"Привет от Вернера" - читать интересную книгу автора (Коринец Юрий Иосифович)

РАЗГОВОР О СЕРЕДИНЕ

В небе над Москвой уже несколько дней живут облака. Солнца теперь не видно, зато стало тепло. И Гизи стала больше гулять.

Я вышел вместе с ней во двор. Ляпкин Маленький был уже там. Снег вовсю сыпал с неба большими пушистыми хлопьями, весь воздух был полон падающих хлопьев, и в середине этой метели стоял облепленный снегом Памятник Воровскому, и Ляпкин Маленький ходил вокруг него на лыжах. Потому что Ляпкину купили новые лыжи.

Метель была густая-густая. Крупные снежинки сразу липли на лицо и таяли. И Москва вдали, позади Памятника Воровскому, тоже гаяла. Таяла, но не растаивала. Как на киноэкране. Очень было красиво! Я очень люблю метель!

Я сразу сказал Гизи:

– Schau, ein russischer Schneesturm!

Я ей по-немецки сказал. По-немецки «метель» называется «снежный штурм». Потому что снежинки тогда штурмуют землю. Как маленькие парашютисты.

Гизи посмотрела, прищурившись, вверх, и на ее ресницы сразу сели три снежинки. У нее очень длинные ресницы, у Гизи. И в рот ей влетела снежинка.

– О! – сказала Гизи. – Frau Holle schüttelt ihre Betten!

Она это очень интересно сказала, я никогда не слыхал. Это в переводе значит: «Тетя Метелица выбивает свои перины». Но Гизи не сказала «тетя», то есть «Tante», она сказала «Frau», то есть «женщина». Так по-немецки обращаются к женщине. Когда у нас обращаются к женщине, допустим к какой-нибудь Ивановой, то говорят «гражданка Иванова». А немцы бы сказали «Frau Iwanowa». Но сказать «женщина Метелица» или «гражданка Метелица» – звучит как-то неуклюже. Потому я перевел вам «тетя Метелица». Хотя она нам никакая не тетя. Какая она нам тетя? Смешно!

Я спросил у Гизи: почему Метелица выбивает перины? И какие перины? А Гизи сказала, что Метелица, которая живет на небе, иногда делает у себя уборку. И тогда она взбивает толстые перины, на которых спит. Потому что она любит спать на толстых, мягких перинах. Она вообще любит поспать. И когда она спит, на земле никакого снегопада нет. А когда она делает уборку и взбивает свои перины, на нас сыплется снег. Вроде пуха. Ведь человеческие перины набиваются пухом, и когда их взбивают, из них сыплется пух. А Метелица набивает свои перины снегом, и из них сыплется снег. Знаете, какие у нее перины? Облака у нее перины, вот что! Потому что она спит на облаках! Там у себя – в небе...

Я спросил Гизи:

– Wer hat dir das gesagt? (To есть: «Кто тебе это сказал?») А Гизи в ответ улыбнулась.

– Mein kleiner Finger hat es mir gesagt! – сказала она. (To есть: «Мой мизинец мне это сказал!»)

Как вам это нравится? Хитрая все-таки Гизи! Здорово она умеет сказать! Но я тоже здорово могу сказать. Если захочу.

Мы с ней медленно шли по двору, ловя ртом снежинки, которые всё падали и падали, залепляя все кругом: и Памятник Воровскому в середине, и Ляпкина Маленького, который неуклюже ходил вокруг на своих новеньких лыжах.

Я показал пальцем на Ляпкина и спросил Гизи:

– Du denkst er ist in der Mitte? (To есть: «Ты думаешь, он в середине?»)

А Гизи сказала:

– Man soll nicht mit dem Finger zeigen! (To есть: «Нельзя показывать пальцем».)

– Warum? («Почему?») – спросил я.

– Darum, – ответила Гизи. – Es ist nicht schon! (To есть: «Потому! Это некрасиво!»)

Почему некрасиво? Странно! Но Гизи объяснила, что показывать на что-нибудь пальцем некрасиво. Надо показывать глазами, поворотом головы, в крайнем случае просто рукой, но не пальцем. Это невоспитанно.

И тогда я показал в сторону ходившего на лыжах Ляпкина головой и спросил:

– Ты думаешь, он в середине?

Гизи посмотрела на меня с удивлением: в какой середине?

– В середине двора? Конечно, в середине! – сказала она.

– А вот и нет, – сказал я. – А вот и нет! Ляпкин не в середине, и даже Воровской не в середине!

– Warum? – спросила Гизи, и я ответил ей:

– Darum.

Надеюсь, вы уже запомнили, что значит «Warum – Darum», я не буду вам больше этого объяснять. Что я раз объяснил, я повторять не буду. А вы запоминайте. Таким образом, прочтя эту книгу до конца, вы уже кое-что будете знать по-немецки.

Итак, я сказал ей «darum» и хитро на нее посмотрел.

– Это мы в середине, – сказал я. – Wir sind in der Mitte.

Она не поняла, как это «мы в середине», когда мы стоим с краю двора, возле стены, а Ляпкин – возле Памятника, в середине двора. Она подумала, что это я так болтаю. Но я вовсе не болтаю. Я ей открыл секрет: что я всегда в середине, где бы я ни был! Вот что интересно! И это не важно, где я стою – у Памятника или возле стенки, – все равно я в середине! А все остальное – дома, памятники, люди, лошади, собаки, деревья – все вертится вокруг меня!

– Понимаешь? – спросил я.

И Гизи кивнула. И я ей сказал:

– А сейчас мы с тобой оба в середине!

И Гизи опять кивнула.

Но я сказал, что лучше всего это видно не в городе, а на даче. В чистом поле это хорошо видно. Я спросил ее, видела ли она когда-нибудь горизонт в чистом поле? И Гизи сказала, что не видела. Я даже удивился: не видела горизонта!

– Никогда-никогда-никогда? – спросил я.

И Гизи сказала, что один раз она немножко видела горизонт у себя в Берлине, между домами и фабриками – ма-аленький кусочек... Мне ее даже жалко стало – не видеть горизонта! Это же очень плохо!

– А на море ты видела горизонт? – спросил я.

На море лучше всего видно горизонт, я в прошлом году был с мамой на море, и мы видели горизонт, и даже не с берега, а с корабля! Мы с мамой там плыли на корабле, все время плыли по морю, все дальше и дальше, и этот круг, горизонт то есть, все время передвигался за нами, куда бы мы ни поплыли – к берегу или от берега, – и мы все время были в середине этого круга. А все люди, которые ехали с нами на корабле, были сбоку, вокруг нас: конечно, близко к середине, но не в самой середине. В самой середине круга всегда были я и мама! Только я и мама!

А Гизи сказала, что она никогда не видела моря. У них в Германии тоже есть море, и туда можно поехать, но это стоит очень дорого, туда ездят только богатые, а ее папа рабочий, и мама у нее тоже рабочая – она работала на швейной фабрике, а потом Гизин папа стал безработным, – куда уж тут ехать на море! Для этого надо слишком много денег. И поэтому она никогда не видела моря. И на даче она никогда не была. Она все время жила в городе и родилась в городе, в Берлине, никуда не выезжала. Вот только первый раз приехала в СССР. И то это им МОПР помог. Если б не МОПР, они бы с мамой не приехали, у них не хватило бы денег. А я спросил ее, кто такой этот МОПР? Что это – такой богатый человек, да? И Гизи рассмеялась. Оказывается, что это вовсе не человек, этот МОПР, хоть он и богатый, – это много людей, целые тысячи, даже миллионы, потому что это такая организация – МОПР: это Международная организация помощи революционерам. Вот что это такое! Все члены этой организации собирают деньги в одну общую кассу, кто сколько может. Гизины мама и папа тоже члены МОПРа, они тоже платят туда деньги, но совсем немножко, копейки, то есть пфенниги, потому что у них в Германии не копейки, а пфенниги, и на эти пфенниги они и приехали в СССР. То есть не на эти самые пфенниги, которые они отдали в МОПР, а на много пфеннигов, и копеек, и пенсов, и других иностранных денег, которые собирали члены МОПРа. Все это Гизи мне интересно рассказала.

А я опять рассказал ей про горизонт. Я сказал, что на даче тоже можно видеть круг горизонта, особенно в чистом поле.

– Ты хочешь видеть горизонт в чистом поле? – спросил я Гизи.

И она сказала, что хочет. Тогда я сказал, что скажу маме и отцу скажу, и ее обязательно возьмут, и никаких денег платить не надо, никаких пфеннигов, просто мы ее пригласим, и все. И Гизи сказала:

– Danke! (Это значит: «Спасибо!»)

Разговаривая, мы с Гизи незаметно подошли к Ляпкину. Он все ходил на своих лыжах вокруг Памятника. Он двигался еле-еле, широко расставив ноги, и пыхтел, то есть сопел. Доказав еще раз, что он Сопелкин. И страшно воображал. Из-за своих лыж. Он стал весь красный.

Когда мы подошли, Ляпкин остановился и посмотрел на нас.

– А у меня лыжи! – сказал он.

Но я это пропустил мимо ушей. Гизи все равно не поняла, и я не стал ей этого переводить. Я это пропустил мимо ушей, а сам сразу его огорошил... Думаете, я насыпал на него горох? Вовсе нет! Зачем мне сыпать на него горох, когда я его и так огорошил, безо всякого гороха.

– Вот ты тут ходишь и думаешь – ты в середине? – спросил я его.

– Как – в середине? В какой? – переспросил он.

– Ну, в середине! Как ты не понимаешь! Вот ты скажи: ты в середине двора?

Ляпкин неуверенно посмотрел вокруг, потом на Памятник Воровскому, потом на нас.

– Да, – сказал он.

– Ну, а вообще? – спросил я ехидно.

Гизи смотрела и слушала.

– Как – вообще? – спросил Ляпкин.

– Эх, ты! Не понимаешь! В середине ли ты горизонта – вот что!

Ляпкин смотрел на меня, моргая. Он совсем растерялся.

– Эх, ты! – сказал я опять. – Ну, скажи вот что: в середине ты земли или нет?

– А ты? – спросил Ляпкин.

– Я в середине! – сказал я.

– Почему?

– Потому что я всегда в середине!

– Тогда я тоже в середине! – сказал вдруг Ляпкин.

Я расхохотался:

– Это ты? Ты-то в середине? В какой ты середине?

– В середине двора, – сказал Ляпкин.

Я опять расхохотался.

– Не понимаешь ты! – сказал я. – Ты в середине двора, а я вообще в середине! Понимаешь? Вообще! Я в середине всей Земли! Всего мира! И Гизи со мной в середине! А ты сбоку!

– Почему я сбоку? – обиделся Ляпкин. – Я тоже в середине!

– Это ты сейчас в середине, потому что мы к тебе подошли! И все равно ты немножко сбоку, потому что рядом. А когда мы с Гизи отойдем, ты будешь совсем сбоку! Сбоку припека!

– Нет, в середине! – сказал Ляпкин. – Я тоже.

– Нет, сбоку припека!

– В середине!

– Сбоку припека!

– В середине!

– Сбоку припека...

Мы могли бы еще долго спорить. Но Гизи нас перебила.

– Was ist los? (То есть: «В чем дело?») – спросила она.

Я ей объяснил, в чем дело.

– Ach, laß ihn! – сказала Гизи. – Er ist ein Dickkopf! (To есть: «Ах, оставь его! Он толстоголовый!»)

– Как? – спросил я. – Толстоголовый? – и посмотрел на Ляпкина: у него действительно была толстая голова.

Но Гизи сказала, что «толстоголовый» – это значит «глупый», который ничего не понимает. Так в Германии говорят. Я засмеялся. Я сказал Ляпкину:

– Ты толстоголовый!

И мы отошли.

Мы шли в сторону, а снег все сыпал и сыпал, и Ляпкин все смотрел сквозь снег в нашу сторону, а потом опять продолжил свой долгий путь вокруг Памятника на лыжах.

У Гизи была лопата в руках; она шла, подбрасывая лопатой снег, и вдруг сказала:

– Wollen wir ein Haus bauen. (To есть: «Давай строить дом».)

– Давай! – сказал я, побежал домой и принес лопату.

И мы стали строить из снега дом. Снегу было много, повсюду во дворе сыпал снег и лежал слой снега, а по краям еще и стояли сугробы. Мы выбрали большой сугроб и стали его обрабатывать.

Липкий снег хорошо обрабатывается. Из него можно высокую башню построить, и она не развалится.

Но мы строили не башню. Мы строили такой эскимосский дом, в котором на Севере эскимосы живут, – я в книге видел. В таком доме даже тепло, даром что он из снега. Гизи тоже слышала про эскимосские дома. Оказывается, эскимосы в Германии известны.

Гизи сказала, что мы будем два эскимоса: муж и жена. Только это секрет. Чтоб никто не знал. И я согласился. Мы стали быстро строить. Работы хватало! Гизи обрабатывала стены и крышу, а я в сугроб вкапывался. Чтоб можно было влезать. А то что это за дом, если в него нельзя влезать!

Ляпкин сошел со своих лыж, взял их под мышку и подошел к нам – смотреть, как мы строим. Он смотрел и сопел.

– Я тоже хочу делать дом, – сказал вдруг Ляпкин.

– Ты не сможешь! – возразил я. – И у тебя лопаты нет!

– Я буду лыжей копать!

– Не сможешь ты лыжей копать!

И Ляпкин стал совсем грустный.

Я объяснил Гизи, чего он хочет, и Гизи сказала:

– Пусть!

Пусть он будет наш сын. И копает с нами. У эскимосов дети всегда с родителями копают.

Я не очень хотел, чтоб он был наш сын, но уж ладно. Раз Гизи так хочет.

– Ты хочешь быть наш сын? – спросил я. – Тогда будешь копать!

– Хочу! – повеселел Ляпкин.

– Ты должен ее звать «мутти», а меня «фати» – это по-немецки, – сказал я. – Потому мы твои мать и отец!

– Ладно, – сказал Ляпкин.

– Скажи: «Ладно, фати».

И Ляпкин сказал:

– Ладно, фати.

И я ему дал свою лопату, чтобы он снег отгребал. Сам я лыжей вкапывался внутрь дома. А Гизи стала окна прокапывать. Работа у нас пошла быстро. Замечательно пошла работа! Только кончилась она не замечательно, вот что. Но это все сын был виноват. Недаром я не хотел его в сыновья брать.

Скоро дом был готов. Круглый дом с двумя окнами. И с трубой! Трубу, конечно, я сделал. А Гизи сделала окна. А Ляпкин снег отгребал, а потом стены обтесывал. А потом мы с Гизи туда залезли. А для Ляпкина места не хватило. Но ведь это не страшно, правда? Сын ведь может и на улице погулять. Ему полезно. Я ему так и сказал. Я сказал, что завтра мы дом расширим, и тогда он сможет в нем сидеть сколько хочет. А он хотел сейчас залезть в дом.

– Я хочу сейчас залезть! – сказал он.

– Ты же сын и должен слушаться родителей! – сказал я.

– Я хочу в дом! – захныкал Ляпкин.

– Скажи: «Фати и мутти, я хочу домой!»

– Фати и мутти, я хочу домой! – захныкал Ляпкин.

– Погуляй немножко, сынок! – сказал я. – Тебе полезно воздухом подышать!

– Я не хочу дышать! – топнул ногой Ляпкин. – Хочу в дом! – и заплакал.

– Er ist ja mit einer Trane im Knopf loch! – сказала Гизи. (Это значит: «Он со слезой в петлице». Так говорят про человека, который сразу плачет.)

– Lass das Kind herein, Fati! – сказала Гизи.

– Ну ладно, ребеночек! – сказал я, вылезая. – Иди посиди немножко!

– Я не ребеночек! – сказал Ляпкин.

Он залез в дом и надулся, упершись головой в стенку.

– Ты не упирайся в стенку-то! – сказал я.

А он еще больше уперся!

– Что ты за сын такой непослушный! – сказал я. – Сломаешь стенку! Говорят тебе: нагнись!

– Я не сын! – сказал Ляпкин. – И стенка моя! Я делал стенку!

– Как – твоя? Это мы вместе делали – значит, общая!

– Нет, моя! – крикнул Ляпкин.

Он так уперся головой в стенку, что она рухнула! Весь дом рухнул! Ляпкин выскочил из сугроба весь в снегу и сразу побежал прочь. Побоялся, что я его стукну.

Я помог Гизи выбраться и отряхнул с нее снег. Ну, скажите: разве можно такого человека, как Ляпкин, в сыновья брать? Разве он может быть настоящим сыном? Не может! Мелкий собственник он, а не сын! Вот что! И я отшвырнул ногой его лыжу.