампой возле окна. Потому что был вечер. Но Иосифа еще не было. Потом я услышал крик: – Усы застрелился! Усы застрелился! Это кричала сама Ляпкина: от страха она забыла имя и отчество. Она бежала по коридору. Когда мы с мамой вышли, Ляпкина стояла белая возле стены и плакала. Ее окружили жильцы. Наши и из соседней квартиры. – Боже мой! Боже мой! – повторяла она и тискала свои щеки пальцами. Вниз по щекам у нее тянулись черные полосы от ресниц. – Надо в «скорую» позвонить! – крикнул кто-то. – Зусман уже звонит! – строго сказала Жарикова. Она стояла рядом со мной и курила. И Вовка стоял рядом. И Гизи. Все были какие-то потерянные. И я тоже. Я ничего толком не понимал. Как это Усы мог застрелиться? Почему? Я сразу вспомнил наш разговор во дворе, когда он рассказывал нам про дуэль... Но тут же он сам в себя стрелял... Это что – тоже дуэль? – «Скорая»! «Скорая»! – кричал в телефон Зусман. – Кто там у него? – спросили шепотом. – Немка у него, – опять строго сказала Жарикова. – Вон она идет... По коридору быстро шла Гизина мама с миской в руках. – Wie ist er? – спросила моя мама. – Как он? – Schrecklich! – ответила Гизина мама. – Страшьно! – Глаза у нее были особенно большие и грустные. – В сердце! – кричал Зусман. – Да, да, в сердце! Запишите адрес! – Ну, как там? – повторили мамин вопрос. – О! Ошшень! – сказала Гизина мама. – Ошшень! Нада ма-ленька вода... Она повернулась и пошла на кухню, и тогда все увидели сзади на ее плече красное от крови полотенце. Все молча смотрели на это полотенце. И тут вдруг в коридор выскочил Дик. Дик пошел, дрожа, за Гизиной мамой, нюхая воздух, и шерсть у него на загривке стояла дыбом. В первый момент все растерялись и никто не двинулся. Дик зарычал, а потом оскалил клыки и завыл. Гизина мама вскрикнула и выронила миску. Миска покатилась по коридору с оглушительным грохотом. В полной тишине. Заплакала Гизи, кинувшись к маме. – Безобразие! – басом сказала Жарикова. – Человек застрелился, а тут собака! – На место! Дик поджал хвост и побежал в комнату. – И детей убрать! – сказала Жарикова. – Немедленно! – Пойдемте, дети! – сказала моя мама. – Вова! Гизи! Komm! Мама обняла нас руками и гурьбой повела в нашу комнату. Только Ляпкин Маленький спрятался у стены за юбку Ляпкиной и смотрел нам вслед исподлобья... Мама оставила нас одних и сейчас же вышла. Мы с Вовкой забрались на диван. Гизи постояла возле двери, потом тоже подошла на цыпочках к дивану и села, расправив на коленях платье. В комнате полутемно, потому что вечер и горит одна только маленькая лампа под зеленым абажуром на мамином столе возле окна, отражаясь в стекле. Лампа освещает мамину машинку с недопечатанной страницей, раскрытую книгу, карандаши в тускло мерцающем медном бокале. Я смотрю на лампу. Почему он все-таки застрелился? За окном тоже лампа. Она плавает над вечерней Москвой, над тусклыми крышами, где светит луна. Там лампа стоит под луной, прямо в черном небе. Из коридора доносятся приглушенные голоса. Потом кто-то завыл. Низким глухим голосом. Это Дик завыл. Быстрые шаги. Туда-сюда. Потом долго звонит входной звонок. И Дик лает. Гизи вздрагивает и поворачивает голову. – Это «скорая», – говорит шепотом Вовка. Гизи смотрит на него широко раскрытыми глазами. – Was? – говорит она испуганно. – Der Arzt, – говорю я. – Врач... В Гизиных глазах горят две маленькие настольные лампы. – Я видел этот наган! – шепчет Вовка. – Он мне его показывал. Мировая штука! Ему на фронте подарили. За храбрость. Там даже надпись есть на рукояти... – А почему он застрелился? – Не знаю, – шепчет Вовка. – Может, чистил... А может, нарочно. – Как – чистил... – Очень просто! – объясняет Вовка. – Шомполом, понимаешь? Может, он забыл пулю вынуть, нажал курок – вот и здрасте пожалуйста! Только навряд... – Почему навряд? – Потому что точный выстрел! В сердце! А то бы он просто так куда-нибудь попал. И был бы жив. – А теперь умрет? – Чудак ты! Он сразу умер! – А может, и нет! – говорю я. – Может, еще выздоровеет! – Чудак ты! – горячо шепчет Вовка. – Кто в сердце попал, тому каюк! – Как – каюк? – Ну, амба! Конец! – А почему он так сделал? – Кто его знает! – задумчиво говорит Вовка. – Может, от сильной любви. Многие от сильной любви стреляются. От сильной любви всегда хотят умереть... Я смотрю на Гизи. Она сидит совсем рядом со мной. И я ее люблю. Но это большой секрет. Она этого не знает. И Вовка не знает. Никто-никто-никто! Только мама. Но я же не хочу умереть! Даже если бы у меня был наган, я бы не застрелился. Значит, я ее не сильно люблю? Но почему мне хочется с ней всегда играть? И просто сидеть рядом? И что-нибудь дарить. Если бы у меня был наган, я бы подарил ей наган. На время, например. Или навсегда. Пусть она воюет у себя в Германии. Делает революцию. Вы думаете, женщины не могут делать революцию? О, еще как могут! – Жаль, – говорит Вовка. – Хороший дядька был этот Усы. Особенно когда выпьет. Добрый. Он мне часто деньги дарил... – Как? – удивляюсь я. – Просто так! Сунет в карман: «Купи, говорит, себе что хочешь». Только ты это никому не говори! Это, чур, секрет! Гизи не поймет, а другим ни слова. Понял? – Понял, – киваю я. Чьи-то шаги приближаются к двери. Она распахивается. Входят отец, мама, потом Гизина мама. Потом Жарикова, Зусман и все Ляпкины. – Иосиф! Иосиф! – кричу я отцу. – Усы застрелился! – Знаю, – говорит отец, снимая пальто. – Не кричи! Мама включает большой свет под оранжевым шелковым абажуром с кисточками. Он висит низко над большим столом в середине комнаты. – Садитесь, – говорит мама. – Я сейчас, – и выходит. Все отодвигают стулья и садятся. Жарикова сразу закуривает. Спичку ей зажигает Зусман, и руки у него дрожат. Жарикова и Зусман, хоть и муж и жена, не похожи друг на друга. Может, потому они и зовут друг друга по фамилии? «Странные все-таки эти взрослые, – думаю я. – Зато Ляпкины так похожи, что сразу видно: муж и жена!» – Вы, товарищ Ляпкин, неправы! – говорит Жарикова. Она продолжает какой-то начатый разговор. – Нельзя так клеветать на людей! – Ну, знаете! – растерянно разводит руками Ляпкин. – Я считал его ошибку злонамеренной... – Да бросьте вы! – зло дымит папиросой Жарикова. – Кто читал записку? – спрашивает отец. – Ваша жена... Все смотрят на дверь. Входит мама с двумя чайниками, большим и маленьким. – Записка у тебя? – спрашивает отец. – Нет, – сказала мама. – Но я все помню... Вот, подождите... «Я... не могу пережить...» Нет, не так... Сейчас, вот: «Я, как честный солдат революции, не могу простить себе оплошность, о которой вы знаете... Сознательно покидаю свой пост, уступая дорогу молодым силам... Прошу не судить строго... я сам себя караю за этот промах... жизнь теперь бесцельна...» – и все. – Ну, что я вам говорил?! – восклицает Ляпкин. – Сам признается в ошибке! Не забывайте к тому же, что он бывший... – Да бросьте вы! – перебивает Жарикова. – Нельзя из-за какой-то глупой ошибки так преследовать человека! Жарикова дымит, как вулкан. Я на картинке видел, как дымит вулкан. – Что, собственно... – начинает Зусман. Но отец его перебивает. – Задолго до революции он окончил Академию генерального штаба, – говорит отец. – Революция застала его на высоком посту в царской армии... Но в семнадцатом он сразу перешел на нашу сторону! – Может, он нарочно перешел? – тихо вставляет Зусман. – Не говорите, товарищи, чепуху! – строго возражает отец. – Он отлично командовал! Был храбр! Имел награды от Политуправления, в частности тот самый наган... из которого... но, конечно, ему было не просто... Ляпкина начинает плакать. Она сидит закрыв лицо руками, и слезы капают в чай. Так смешно капают в чай! Между прочим, я заметил, что к чаю никто не притронулся... – Но что же, собственно, было причиной самоубийства? – тихо и недоуменно спрашивает Зусман. – Вот это уже по вашей части! – ехидно обращается Жарикова к Ляпкину. Ляпкин опять разводит руками: – Он перепутал важные бумаги, вовремя не отправил. Я ему поставил на вид... ну, пропесочил немного... Я, конечно, никак не думал, что это повлечет... Ведь на ошибках мы учимся! Мне очень жаль... – У Ляпкина стал совсем растерянный вид. – Пожалел волк кобылу! – пробасила Жарикова. – Вы его затравили! – Кто ж его знал, что он так воспримет! – пробормотал Ляпкин и неожиданно торжественно закончил: – И все же этот выстрел звучит салютом преданных нашей власти людей! Теперь я вижу, что он был наш! – Поступок странный и дикий! – вмешивается отец. – Но его можно понять. Не забывайте, что он кадровый офицер, у него были свои понятия о чести... Пуля в лоб – это старый, но верный прием! Все же белая ворона... – Ему поставят памятник? – спрашиваю я неожиданно для себя. – Как Воровскому? Все невесело рассмеялись. – Да, уж тут не до памятника! – говорит Зусман. – Никогда не лезь поперед батьки в пекло! – говорит отец. И щелкает меня пальцем по лбу. «Странные люди! – думаю я. – Почему не до памятника? И при чем здесь белая ворона? Разве бывают белые вороны?» |
||
|