"За все уплачено" - читать интересную книгу автора (Зыкова Елена)

2 ДНИ МИНУВШИЕ...

В тот год, когда Нинке выдали аттестат об окончании средней школы, в их глухую заволжскую деревню не вернулся ни один из парней, призванных в армию. Когда два года назад уходили по осени, то все клялись, что непременно вернутся в родной колхоз, а тут вот и не вернулись ни один из четырнадцати... До этого призванные ребята тоже возвращались с потерями, но чтоб вот так разом ни один, такого еще не бывало. Самые глупые старухи в деревне, они же и самые древние, пустили слух, что их всех забрали на какую-то тайную войну и все они там положили свои головы. Старухам никто не верил, но сестра Нинки Валентина как-то на танцах однажды напилась самогону и принялась выть в полный голос, что-де, мол, ее жених Антон тоже сложил свою кудрявую голову в неведомых краях, а ей даже последней фотографии своей не переправил. Валентине дали еще самогонки, и танцы продолжались.

Да что, впрочем, за танцы это были в бывшей церкви, давным-давно превращенной в клуб... Танцы – сплошь одни девки. Шерочка с Машерочкой. А играл на баяне одноглазый Васька-гармонист, играл все больше вальсы.

Потом, в течение лета, стали приходить письма от невернувшихся солдат, которых председатель колхоза «Рассвет», Перекуров Иван Тимофеевич, назвал «дезертирами». То в одну семью, то в другую стали приходить весточки от этих дезертиров. Чаще всего они поустраивались на стройки в разных городах, но были и такие, кто подписал разные контракты, кто в рыбаки подался, а кто в шахтеры, но все они писали разными словами одну и ту же фразу: «А барину Перекурову передайте, что в его обдристанный колхоз я не вернусь, потому что здесь я могу ни хера не делать, а зарабатываю достаточно, чтобы жить как человек. Барал я ваши трудодни». Ясно было, что от такой жизни никого не оторвешь, и дезертиров ждать назад не приходилось.

Поэтому осенью Перекуров вызвал к себе в правление всех девчонок, которые окончили в соседней деревне десятилетку, усадил их в клубе и сказал:

– Дела у нас подлые, девчата. На вас вся надежда.

– Это какая такая надежда? – спросила Нинка, которая знала, что при таких словах начальства ничего хорошего ждать не следует.

– А такая, что трудовой фронт нашего колхоза вовсе голый. И работать просто некому, а план нам не снижают. Надо давать план, а то вовсе с голоду сдохнем. Как старухи околеют, так и ферма, и поля останутся пустыми. Голод нагрянет.

По сытой и всегда хмельной роже Перекурова незаметно было, чтоб он настораживался в преддверии голода, но говорил так печально, что и Нинка, и все девчонки даже возгордились – если надо спасать родной колхоз от голодухи, значит, надо спасать. Впрочем, они и раньше этим занимались, в школу ходили еле-еле, особенно по весне и осени, а так все больше в поле. Потому и аттестаты давали не столько за экзамены, сколько за радивость и напористость в работе в колхозе.

Но сегодня в словах Перекурова было что-то еще, непонятное.

– Надо вам специальности приобретать. Профессии.

У всех девчонок сердце зашлось, опрокинулось и биться перестало. Неужто в райцентр пошлют на какие-нибудь курсы или в техникум? Ведь там и погулять можно, а коль очень повезет, то и замуж за хорошего парня выскочить. Все так примолкли, что слышно было, как у магазина кривой Васька играет спозаранку на своей гармошке – на похмельный стакан зарабатывает.

– Так вот, значит. В связи с неукомплектованностью наших рядов придется вам на месте, то есть в колхозе, осваивать некоторые, я бы сказал, специальности сильного пола. Потому что некомплект рождает ослабление наших усилий, а ослабление усилий приводит к невыполнению государственного плана и снижению нашего заработка.

В конце концов разобрались, что хитрые слова председателя колхоза означают одно – девчонкам надо осваивать специальности трактористов, слесарей, грузчиков-погрузчиков, чтобы заполнить те пробелы «в боевом строю», которые возникли по вине не вернувшихся домой дезертиров.

– Как ваши бабушки во время войны взяли на свои плечи все тяготы, так вот, получается, выпало и вам, – сказал Перекуров, который сам-то вообще был не деревенский, а городской, председателем сюда присланный райкомом. Из военных он был, в майорах ходил до председательской должности.

– Так ведь вроде бы нынче не война, – попыталась понять события Нинка. Но Перекуров ее обрезал:

– Не становись в один ряд с дезертирами! Не допущу! Я тебя под личным контролем держать буду! Чтоб самолично пришла завтра в девять ноль-ноль к правлению.

– Приду, – испугалась Нинка.

На следующий день до девяти часов Нинка успела повозиться в огороде и проводить мать в райцентр за деньгами. Раз в месяц она туда ездила на почту и исправно получала деньги от Нинкиного отца, который давным-давно куда-то уехал, но каждый месяц деньги присылал: то меньше, то больше, но перебоев не было.

В девять ноль-ноль Нинка подошла к правлению, а Перекуров уже стоял около красного трактора «Беларусь».

– Будешь осваивать, – сказал Перекуров. – Кого? – не поняла Нинка.

– Трактор! – заорал Перекуров.

– Так я это... – потерялась Нинка. – Я думала, что где-то в конторе, в правлении работа найдется для меня-то. У меня же аттестат самый лучший в школе!

– Для правления у меня дуры поглупее тебя есть! А ты садись и поезжай.

– Куда?

– А куда хошь! Сегодня четверг, а чтоб в понедельник ты у меня трактор водила как королева. Смотри, как это делается.

Он залез в трактор, что-то там сделал, дерганул рычаги и поехал.

Дал круг по площади, слез с трактора и сказал:

– Садись и учись. Горючим топливом заправляй в гаражах. Лей сколько надо. В понедельник получишь наряд на работу. Вот тебе и теория.

С последними словами он сунул ей в руки совершенно замызганную книжку, в которой было написано, что такое этот самый трактор «Беларусь». Книжку Нинка решила поначалу почитать вечером. Сейчас трактор стоял перед ней, грохотал мотором, трясся, аж подпрыгивал, будто его лихорадка пробирала, и Нинка вдруг поняла, что если поднапрячься и справится с этим железом, то действительно можно поехать куда угодно.

Она вскарабкалась в железное седло, неторопливо обдумала, где у нее руль, где какая педаль, справилась по книжке и так простояла в деловой задумчивости у правления колхоза часа полтора. То в книжку посмотрит, то всякие рычажки пощупает. Никуда ехать она и не мыслила, поскольку решила, что председатель колхоза мог отдать такой нелепый приказ только с большого пьяного надеру или с жестокого похмелья.

Через полтора часа Перекуров выглянул из окна правления еще более мрачный и злой, чем с утра, и заорал, как на заупрямившуюся корову:

– Ты чего, лахудра, у меня под окнами третий час тарахтишь, думать мешаешь?! Что стоишь, я тебя спрашиваю! Убирайся отсюда! Ехай, ехай!

Нинка испугалась, схватилась за руль, ударила по педалям ногами, и – трактор поехал. Через минуту-другую он даже поехал приблизительно туда, куда собиралась ехать и Нинка. Правда, у сельмага своротила скамейку, на которой зарабатывал себе пьяный завтрак кривой гармонист Васька, но уже за околицей деревни, когда пошли поля-луга и незначительные ошибки управления не играли роли, Нинка захохотала и поехала свободно. Ни черта там особенного сложного и страшного не оказалось. Вот только как запускать своего коня, то есть двигатель, в работу, пришлось помучиться. Но помог механик Петр Петрович, и Нинка если и не понимала до конца, как это у нее получается, то все равно и заводила, и глушила двигатель без больших трудностей.

В субботу она, правда, протаранила корову соседки тетки Анастасии, но та встала и пошла, а дня через два и хромать перестала.

Зимой чертов железный конь заводился плохо, и Нинке немало пришлось поплакать, прежде чем она к нему приноровилась. А работы вечно было много – к трактору подцепили кузов-платформу, и чего только и куда только она на нем не возила! От навоза на поля до доставки по домам членов правления после их заседаний. Это они моду такую взяли – до полуночи прозаседают, а потом требуют Нинку, чтоб она их развозила, поскольку водитель председателя Вовка Малый к этому времени падал даже в том случае, если цеплялся обеими руками за руль. И самым шикарным, веселым и необходимым при этих разъездах по домам считалось, чтоб платформа опрокидывалась, и все они, члены правления, валились в канаву. Потом те, кто мог стоять на ногах, подымали прицеп на колеса, грузили на него вовсе захмелевших, и Нинка довозила их до родных хат. Она этот прием с опрокидыванием своего прицепа отработала до совершенства, и ни разу никакого членовредительства не произошло. Но без такого падения в канаву всякое заседание партийного актива колхоза, всякий мало-мальский праздник для руководителей за праздник не считался.

Скверно было то, что, кроме водительской, Нинке сплошь и рядом приходилось выполнять работу и грузчика-разгрузчика. И по разброске навоза на родные нивы, и по доставке кормов на ферму. Вот тут уж ей пришлось порой так хребет ломать, что иногда по утрам чуть не час стояла буквой «г» и никак не могла разогнуться в пояснице.

Той же зимой она стала «гулять» с Борькой. Гулять – это означало, что после танцев он доводил ее до дому, а когда сидели в кино, то ему полагалось сидеть с ней рядом и обжимать. То есть хватать за сиськи и ляжки, лезть под юбку, прижиматься и угощать семечками. Но в клубе, когда крутили кино, Борька всего этого сделать не мог, потому что вечно торчал около киномеханика, очень ему хотелось освоить такое красивое дело, как крутить фильмы. Все остальные пацаны знали, что они «гуляют», и потому кино ей удавалось смотреть спокойно.

В ту зиму к ним привезли как раз фильм «Человек-амфибия». Господи, какой дивный фильм! И, главное, про настоящую жизнь и настоящую любовь. Очень и очень долго Нинка не видела ничего лучше! Какие там были красивые, удивительные люди – даже злодеи! А какое море и какая музыка! Нинка умудрилась и в своей деревне, и в соседних посмотреть «Человека-амфибию» четырнадцать раз и сурово себе положила, что когда начнется своя жизнь, а не из-под крыла матери, то сразу же, в тот же день, она начнет копить деньги, чтобы поехать к тому теплому морю, где есть такая жизнь, как в фильме. Конечно, никакого человека-амфибии на свете нет, а вот такое море с музыкой, такая любовь – есть.

Борька про эту мечту прознал и сказал, что тоже не против поехать к морю, только ему надо еще отслужить в армии, потом он вернется, и они поедут вместе. Заработают, отпросятся у Перекурова на месяц и обязательно поедут. Не так это и сложно.

В ту же самую зиму начали говорить, что скоро в деревне появится телевизор и работать будет уж вовсе некогда. Но телевизора еще не сделали, как вдруг вернулся один из «дезертиров» – жених сестры Валентины Антон Сбруев.

Всем он сказал гордо, что вернулся потому, что «потянула родная земля». Валентине сказал, что «позвала к себе обратно большая любовь». А Борька под большим секретом сообщил, что, напившись с друзьями денатурату, Антон сознался, что на какой-то шахте он попал в дурную компанию, проигрался в карты и его обещали зарезать, потому что на кон он поставил собственную жизнь. А поскольку расставаться с этой жизнью ему совершенно не хотелось, то он потихоньку и дерганул в родную деревню, где его никто не мог найти.

– Не то чтоб они его найти не могли, – высказал Борька свое мнение, – а просто кто поедет в наше захолустье чертово, чтоб какого-то Антона жизни решать? Это себе дороже получится, на кой хрен?

Однако Антон решил укрепиться на родной земле прочно и первым делом потребовал у Перекурова посадить его работать механизатором. Что Перекуров и сделал, отняв у Нинки трактор и передав его Антону.

После этого Антон долго размышлял, на ком ему жениться. Невест было четыре – Валентина, Нинкина сестра, две девчушки, которые в этом году кончали школу, и учительница из соседнего села Ольга Николаевна, на год Антона старше. Учительница забивала всех, и с ней соревноваться никто не мог, но когда Антон с бутылкой пришел к ней вести нужные разговоры, то она, опорожнив ее, выставила жениха за дверь, развылась на всю деревню, что жизнь ее порушилась, и буквально через неделю куда-то уехала, так что никто и не знал куда.

Малолеток в семейную жизнь председатель Перекуров регистрировать с Антоном отказался. Еще одну кандидатку, которая нацелилась было как-то с Антоном на ночь глядя слушать соловьев, Нинка и Валентина излупили так, что та на люди не показывалась с неделю, и Антон расписался в сельсовете с Валентиной.

Свою сестру, толстую, вечно злую Валентину, Нинка не любила. Даже не столько не любила, просто не было у них никаких общих дел. Валентина и жила-то от них отдельно, в доме отца, который остался после того, как тот уехал неизвестно куда. В деревне считалось, что жена и старшая дочь его поедом ели, и чтоб совсем не съели – мужик бежал куда глаза глядят. Однако перед свадьбой сестринская любовь как-то вдруг наладилась, Нинка очень радовалась за свою сестру, и чтоб дело долго не тянуть да женишок не передумал, свадьбу решили сыграть в первых числах июня, в самый раз перед первым покосом.

Напоить предстояло всю деревню без исключений. Кормежка – дело второстепенное, без нее многие запросто обойдутся, а вот упоить каждого по предельному желанию требовалось совершенно безоговорочно, иначе запомнят не как свадьбу, а лет десять будут талдычить при любом случае, что не праздник был, а непотребное свинство.

Так что брагу на зерне, дрожжах и, немного, сахара заварили в четырех здоровенных бочках, поставили их в баньке около реки, и недели через три сусло дошло, запенилось, и пошел кислый, приторный дух. Пора было гнать самогонку, и это дело поручили Нинке как самому надежному человеку.

Работа, в общем-то, не тяжелая, не пыльная. Главное, чтоб не спать, не залеживаться и следить, когда охлажденные в змеевике пары становились мутными, по градусам слабые, и следовало все загустевшее, отработавшее сусло из бака вылить, зарядить бак новой порцией, сменить потеплевшую воду в змеевике – и начинай весь святой процесс сначала. Но когда за это дело брались мужики, то толку выходило мало по той причине, что они были охочие к преждевременному и частому снятию «пробы». И по ходу дела обычно так «напробовались», что часа через два начинали путать технологические циклы процесса, туго соображали, когда идет сорокаградусная, а когда она уже слабела и к достойному употреблению не была пригодна.

А Нинка, пока была занята делом, продукцию свою на язык не пробовала, а проверяла на спичку, для чего капала самогонкой на лавку, растирала пальцем лужицу и поджигала ее.

Около полуночи на второй день заскочил Борька и одобрительно глянул на наполненные бутыли.

– Как идет дело? – озабоченно спросил он.

– Нормально, – сказала Нинка. – Выпить небось хочешь?

– Еще чего! – обиделся Борька. – Я просто так, без причины, не принимаю. Только по праздникам. Я просто так к тебе зашел, может, помочь надо.

Нинка отправила его с двумя бадьями за холодной водой для змеевика, Борька спустился к речке и принес воду. После чего закурил и сказал:

– У тебя тут такой дух густой, что можно и не пить, а все равно захмелеешь.

– А я уже косая, – созналась Нинка. – Утром перерыв сделаю, спать охота.

– А успеешь до свадьбы все выгнать? – испугался Борька.

– Успею, – успокоила она его.

Борька отказывался до тех пор, пока не появился жених – Антон Сбруев. Этот безо всяких разговоров сказал, что имеет право снять пробу, потому что не верит, что баба могла хорошо справиться с таким делом.

– Снимешь пробу и катись, – круто сказала Нинка. – А то я все бочки расколочу и ни черта тебе к свадьбе вообще не будет. Крутись как знаешь.

– Ладно, – согласился Антон и ухватился за еще теплую, только что наполненную бутылку.

– Горячая лучше, – сказал он. – Горячая да свежая сразу по мозгам ударит.

Они выпили с Борькой по кружечке и одобрили полученное качество продукта.

– Ты со мной как следует разговаривай, – сказал Антон. – Я теперь в вашем доме хозяин.

– Видали мы таких хозяев, – отбрила его Нинка. – Ты еще себя покажи как хозяин. Пока-то ты невесть где мотался, в деревню босяк босяком приехал, в чужой дом входишь, а разом в хозяева лезешь. Еще посмотрим, что ты за хозяин.

– А вот и посмотришь! – ответил Антон и потянулся было к бутылкам, чтоб снова снимать пробу, но Нинка схватила веник и ударила его по рукам.

– А ну-ка отвали отсюда! Хватит! Принял, и достаточно.

– Так ты же сама сказала, что по правилам холодненькую надо опробовать!

– Хватит! – уперлась Нинка. – Не желаю с Валентиной потом разбираться, будто я тебя до свадьбы опоила.

– Дай ему последнюю, – сказал Борька. Нинка, сама не зная почему, послушалась, и Антон нацедил себе железную кружку холодной самогонки и сказал:

– Теперь культурненько можно попить. Как в хорошем ресторане, как белый человек.

Культурненько у него называлось пить мелкими глоточками, а между этими глоточками чтоб закуривать папиросу, а все это разбавлять разговорами «за жизнь».

Вскоре он захмелел, но по-доброму, на скандалы не лез и хозяином себя больше не объявлял.

– А ты-то, Борис, когда Нинку в церковь поведешь?

– Без церкви обойдемся, – засмеялся тот. – Нам это не надо. А ты как решил, пойдешь, говорят, к попу Диомиду?

Антон приоткрыл дверь баньки, выглянул наружу, будто бы боялся, что его кто-то может подслушать. Потом снова уселся на скамью и сказал серьезно:

– Решили, что пойдем. Только осторожненько, без шуму. По деревне об этом вы оба не звоните, но мы решили, что такая подстраховка нам не помешает.

– Что за подстраховка? – не понял Борька.

– Да чтоб в церкви женитьбу закрепить, – поморщился Антон. – Меня Господь Бог в жизни выручил, спас меня. Совсем меня смерть за горло хватала, все врачи мне в жизни отказали, а один умный человек сказал: «Ты Богу молись, возверуй!» Я возверовал и молился. И жив остался. И через три дня, – сказал Антон, и глаза его даже засветились, – все врачи в госпитале в один голос сказали: «Помереть ты должен был, Антон, а почему выжил, мы не знаем!» И хоть я в своей батарее комсоргом был, но теперь на всю жизнь в Бога верю. Шуметь об этом не хочу, потому что имею желание жизненный карьер делать, но в душе у меня теперь есть Бог. Раз он меня выручил, жизнь мне спас, то и я должен слово свое сдержать и с Валентиной пожениться по-Божески. Мужчина слову своему верным должен быть.

– Если Перекуров об этом узнает, плохо будет, – засомневался Борька.

– Пусть узнает, – упрямо сказал Антон. – Слова своего я нарушить не могу. А в государстве нашем, по Конституции, у нас свобода совести. И среди партийных полно тех, кто потихоньку в церковь бегает. Пойдешь ко мне шафером?

– Я? – вздернулся Борька. – Да я ж вовсе в Бога не верующий, я в церкви, можно сказать, и не был ни разу.

– Был, – сказал Антон. – Ты же крещеный, все знают. Значит, Бог в тебе есть.

Нинка видела, что Борька в церковь на тайное венчание идти не хотел, но, с другой стороны, и трусом себя проявить не желал. Поколебался и сказал:

– Ладно. Если тебе это надо, то я пойду. Мне-то что, все равно осенью в армию возьмут. Армия все спишет.

– Вот и договорились! – обрадовался Антон. – Мы в Семеновку, в храм, к вечеру поедем. Насчет машины я договорился. Мы с Валентиной, Нинка да ты. В колокола лупить не будем, священник нам откроет, я ему уже деньги заплатил, и мы по-скоренькому все это провернем. А с утра уж в правление к Перекурову поедем, чтоб он нас записал. А вы с Нинкой когда обженитесь?

Борька ответил солидно, спокойно, как о деле решенном, хотя до этого таких разговоров с Нинкой даже и не заводил.

– Армию отслужу, и распишемся. Разом, как вернусь.

А поутру, как и предполагалось, притарахтел на своем трехколесном мотоцикле младший лейтенант милиции Самсонюк и без всяких ненужных слов спросил радостно:

– Газ гонишь?

– Гоню, – признала Нинка.

– Не из свеклы, надеюсь?

– Из зерна.

– Ага! На спичку горит? – деловито осведомился Самсонюк.

– А как же иначе? Проверьте любую.

– Ладно, дай офицерскую пробу.

Офицерская проба была такая же, как и проба Антона – одна порция еще теплого первача, чтоб разом забрало, а вторая – из ночного выгона, уже холодненькая. От бутылки с собой в дорогу Самсонюк долго отказывался, но потом пришел к выводу, что погода сегодня зябкая и бутылка с собой на непредвиденный случай не помешает.

К вечеру Нинка свою работу закончила. Она поспала пару часов, а к закату Валентина подняла ее, и они задами вышли к дороге, где уже в автобусе ждали их Антон с Борькой, и они поехали в соседнее село венчаться.

Все прошло ладненько. Уже стемнело до того, что каждый огонек в округе в домах был виден. Священник открыл церковь, зажгли электричество и свечи, и за полчаса торжественное венчание прокрутили без всяких запинок и даже так фасонисто и красиво, что Валентина побледнела с лица и стала симпатичной.

Наутро председатель колхоза записал Антона и Валентину как мужа и жену в свои книги и сказал длинную речь, смысла которой не понял и сам. Ясно было, что и Валентине, и Антону теперь до конца своей жизни предстояло дружно и слаженно трудиться на полях родного колхоза, а одновременно рожать как можно больше детей, чтобы они шли светлой родительской дорогой и также потом работали на тех же полях.

Вернулись в дом, где с помощью соседок на подворье уже установили длинные столы и уставили их всем, что Бог на сей день послал. И студень был в достатке, винегреты, салаты, пару поросят выставили, солений-варений всяких, короче сказать, стол получился отменный, не хуже, чем у других, стыдиться было нечего, всех можно было накормить и напоить. Лицом в грязь Агафоновы не ударили.

Погода тоже не подвела, день выдался солнечным, теплым, а после полудня даже и жарким.

Через час-другой уже все перепуталось, и каждый поздравлял невесту с женихом когда ему вздумается, иногда двое-трое таких поздравляющих говорили разом, но их все равно понимали и слушали.

Когда стемнело, а праздник набрал полную счастливую радость, подворье осветили как могли. Вытащили из дому лампы, включили фары трактора, ударила гармошка и те, кто помоложе, пустились в пляс.

За полночь уже изрядно пьяный Антон собрался произнести тост в честь своей молодой жены и самого себя.

Он поднял свой бокал, гордо выпятил грудь и сказал:

– Товарищи! Мы люди культурные и верим в нашу страну, в наших командиров и в светлое будущее коммунизма! И мы живем, пока живем! А когда умрем, тогда уже жить не будем! Так что выпьем за мою Валентину и за нашу прекрасную жизнь!

Все радостно закричали, признав, что жених произнес очень дельную здравицу, что в нем чувствуется ум. Антон залпом выпил свой бокал и плюхнулся на стул, но оказалось, что Борька, сидящий рядом, глупой шутки ради отодвинул его, и жених грохнулся на пол, потянул за собой скатерть, бутыль с самогоном упала ему на грудь, и мутно-желтая жидкость залила лицо виновника торжества.

Жениху, видимо, скучно было вставать или сил на такой подвиг уже не было и он закрыл глаза и затих.

– Умер! – истошно завопила невеста.

– Как же! – пьяненько усмехнулась Нинка. – Умрет он тебе! Конь с яйцами.

– А ты щупала, ты щупала? – оскорбилась невеста. – Своего заведи, тогда и говори!

– Отстань ты от меня! – в сердцах сказала Нинка, но сестра еще больше разъярилась:

– Сама отстань! Это моя свадьба! Сама иди отсюда!

На другом конце стола уже кто-то кому-то дал по уху, а кто-то упал.

– Пошли лучше погуляем. – Борька потянул Нинку за руку.

– Пошли, – безразлично согласилась она, и, с трудом пробравшись между людей, столов и стульев, они вырвались из избы.


Они шли вдвоем от дома к реке, а песни с криками вперемежку еще доносились до них.

– Умер! – передразнила Нинка старшую сестру. – Умора одна.

– Чего ржешь-то? – неизвестно на что обиделся Борька. – На свадьбе всегда так. Кто на карачках уползает, а кого выносят. А мне вот в армии, думаю, скучно будет без деревни. Дни считать придется. Здесь все-таки родной дом.

– Ага, – согласилась Нинка, плохо его слушая.

– Пошли на сеновале посидим, передохнем. А то и у меня от этого первача кружение в башке.

– Пошли, – ответила Нинка. – И я чего-то, как лошадь, много выпила!

Они поднялись на сеновал и присесть не успели, как Борька облапил ее сзади, стал сильно и торопливо хватать за грудь, за живот, за бедра, потом повалил на спину, и она только вяло сопротивлялась, словно и не понимая, что с ней такое творится.

– Ты меня ждать будешь? Ты меня ждать будешь? – все время повторял Борька и дышал тяжело, прерывисто.

– Буду, буду! – хихикала Нинка. – Куда я денусь! Ой, руки-то, руки убери!

Но он уже стащил ей через голову платье, что-то порвал, а потом больно укусил за плечо.

– Ты не бойся, Нин, я тебя люблю. Я ж только с тобой два года ходил. Я отслужу, и мы разом свадьбу сыграем. Твоя сестра еще позавидует.

Нинка почувствовала резкую боль между ног, но сильней болело укушенное плечо, и потому она даже не вскрикнула.

К утру Борька угомонился и заснул. Нинка обнаружила, что все ноги у нее в крови, а живот болит. Неожиданно ее сильно вырвало, голова закружилась, и она с трудом спустилась с сеновала и добрела до реки. Вошла по пояс в холодную воду, и разом стало легче.

Она засмеялась, взмахнула руками и прыгнула в поток воды. И пока плыла на другой берег, думала, что все теперь хорошо, все ясно и понятно, надо ждать, пока Борька вернется из армии.

В армию Борьку забрали через месяц. Проводили как положено.

А еще через месяц от него пришло письмо, которое она долгие годы помнила на память.

«Дорогая Ниночка, с приветом к тебе твой друг Борис! Я попал во флот, на Тихий океан. И сразу понял, что буду жить здесь вечно. Или на военном флоте, или на торговом. Как тут хорошо и красиво! Какие тут люди! А в нашу сраную деревню я не вернусь, и ты меня не жди. Ты теперь навсегда свободна, как морская волна. Твой моряк Борис».

О чем пишет Борька и что с ним произошло, Нинка поняла сразу. Только не сразу поняла, что произошло с ней. А когда поняла, то завыла по-волчьи.

– Ублюдок! Я ж беременная, что ж мне теперь делать? Как же мне в этой сраной деревне жить! Ах, гад, гад, гад!

Она бежала из деревни ночью. С чемоданчиком, где уместилось все ее барахлишко. Бежала в Москву, к очень далекой тетке.

Пока долго и тяжело ехала до Москвы, то поняла, что тетке она вовсе не нужна, но и обратной дороги не было, оставалось – только под поезд. Но было как-то страшно.

В Москве, на Казанском вокзале, Нинка решила, что через пять минут сойдет с ума. Но если на гулком вокзале ее еще окружали свои, много было деревенских, то, начиная с привокзальной площади, на голову ее обрушилась вообще чудовищная, непонятная и страшная жизнь.

Метро ее настолько испугало, что под землю она не полезла. Всем показывала конверт с теткиным адресом, над ней смеялись, говорили, что рядом, а лучше на такси или метро, но оказалось, что за это такси платить надо. И Нинка семь часов брела по Москве, расспрашивая дорогу, пока наконец не нашла свою тетку. Та встретила ее не то чтоб радостно, но спокойно... Как все это было давно!

Как давно вошла она в дом своей тетки, замученная, перепуганная, толком и не знавшая, зачем приехала, какого счастья и как искать.

Тетка Прасковья Ивановна вдохнуть в нее силы и уверенности, что все закончится хорошо, не могла.

Она усадила Нинку на кухоньке своей крошечной квартирки, поила чаем с баранками, вздыхала и, видно, больше всего боялась, что та окажется для нее долгой и тяжкой обузой.

Нинка наврала ей, что в Москву приехала просто так, от скуки и безделья и от того, что в родной деревне надоело до того, что скулы воротит.

Это тетка поняла, сама в свое время сбежала приблизительно по таким же причинам. Но жить у тетки было никак невозможно – в ее комнате умещались только деревянная кровать да шкаф, и не комната это была, не квартира, а перестроенный сортир в большом, до революции пышном, купеческом доме. Сейчас уже даже и представить было невозможно, как выглядели квартиры в первозданном виде: все было переделано, везде возведены временные стенки, а слышимость между квартирами получилась такая, что всякий чих было слышно через головы трех семей.

Прасковья вздыхала и печалилась по-старушечьи так долго, что Нинку уже тоска взяла и она решила на вокзале ночевать, но тут старуху осенило, и она воскликнула.

– Слушай, Нина! Да я ж тебя к соседке пристрою! Она одна как перст торчит, и денег у нее вечно нету, за хату свою вечно не платит, электричество у нее отключают и телефон сняли, но вообще-то бабенка тертая, москвичка коренная, от нее для тебя проку будет побольше моейного! Правда сказать, попивает она горькую, но во хмелю не буянит, а как глаза зальет, так и брякнется в кровать и спит без просыпу до пятых петухов. Я так думаю, что пару дней у нее переночуешь, присмотришься, а там, глядишь, и столкуетесь.

Теткина соседка Наталья тоже имела однокомнатную квартиру на той же лестничной площадке, но кухня у нее была здоровенная, с полдюжины раскладушек можно было поставить и еще бы место осталось.

Наталье и сорока годов не было, но выглядела она старухой, беспрерывно дымила «Беломором», а то, что попивала без меры и разума, было и без слов понятно – мутные глаза вечно слезились, щека дергалась, а одиноко торчащий изо рта зуб делал ее похожей на ведьму из детских фильмов. Но что трезвая, что пьяная – она была добрейшей души человеком, и всякое сходство с ведьмой было лишь внешним.

К тому же Нинке повезло, нашла она к соседке сразу правильный подход: достала из своего чемодана бутылку деревенского самогона и выставила его на стол в громадной и пустой кухне.

– Деревенский, соседка, не побрезгуйте. По-соседски надо познакомиться, в дружбу войти.

Наталья хмыкнула, глаза ее просветлели, и ни ломаться, ни кривляться она не стала: тут же сполоснула два стакана, достала перышки увядшего лука и горбушку хлеба, провалявшегося в столе добрую неделю, пару плавленых сырков и квас в бидоне – для запивки... Пир пошел горой.

Кухня, при всех своих размерах, была до нестерпимости грязной и запущенной, со стен обсыпалась краска, а во всех углах висела паутина.

– Так какие ветры тебя, голубка, в столицу занесли? – хитро блеснула глазом Наталья, и Нинка принялась было по привычке врать о том, что хотела бы учиться, работать, искать свою счастливую долю, но та засмеялась скрипуче и оборвала Нинку на полуслове:

– Так! Ну а теперь говори – на каком месяце брюхатая ходишь?

– Чего? – вытаращила глаза Нинка, и сердце у нее зашлось, будто она что-то срамное совершила.

– Да ничего, голубка, меня не проведешь! В Москву ты со своей деревни свалила, чтоб здесь грех покрыть, аборт сделать, вот так. И мозги мне не пудри. Ладно, считай, что ты в хорошую компанию попала, повесят нас на одной перекладине. Тетка твоя – фуфло. Знаешь, что она деньги в рост под проценты дает?

– Нет, – потерялась Нинка.

– Ну так знай. Считай, ей половина дома должны, а уж я так бессчетно у нее в долгу, что и отдавать не буду, потому как и не знаю сколько. Она тебя ко мне на постой направила?

– Да так... Сказала, что можно поговорить.

– Можно, – согласилась Наталья. – Место у меня на кухне есть, как видишь. Квартплаты я с тебя пока брать не буду. Пока не вычистишься от своего плода да на работу не устроишься. Самогонку такую делать умеешь? – Она с почтением кивнула на бутылку, которую привезла Нинка.

– Умею. Только аппарата нету.

– Аппарат я куплю. Невелик труд. Дрожжи я совсем по дешевке доставать стану, ну а сахар можно брать у моей сестры, за что ей будет положена каждая третья бутылка. Она в столовой работает, я тебя с ней познакомлю, потому что для тебя тоже – человек полезный, не то что твоя выжига-тетка, чтоб она сдохла. Вот так и будем жить: сыты, пьяны и нос в табаке.

– Но ведь кушать тоже надо! – робко испугалась Нинка.

– Надо, – равнодушно согласилась та. – С голоду не помрем, не волнуйся. Так сколько уже недель у тебя в животе?

Недель насчиталось много, чересчур много. Наталья озабоченно покачала головой и сказала, что тянуть нельзя.

– А больно будет? – не скрывая страха, спросила Нинка.

– Терпимо. Ты молодая, сдюжишь.


Но Нинка не сдюжила. Врач, который, может, и был врачом в ту пору, когда она только родилась, пришел прямо на кухню с портфелем, вытащил свои инструменты и принялся за дело.

Нинка видела, что и руки у старика тряслись, и сизый нос картошкой дрожал, и очки с носа падали прямо ей на ноги. Боль была непереносимой, и как она удержалась, чтоб не орать благим матом, и сама не понимала. Кажется, несколько раз теряла сознание, но приходила в себя от резкого запаха.

После операции выпили по стакану самогона, у Нинки еще оставалась деревенская бутылка. Потом врач получил свой гонорар, как он выразился, – бутылку магазинной водки завода «Кристалл» – и ушел.

А у Нинки кровотечение не прекратилось, к вечеру поднялась температура, а живот вздулся, словно туда натолкали камней.

Она терпела, полагая, что все пройдет само собой.

Наталья к полуночи протрезвела, зашла на кухню, глянула на Нинку и без всяких слов побежала вызывать «скорую помощь».

Врач «скорой помощи» был очень молодой. Разглядев больную, он очень испугался, заявил, что это дело подсудное, кто-нибудь за это сядет в тюрьму, и сядет очень прочно, после чего Нинку забрали в больницу.

Что там с ней было, во всяком случае, в первые дни, Нинка никогда не могла вспомнить подробно – боль, уколы, снова боль, сплошной туман в голове от всяческих лекарств.

Но ни старикашку врача, искалечившего ее, ни даже соседку она не выдала. Как успели договориться с Натальей перед тем, как Нинку забрали в машину и отвезли в больницу, так Нинка всем и говорила. Приехала, мол, из деревни, решила сделать аборт, посоветовала, где сподручно сделать, одна тетка на вокзале. Дала адрес. Адреса теперь Нинка не помнит. На улице после операции потеряла сознание. Очнулась у незнакомой женщины на кухне, звали женщину Натальей. Про тетку Прасковью, понятно, ни слова.

И Наталья говорила, что подобрала Нинку на улице, истекающую кровью. В добро или во зло прошла эта ложь, осталось неизвестным.

Потом, в больнице, Нинке объяснили, что аборт можно было сделать куда как проще и спокойней, вполне нормальным и законным путем, но этот путь для нее, дуры деревенской, кажется очень стыдным и нехорошим, она захотела, чтоб никто вокруг про ее грех не знал, вот и получила, что хотела.

Но деревенская закалка спасла Нинку. Выкарабкалась. И уже через неделю прочно поселилась на кухне у Натальи, привела ее в божеский вид за пару деньков, поставила у светлой стенки напротив окна диванчик, тумбочку, и получилось жилье не хуже, чем у многих.

Наталья чувствовала себя виноватой, бегала вокруг и всячески старалась ей угодить. О покупке самогонного аппарата она разговоров больше не заводила, видимо, идея создания винокуренного завода ей в конечном счете пришлась и самой не по душе. Опять же, зачем столь много хлопот, если пришел в магазин, да и купил. Дешево и сердито.

Нинка, выслушав эту установку, сказала:

– Да, ты уж и скажешь, как в лужу пернешь! Дешево! А где ж каждый день деньги доставать?

– Ох и глупая ты у меня! – весело засмеялась Наталья, потому что они были обе уже изрядно пьяные: отмечали официальное новоселье и выздоровление.

– Да почему же глупая? – обиделась Нинка.

– Да потому что дура!

– Опять дура! Как приехала в Москву, так каждый день в дурах и хожу! И там говорят – дура, и в больнице сказали – дура. И ты теперь.

– Так оно, наверное, и есть. Но ты не бойся, поумнеешь. Москва быстро всех в норму приводит. Насчет денег на каждый день, пропитания, я тебе вот что скажу. Ты теперь живешь в Москве. Восемь миллионов жителей...

– Господи, тьма какая! – поразилась Нинка.

– Вот именно. Все Скандинавские страны – Швеция, Финляндия и еще там кто-то – все вместе и то меньше, чем в Москве. Фабрики, заводы, торговля, театры. И ты полагаешь, что в таком городище да человек не найдет себе, чтоб на каждый день кусок хлеба сшибить? Да чем его запить? Это ж смешно! Если ты не хворая, если вид у тебя приличный и если хочешь, то какую-нибудь непыльную работу на несколько часов всегда найдешь! Самые глупые да жадные из вашего приезжего брата-лимитчика, те, понятно, на стройки прутся или троллейбусы-трамваи водят, а то и вовсе на ткацкой фабрике вкалывать подписываются. Ну, зарабатывают, понятно, однако ж за это и упираются, пока из жопы пар не пойдет. Это их доля, и хер с ними. А мне, к примеру, никогда много не надо было. Там уборщицей, тут сторожихой через двое суток на третьи, в другом месте в библиотеке читальный зал вечером подмету да раз в неделю пол вымою, и весь день свободна и пьяна, сыта и нос в табаке. Меня, Нинка, на фабрику, к станку, а того ужасней до конвейера этого, чтоб он душу из тебя человеческую выматывал, – ни в жизнь не загонишь! Это лучше сразу камень на шею да в Москву-реку.

– Я бы на фабрику тоже не хотела, – в сомнении качнула головой Нинка. – Тяжело там, я думаю. Один раз в кино видела. Станки грохочут, а они весь-то день промеж них бегают! Не сдюжу. Но вот на троллейбусе по Москве ездить – это все-таки почти как в поле работать... Воздух, и двигаешься, в общем...

Наталья при этих словах чуть с табуретки не упала.

– В поле работать! На троллейбусе! Башка твоя дурья! Это ж по двенадцать часов жопу за рулем парить! Туда-сюда, туда-сюда, все по одному маршруту, или ты думаешь, что троллейбус куда хочешь по городу ездит?

– Да нет, конечно. Но интересно...

– Ничего там интересного! А задавишь кого? Допустим, мать с младенцем переедешь? Так ведь если в тюрьму и не загремишь, так тебя отец младенца в темном переулке прибьет, а что и того страшней – младенец по ночам к тебе приходить станет, ручонки тянуть: «Тетя, тетя, не дави меня, мне бо-ольно!»

– Перестань! – испугалась Нинка. – Не пойду я троллейбус водить.

– И правильно, – одобрила Наталья. – Лучше всего, понятно, прилепиться к какому-нибудь магазину или к столовой, как моя сестра. Ну, в столовой хуже, там всякие медицинские осмотры очень часто и вообще посетитель пожалуется: что это у вас уборщица пьяная аки матрос, с ног мордой в свое грязное ведро падает! Вот и доказывай потом, что ты трезвая, поскользнулась. А при магазине – это фартово! Там подчистишь, там подгладишь, обед на перерыв продавцам сваришь или в другой магазин сбегаешь за бутылкой, кого подменишь – эх, это жизнь, когда прилепишься к магазину! – Наталья посмотрела на опустевшую бутылку и сказала жалобно: – Что-то меня сегодня не разбирает, может, водка плохая?

– Хорошая, – ответила еще наивная Нинка.

– Ты ее в нормальном магазине покупала?

– А где ж еще?

– Не знаю. Иногда могут всучить на улице.

– Да нет же, в нашем гадюшнике за углом!

– Да... А у тебя деньги еще остались?

В чем тут дело, Нинка уже поняла. Но посмотреть решила, под каким соусом Наталья будет выклянчивать на вторую бутылку.

– Остались.

– Ага... Так я говорю, водка фальшивая.

– Может быть.

– А раз фальшивая, то, наверное, с отравой! Подохнем мы с тобой через несколько часов.

– Неужто? – Нинка изобразила испуг.

– Точно тебе говорю! Тут одно спасение...

– Какое?

– Да вот, понимаешь, у меня одна компания за грибами поехала. Насобирали всякой дряни, в грибах-то никто как следует не разбирался, нажарили они две сковороды, сели к столу дюжина человек и все грибы начали уминать. А водку пьют только трос. Так вот, в грибах были блеклые поганки. Это смерть, если человек их съест. И что ты думаешь? Те, кто водку пил, остались живы! А остальные девять человек померли! В тот же вечер! А кто пил, веселенькие пошли на свадьбу гулять.

– Так и что? – вылупила глазенки Нинка.

– Неужто не поняла?

– Да нет...

– Еще нам выпить надо! Чтоб не отравиться!

– Неужто?

– Точно тебе говорю. Давай денег, слетаю мухой! Нинке наплевать было, что Наталья, да и другие ее за дуру держат. Она сама себе на уме была и очень хорошо в дураков иных прочих превращала.

– Не надо бегать, – сказала она. – Я уже в честь новоселья разом пару бутылок взяла.

– Ай, умница, ай, светлая головушка! – умилилась Наталья и чуть было не расплакалась от нежности.

Пока у Нинки оставались деньги, так они и устраивали посиделки каждый вечер. Днем Нинка гуляла по Москве, а вечером, при бутылке да Наталье, познавала теорию выживания в столице. И не только выживания, но и процветания.

– Лучше бы всего нам с тобой устроиться работать на пару в одном киоске «Союзпечать»!

– Газетами торговать?

– Точно. Утром часа три и вечером столько же. Но беда в том, что рано вставать надо. В шесть утра уже изволь свою лавочку открывать.

– А я всегда легко с петухами вставала.

– Все равно. Еще того лучше, понятно, в табачной лавочке работать. Вот уж кайф так кайф!

– Да чем уж там кайф?

– Навар большой иметь можно. Знаю я, как там дела крутят. Но чтобы такое жирное место получить – надо взятку дать. Большие деньги. Примерно две тысячи... Нам таких не наскрести, даже если ты свой заячий полушубок продашь.

– Да не продам я свой полушубок, и не мысли!

– А чего тебе с него? Немодный он.

– Зато теплый.

– В таком только деревенщина ходит.

– И пусть! Зато зимой не смерзну.

– Далеко до зимы-то еще.

– Тебе далеко, а мне близко. Вот ты свою шубу и продавай!

– Какая шуба! Я в солдатском бушлате зимой хожу. Удобней душегрея и не придумаешь! Я тебе такой же за бутылку достану.

– Не надо мне твоего солдатского бушлата!

– Ладно, не зарюсь я на твой полушубок из драного зайца, только коли он есть немодный и деревенский, так оно и есть. Не в том вопрос, а в том, как взятку дать и на работу нам с тобой в табачную лавочку устроиться.

– Так там опять же весь день сиднем сидеть!

– Экая ты несмышленая, – огорчилась Наталья. – Все тебе до самого конца объясни. Там же вокруг мужики ходят, табак покупают. А мужику что главное? Выпить, закусить, закурить, поглубже запустить! Он сигарет, папирос купит, а потом и спрашивает: «А где б здесь выпить?» А ты глазками поиграешь, к мужику присмотришься, а потом бутылку из-под жопы вытащишь и нальешь ему, сердешному, стакашку. С наценкой, понятно.

– Так это ж, это... это... спекуляция вроде.

– «Вроде»! – передразнила Наталья. – Это называется обслуживание населения по классу «люкс», как того достойны наши честные труженики – строители коммунизма в нашем Эсэсэсэре!

– А милиционер приметит?

– Ну, легавому бесплатно стаканчик нальешь.

– А не примет?

– Кто? Мильтон не примет?! Он что, не человек? Знаешь, у нас история была. Когда-то напротив Ярославского вокзала было кафе «Гребешки», всяких там улиток и моржей океанских подавали. Столы там были стоячие, то есть когда ешь-пьешь около них, то стоя. А зима была в тот год морозная, трескучая, хоть во двор не выходи! Ну, сообразили мы втроем с Мишанькой и Колей Старовойтовым, по рублю скинулись, бутылку купили, кое-что на закуску осталось. А холодно, в парке на лавочке не дернешь, в парадной какой тоже, и вообще мы это на бегу не пили – поговорить надо, за жизнь побалакать. Короче, еще пару рублевок нашли и пошли в эти «Гребешки». Я с Мишанькой закуску выбирать, а Коля Старовойтов встал у стола, бутылку на стол этот – бряк! И к нам пошел, что-то сказать хочет. Бутылка на столе осталась, там ее никто не возьмет, понятно. Чтоб у Мишаньки, да Коли, да у меня бутылку увели, такого никак не могло быть! Нас все знали. Но тут входит в рыгаловку милиционер. В тулупе, шапке и валенки в галошах. Замерз, как суслик. Дрожит, остановился посреди рыгаловки, видит – на столе бутылец и грозно так вопит: «Чья бутылка?» Все, конечно, хрюк и молчат! Потому как тогда за распитие напитков в общественном месте сразу штраф, и квитанцию на работу пошлют, а там тебя на собрании разбирать будут, моральные порицания, материальные наказания, без тринадцатой получки, без премии, ребенка из детского сада попрут, короче, за эту бутылку три шкуры спустят. И никто мильтону не отвечает, чья стоит бутылка. Он второй раз: «Чья, спрашиваю, бутылка?» Все молчат. Мильтон подходит к столу, сдирает пробку, наливает стакан, выпивает его и на стол железный рубль – с Лениным, – хлоп! И к двери пошел. По дороге рычит: «Вы что думаете, гады, что я не человек?! На морозе-то стоять попробовали бы!» Вот такой был случай...

Всяких случаев в жизни Натальи было не счесть. И все были очень поучительные и к месту, чтобы подготовить Нинку к суровой московской жизни. Они заседали на освеженной кухне при выпивке каждый вечер, и Нинка настолько привыкла к этим тихим вечерам под дешевый портвейн, что начисто забыла деревню.

Она не отдавала себе отчета и в том, что привыкает ежевечерне напиваться, но тут у нее закончились деньги.

Прожитый и пропитый период сделал их очень близкими подружками, и, подражая Наталье, Нинка стала принимать жизнь настолько беззаботно, что безо всяких сожалений отрезала и продала в парикмахерскую свою дивную, длиной до поясницы, золотистую косу – на шиньон. Денег за нее получили не очень много, но еще на пару-тройку вечеров хватило. На портвейн и курицу с макаронами. У себя в деревне Нинка привыкла к картошке, но в Москве очень быстро переключилась на макароны и ела их с удовольствием.

Потом сходили на донорский пункт, продали свою кровь, получили деньги и прожили еще неделю.

Продали Нинкин заячий полушубок.

Пили по этому случаю коньяк и закусывали его малосольной семгой: то, что коньяк якобы пахнет клопами, оказалось неправдой.

Собрались продать и диванчик, но тут Нинка словно проснулась и сказала, что на полу спать не будет и потому пора бы и за ум взяться.

Прикинули, куда бы устроиться работать, но здесь получился заколдованный круг – чтобы получить работу в Москве, нужна прописка, а чтоб была прописка, надо иметь работу. Куда ни кинь, везде клин.

Со злости решили призанять денег у тетки Прасковьи, но та поначалу отказала, а потом, стеная и охая, заломила такие проценты, что Наталья заорала.

– Теперь я знаю, почему великий русский писатель Достоевский такую гниду, как ты, собственноручно топором зарубил!

Про Достоевского тетка Прасковья, понятно, ничего не знала, во всяком случае, даже в объеме познаний Натальи, зато угроза касательно топора была для нее понятной и вполне реальной, а потому ссудила соседкам на бутылку портвейна безвозвратную ссуду и в тот же день купила в магазине дверной глазок и уже никому не открывала двери, прежде чем внимательно через глазок не разглядит посетителя.

Родственные связи у Нинки порушились практически навсегда.

Но приобретенный портвейн хоть и развеял тоску вечера, но общих проблем не решил.

Через день повезло. В магазине, в том же доме, где они жили и отоваривались, Нинке удалось устроиться уборщицей. Толстая заведующая долго пытала ее, кто она да что она, направила все-таки на медицинское обследование, Нинку признали по всем статьям здоровой, выдали справку. Справку заведующая положила к себе в стол и зачислила Нинку уборщицей вне штата – деньги выдавала каждую неделю в конце субботы из собственных рук, и нигде за них не надо было расписываться. Платила не скудно, на питание хватало, а все, что удавалось перехватить в магазине сверх того, шло на выпивку.

Сильный организм Нинки перерабатывал отраву легко – по утрам она вставала со свежей головой, но как-то случайно прочла в журнале «Здоровье» статью про женский алкоголизм, поняла, что женское пьянство – штука очень опасная, практически неизлечимая, а главное, что дети если и рождаются у пропойц женского рода, то получаются они ненормальными – дебилами, олигофренами и еще кем-то того хуже. Нинка не стала узнавать, кто они такие, эти дебилы и олигофены, ясно было, что дите родится чокнутое, будет пускать слюни, мычать, и из него получится бессловесное животное.

А иметь ребенка Нинке и тогда уже хотелось, и она твердо положила себе, что когда все в ее жизни утрясется и наладится, то она выйдет, как все нормальные люди, замуж, уедет из этой заплеванной кухни и родит как минимум двоих – сначала девочку, а потом мальчишку.

Выпивать она не бросила, но назначила себе «меру». Чтоб не каждый день и не до бесчувствия. Иногда даже сидела и смотрела, как хмелеет Наталья, и сама не пила вовсе, а та ее и не уговаривала – ей больше доставалось. Насчет того, чтоб обзавестись семьей и детьми, у Натальи было твердое мнение:

– Не торопись! Бабий век короткий. Погулять надо, повеселиться.

– Ты уже повеселилась! Никого нет, и даже зубов нет!

Наталья на это не обиделась.

– Это потому, что я от большой любви пострадала! У меня такая любовь была, что все завидовали! Он был настоящий мужчина!

– Так он тебе зубы и вышиб!?

– И он тоже. У меня зубы очень хорошие были, они всех моих хахалей злили. Но любовь такая была, какой у тебя вовек не будет!

– Это почему же не будет?! – рассердилась Нинка.

– А не будет, да и все! – захохотала Наталья. – Это очень должно повезти в жизни, чтоб любовь пришла. За это бороться надо. А ты, деревенщина, на мужчин и внимания не обращаешь!

– А ты видела, обращаю я внимание или нет? Да и что, мне на шею им кидаться?

– На шеи проститутки и всякие лярвы кидаются, – вразумительно объяснила Наталья. – А к приличной женщине они, мужчины, и так липнут. Потому что они чувствуют, когда какая женщина их любит, а какая это... фригидная!

– Какая? – ошалела Нинка, решив, что Наталья выругалась уж совсем по-ужасному, до беспредела.

– Фригидная! Такой все мужики до фонаря, она их может куском колбасы заменить, поняла?

Нинка поняла и про колбасу, и про все остальное, поняла, что быть фригидной – это очень нехорошо и даже стыдно. И что по мере возможности от этого надо избавляться. Ей вспомнилась свадьба сестры, Борькины руки, его пыхтение и боль во всем теле, а потом боль, которая пришла вместе с пьяненьким стариком врачом, и она попыталась прояснить все эти вопросы у Натальи, но та только засмеялась:

– Эка чего боишься! Когда борщ начинают хлебать, он всегда поначалу слишком горячий, а уж потом тебя от него за уши не оторвешь! Короче сказать, живи на полную железку, меня не стесняйся, кухня эта твоя, и укорять я тебя ни в чем не буду. Молодая, так и должна жить как молодая, нечего в старухи раньше времени записываться! А с кавалера, если заведется, так и прибыток может получиться! Мне-то раньше и цветы дарили, и на таксушках возили, а в какие мы рестораны ходили, ох, черт меня дери.

– А ты бы если б зубы вставила да за собой присмотрела, то и сейчас бы была ягодкой, – приврала Нинка.

– А что? – встрепенулась Наталья. – Мне ж только тридцать девять годов! Давай целую неделю пить не будем, а потом я к зубному пойду и попробую себе хоть собачью челюсь в рот вставить.

Самое удивительное, что Наталья свою программу выполнила. Не насчет того, чтоб неделю не пить – к бутылке она продолжала прикладываться с прилежной аккуратностью, но однажды пришла на кухню при полном блеске сверкающих передних зубов!

А Нинка на следующий день пошла в парикмахерскую, страдала там и мучилась, потому что неприятно было и непривычно, что кто-то чужой над ее головой колдует, однако когда ее отросшие волосы промыли, подстригли да уложили и она посмотрела на себя в зеркало, то решила, что страдания того стоили.

И в магазине ее появление от парикмахерской было отмечено. Заведующая сменила ей черный угрюмый халат на светло-зелененький и выдала резиновые желтые перчатки, приказав работать только в них, чтобы не портились руки.

Прямо в этой мокрой желтой перчатке Нинка и подала руку худому и остроносому парню, который вечером забежал в магазин перед закрытием, взял колбасы, хлеба и копченую рыбу, а потом заметил Нинку и сказал:

– Меня зовут Саша. А как тебя?

И протянул свою руку.

Нинка растерялась, перчатки не сняла, пожала сильную ладонь и ответила:

– Нина.

В магазин он пришел и на следующий день, но уже не торопился. Купил какие-то пустяки и дождался Нинку после того, как она вымыла все полы в зале и протерла прилавки.

Он позвал ее посидеть-поговорить в кафе неподалеку, но Нинка застеснялась и отказалась. И платьице на ней было паршивеньким, и духу не было идти в кафе, на люди.

– Тогда, может, дома у вас посидим? – предложил Саша. – Сейчас прикупим, чего надо, и скоротаем вечерок?

Нинка опять отказалась, потому что не знала, в каком непотребном виде дожидается ее Наталья, да и прибрана ли сама кухня. Но парень был такой веселый и открытый, что они немного погуляли по теплым вечерним улицам, и он рассказал, что работает официантом в одном из лучших ресторанов Москвы и так каждый день устает от вида размалеванных шлюх, что всякая простая девушка для него – что королева.

Простились они около Нинкиного дома, он узнал номер квартиры и сказал, что как-нибудь забежит на огонек – просто так, чайку попить.

– Официант? Халдей? – восхитилась Наталья, едва выслушав эту историю. – Вот это повезло так повезло! Они, подруга, халдеи эти, народ что надо! Клевый мужик! Сами привыкли на чаевых жить и по этому закону и для других живут. Считай, что ты в хорошую лотерею попала!

Саша забежал на огонек дня через три, двери за собой притворил ногой, потому что руки его были загружены сумками с самыми разными вкуснейшими продуктами.

Нинка поначалу засмущалась было, потому что в гостях у Натальи засиделся грузчик из ее магазина, который с бутылкой отдохнуть пришел, и та, понятно, принимала его на кухне.

Но Саша и грузчик очень быстро поняли друг друга, тут же подружились и уже через час были, как говорится, не разлей водой.

Вечер прошел так радостно и весело, как давно уже не было в жизни Нинки. Саша сыпал бесконечными анекдотами, от которых живот надорвать можно было, а грузчик сбегал домой за гитарой и спел несколько песен так, что если закроешь глаза, то от Владимира Высоцкого не отличишь. – Живем как белые люди! – сказала Наталья и увела грузчика к себе в комнату. – Давай покемарим, – просто сказал Саша и принялся раздеваться.

Нинка как-то и не подумала возражать, уж больно хорошим был вечер и не хотелось его портить скандалом.

Всю ночь Саша вертел ее с боку на бок, со спины на живот, так что Нинка только диву давалась. И в какой-то момент забылась, словно полетела куда-то под облака.

Заснули под утро, а когда Нинка проснулась, то Саши уже не было, но на столе, около стопки вымытых тарелок с клеймом ресторана, она обнаружила несколько крупных денежных купюр.

– Наталья, – сказала она, когда та вошла на кухню, – а Саша деньги забыл.

Та так долго хохотала, что Нинка даже разозлилась.

– Что хохочешь-то как скаженная?

– Ничего, ничего! С почином тебя! Ты сама у него денег не просила?

– Да зачем еще? У меня есть деньги.

– Значит, все в порядке, сам одарил. Понравилась ты ему, не фригидная ты. Я ж говорила, что халдеи жизнь правильно понимают. Это он тебе уважение сделал. Не вздумай кричать, чтоб обратно деньги взял.

– Да он же не придет больше, Наталья! – Нинка даже чуть не заплакала.

– Придет! Куда он, сердешный, денется.

Как всегда, Наталья оказалась права.

Саша принялся захаживать по два-три раза в неделю, всякий раз не с пустыми руками, и всякий раз на кухне получался маленький веселый праздник. Наталья встречала Сашу как родного, не знала куда его посадить и чем услужить.

Своего грузчика она больше не приглашала, быть может, считала, что нечего всякую сопливую шпану задарма поить, а может, ей было просто веселей в тесном кругу и она не хотела смущать Сашу всяким грубияном, у которого матерщина прет через каждое человеческое слово.

Однажды они устроили на кухне танцы, и с помощью Саши и Натальи Нинка вошла во вкус танго и вальса, а про остальные танцы Саша сказал, что их сейчас танцует каждый за себя, обходятся без партнерши, и большого ума да умения там вовсе не надо, знай дрыгай руками-ногами и задницей, и чем безобразней это будет получаться, тем лучше.

В октябре прошел первый снег и стаял. Саша принес на кухню большущий телевизор. Не новый, но краски были яркими, звук чистый, и Нинка поняла, чего на кухне и в ее жизни недоставало. Когда не было Саши и Натальи с бутылкой, она сидела перед телевизором, пока он не гас. Все равно, что там показывали, лишь бы там были живые люди, а самой смотреть на них и ни о чем не думать.

Нинка к Саше очень быстро привыкла. Он ей не нравился, но стал каким-то родным, ему можно было пожалиться на жизнь, рассказать о жизни в деревне. Она чувствовала себя с ним свободно, как с добрым старшим братом. Про Борьку она, конечно, ничего ему не говорила, да Сашу и не интересовала вся прошлая Нинкина жизнь. Сам он всегда был в ровном, немного усталом настроении, всегда знал кучу новых анекдотов и без подарков пришел за все лето только один раз, сказал, что вся их шарашка крупно проворовалась и пришлось откупаться, скидывая деньги в общий котел.

Зимой, перед Новым годом, он пригласил Нинку и Наталью в ресторан. Не в тот, где работал сам, а в другой, на окраине Москвы. К этому времени Нинка уже купила себе хорошее платье, а второе ей сшила соседка с верхнего этажа.

Этот поход в ресторан она вспоминала потом два дня без роздыху. Ей так там понравилось, что он снился по ночам. Ей казалось, что за столиком собрались самые красивые, вежливые и прекрасные люди со всей Москвы. Такое она видела только в кино. И, конечно, по телевизору, но в жизни все это было куда как лучше!

На следующий день она сказала Саше, что хочет работать, как и он, официанткой. Он хмыкнул, почесал реденькие волосы на затылке и сказал:

– Оно-то бы можно, но не думай, что так просто. Официант, подсчитали, за смену перетаскивает четыре тонны всяких продуктов и бутылок. А сколько набегаешься туда-сюда? Все наши девки страдают от того, что ноги болят. Хотя, понятно, занятие хлебное. Но в приличный ресторан тебя не возьмут, нужно хоть какие курсы кончить. А в дрянной кабак себе дороже получится. Подожди с этим делом.

Нинка решила не торопиться. Положила себе за цель найти курсы официанток и потом работать в самом большом и красивом ресторане. А пока и без того дела шли совсем неплохо.

Как-то в обеденный перерыв к ней подошел солидный мужчина в шляпе, сказал, что работает рядом в научном институте и нужно, чтоб через вечер Нинка приходила убирать его кабинет.

Нинка согласилась и пришла в тот же вечер и удивилась, что там уже была штатная уборщица. И Нинка не поняла, в чем же дело, но начальник объяснил, что он научный работник, никому верить не может, а эта уборщица – подосланная ему врагами шпионка, так и высматривает, как бы залезть к нему в стол, выкрасть документы и передать их кому надо.

– В Америку? В ЦРУ? – обмерла Нинка, потому что только недавно посмотрела по телевизору фильм про шпионов из американского ЦРУ, какие они подлые и хитрые и как ловко заманивают в сети доверчивых советских людей.

– Да нет! – поморщился начальник. – Без ЦРУ в науке завистников хватает. Залезут в стол, то есть подкупят уборщицу залезть, украдут мои идеи и разработки, докажи потом, что они твои! Авторского права в стране никакого! Как дикари живем, а вокруг цивилизованный мир.

Нинка ничего не поняла из его жалоб. Платил этот человек, окруженный врагами, за уборку своего кабинета очень скупо, но, правда, и работы там было минут на двадцать. Нинка прибиралась, а он ждал. Потом запирал все столы и железные ящики, запирал двери в свой кабинет, и они уходили из учреждения.

– Непонятно, что ему надо? – сказал по этому поводу Саша и нахмурился.

Но через неделю, после того как магазин уже закрыли, к Нинке подошли молодой парень с девушкой, долго вели непонятные разговоры вокруг да около, а потом попросили Нинку за пятьдесят рублей либо украсть у ее начальника ключи от письменного стола, либо снять с них слепок на пластилин. Нинка испугалась и убежала домой. Всю ночь промучилась, а на следующий день все рассказала своему работодателю.

– А я что говорил? – обрадовался он. – Бездарные завистники копают под меня яму! Ладно, сегодня приберись, а больше не приходи. Ты уже под колпаком.

Под каким колпаком, Нинка тоже не поняла, а с приработком рассталась без сожаления – неприятно было все время чувствовать на себе подозрительный взгляд начальника.

Под Новый год, в субботу, когда у католиков уже было Рождество, Саша пообещал устроить вечер – всем вечерам вечер. И Нинка с Натальей весь день к нему готовились.

Раньше обычного в дверях прозвонил звонок, и Нинка весело кинулась отворять. Но оказалось, что это не Саша, а на пороге стояла очень полная, накрашенная девица лет тридцати.

Она исподлобья глянула и спросила:

– Ты Нина?

– Я, – ответила она. – Да вы проходите.

– Я спрашиваю, ты Нина? – снова спросила она и шагнула в прихожую.

– Я же сказала, что я! – подивилась Нинка. Тогда жирная девица схватила ее вдруг за волосы и сильно ударила головой о стенку.

– Шлюха вонючая, деревенская! – заорала девица. – Я тебе еще покажу, как чужих мужей принимать!

Она собралась было еще пнуть Нинку ногой, но из комнаты выскочила Наталья и девица кинулась к двери.

Однако Наталья соображала быстро, да и опыт у нее был не Нинкиному чета. Она схватила табуретку и выбежала следом за жирягой на площадку.

Девица уже бежала по ступенькам вниз, когда Наталья перехватила табуретку обеими руками за ножки и метнула ее вслед убегавшей.

Табуретка попала той по горбу, девица упала и скатилась по ступенькам донизу, визжа, как недорезанный поросенок. Но вскочила бойко и убежала.

Нинку в этой истории огорчило поначалу только то, что она растерялась и сама не успела дать как следует сдачи. Решила, что если этот жиртрест еще раз придет, то она ее разделает под орех сразу же, как только увидит.

Но Саша в этот вечер не пришел. Заглянул мясник из Нинкиного магазина – Лева. Сам он себя мясником не называл, а пояснил, что он рубщик мяса, а это совсем другое дело.

Втроем они напились в тот вечер по-страшному.

Лева тоже на ногах не устоял, и за полночь прикорнул около рукомойника, спал вроде бы тихо, как сытый кабан, но под утро полез к Нинке в кровать. Она пнула его, Лева извинился и вернулся на прежнее место.

Утром он сходил в магазин и принес ящик пива. Выпили, Нинка подремала, ее все равно немного подташнивало, но она пошла вечером в магазин, чтобы вымыть там полы и почистить, что полагалось.

Саша не объявился и на Новогодний праздник, а заглянул только на старый Новый год.

Пришел он с пустыми руками, смущенный и виноватый.

– Черт ее знает, заразу, от кого узнала, – объяснил он визит своей жены. – Кто-то из своего брата-халдея продал. Позавидовал моему тихому счастью, ведь так хорошо жизнь наладилась.

– Так разведись с ней, – предложила без напора Нинка.

– Я б хоть сейчас. А куда Мишка с Ольгой денутся?

Оказалось, что Миша и Оля – его дети от этой жирной пакостной хулиганки. И он, Саша, их очень любит, а главное, что они совершенно сгибнут и не получат правильного воспитания, если Саша уйдет. Ей, его жене, и сейчас-то на детей наплевать, а если он уйдет, то она их сбросит в какой-нибудь приют.

– Давай не будем торопиться, – сказал Саша. – Поутихнет буря, и месяца через три все станет по-прежнему.

– Ах, буря поутихнет? – спросила Нинка и засмеялась. – А я что, морячка, что ли, чтоб тебя на берегу ждать? Нет уж, я в чужую семью лезть не желаю. Если б знала, что у тебя жена и дети, никогда бы с тобой и не спуталась. Так что прощевайте, Александр Игоревич.

Он, кажется, чуть не заплакал, сказал, что за последние пять лет у него ничего светлого в жизни не было, кроме появления Нинки, но чем больше он размякал и плакался, тем больше она твердела.

Наталья этот разговор подслушивала из своей комнаты, а когда Саша ушел, то вышла на кухню, долго молчала, а потом сказала.

– Нормальный ход, Нинон, все путем. Один урок ты получила и закалилась. Вижу, что своя голова у тебя начала работать. И пора тебе на крепкие рельсы свой бронепоезд ставить. Этой зимой займемся твоей московской пропиской. Без этого ты здесь что курица без насеста, любой тебя сдунет, как захочет.

Вся зима прошла в борьбе за эту прописку.

Чего только не придумывали, в какие тяжбы не бросались, но ничего не получалось, пока не вышли на нужного человека. Нужный человек поначалу сказал Наталье, сколько это будет стоить. А когда увидел Нинку, то цену скостил, и сильно скостил, но сказал, что ей надо будет поехать с ним отдыхать на озеро Селигер на недельку – там у него маленькая дачка.

Как Нинка не умоляла его вернуться к денежному расчету, даже за большую цену, – он уперся и не соглашался, а в конце концов разозлился и сказал, что московская прописка будет бесплатно – только за отдых на Селигере.

Свое слово он сдержал – прописку она получила.

Нинка свое слово тоже сдержала, но никогда старалась не вспоминать эту мерзкую неделю, хотя там ничего уж такого плохого и не было – никто ее не обижал, не издевался над ней, не заставлял у плиты стоять или грязное белье стирать. Лежала всю неделю в кровати, вот и все дела.

Наталья за прописку на свою жилплощадь потребовала, как всегда, не более пары бутыльцов портвейна, а когда выпила, то сказала, что долго Нинке в тягость на этой хате не будет, потому что скоро сдохнет, как ей цыганка на Киевском вокзале нагадала. И вся квартира останется Нинке, только похоронить ее, Наталью, надо по-человечески, по-хорошему, чтобы со священником и в гробу, не красными тряпками умотанном, словно она коммунистка или комиссарша какая, а чтоб из чистых, лакированных досок.

– Ладно, – ответила Нинка. – Ты только подохни, а уж о похоронах я позабочусь.

– Вот все и путем! – обрадовалась Наталья. – А я тут, пока ты на Селигере гужевалась, подыскала тебе вечернюю школу официанток.

Но со школой официанток дела не заладились, и Нинка потом очень долго никак не могла понять, почему такое произошло.

Поначалу сообщили, что устроят какой-то экзамен по правописанию и умению правильно говорить по-русски. Нинка в школе писала грамотно, а говорить – так вроде бы говорила не хуже других, и что там требовалось такого необыкновенного в разговорах, она в голову взять не могла.

Потом объявили, что экзамены отменяются, что официанткой можно работать и малограмотной, лишь бы считать умела да была быстрой и вежливой. А вместо экзаменов будет «художественный просмотр».

Что такое этот «художественный просмотр», не знал никто. Но уже прошел слух, что желающих поступить в школу официанток намного больше, чем тех, кто по осени стремится быть зачисленным в театральный институт. Так это или не так, Нинка не узнала и решила, что это враки.

Очень веселая девушка Алла, с которой Нинка познакомилась во время подачи документов, была большой пронырой. Нинке она сразу понравилась.

– Художественный просмотр – это значит, что мы все там будем ходить перед комиссией голыми!

– Совсем? – поразилась Нинка.

– Может, и не совсем, а в купальниках! Так что ты купи себе лифчик покрасивше.

– Да я как-то и в красивом лифчике не очень хочу перед мужиками там выкаблучиваться, – заколебалась Нинка.

– Тебя не спрашивают, хочешь или нет, – осмеяла ее Алла. – Ты вслушайся только: художественный просмотр! Понимаешь или нет?

– Да зачем такие страсти? – охнула Нинка. – Мы же перед голодными посетителями не будем голыми ходить? Или в купальниках?

– Во-первых, деревня ты деревня, не перед посетителями, а перед клиентами! Это ты запомни да не ляпни где не к месту. А во-вторых, в купальнике члены комиссии могут легче разглядеть, какая у тебя пластика движения!

От таких хитрых слов у Аллы у самой глаза округлились, а Нинка так и вовсе ничего не поняла.

– Что это за колбаса такая?

– Ну, как ты ходишь, как лежишь!

– Да хожу как хожу! – вконец разозлилась Нинка. – Я же так понимаю, что мое дело в ресторане или столовой – как быстрее этого самого клиента обслужить. И не обсчитать его.

– Вот таких в школе называют не официантами, а «половыми». Знаешь, кто такой половой?

– Знаю, читала, – буркнула Нинка.

Вечером они с Натальей попытались самостоятельно разобраться, в чем может состоять этот «художественный просмотр». И что этим членам комиссии надо.

– Будут себе в постель девок отбирать! – уверенно сказала Наталья. – И ничто другое.

– Да брось ты, Наталья! – оскорбилась за школу Нинка. – Там же в комиссии, я их видела, такие люди большие сидят!

– Какие это большие? Что у них такое уж большое, чего и разглядеть нельзя?

– А вот заместитель председателя, говорят, известный артист Пахомов! Я его в кино видала!

– Пахомов? Известный? Да он всегда какие-то малюсенькие роли играет!

– Все равно известный! – уперлась Нинка, а тут вспомнила, что года три тому обратно Пахомов играл официанта в какой-то очень хорошей картине. И ей стало понятно, почему он заседает в приемной комиссии. Но Пахомов играл всегда очень хороших людей, и Нинка поверила, что он будет добрым и ее не «зарубит».

– Ишь ты! – засмеялась Наталья. – Почему это тебя не зарубит, а остальных зарубит? Сколько, говоришь, вас там сейчас на одно место?

– Две с половиной, – вспомнила Нинка то, что ей под страшным секретом передавала Алла.

– Ага. Тут хошь не хошь, а кого-то рубить надо, сама понимаешь! И потому тебе там сразу чем-то отличиться требуется! Чтоб тебя отметили и запомнили!

Отличиться Нинка догадалась великолепным платьем, которое приглядела в сундуках тетки Прасковьи, когда та по неосторожности вынимала при Нинке из сундука закладную вещь какого-то своего должника. Должник принес деньги, что брал в долг, и стоял на лестнице, ждал свой заклад, а Прасковья от волнения и жалости, что ценный заклад уплывает, про нее и забыла. Тут-то Нинка и углядела это платье – черное, воздушное, с золотыми звездами по подолу.

Нинка сразу поняла, что по лютой доброте своей Прасковья платье никогда не даст. И поэтому, чтобы получить платье на один день, понесла тетке в заклад телевизор, который подарил Саша.

Тетка согласилась взять телевизор на неделю, а на один день дала платье.

– Актерка одна мне его заложила, – сказала тетка. – Года четыре тому прошло, так и не пришла за ним. Платье хорошее, сносу ему не будет.

Нинка примерила платье, когда Наталья, улокавшись портвейном, пошла спать. При ней Нинке не хотелось щеголять в обновке.

В зазеленевшем стекле зеркала, которое Нинка нашла в хламе какого-то разбитого старого дома на Арбате, Нинка отразилась очень шикарно, и даже само зеркало засверкало от этого великолепия.

Но беда заключалась в том, что в этом платье до школы официанток никак нельзя было добраться: буфы – как бочки на плечах, а сзади волочится шлейф, как у королевы. Нинка сообразила, что можно взять такси, всю ночь подшивала и ушивала на себя свой наряд, а утром отправилась на «художественный просмотр». За счет своей фамилии, начинавшейся с буквы «а» – Агафонова, значит, – Нинка должна была во вторник появится перед комиссией одной из первых, и потому она пожалела, что придет и уйдет в своем платье в то время, когда все ее соперницы еще не соберутся, чтобы подохнуть от зависти.

Так оно и оказалось. Нинка утром отловила такси и поехала в школу. Таксист по дороге на нее косился и наконец спросил:

– Вы артистка, наверное?

– С погорелого театра, – ответила Нинка.

– Я вас где-то видел...

– Ага. В кино «Свинарка и пастух».

Таксист принялся вспоминать, видел ли он ее в этом фильме, но не вспомнил, пока они не приехали на место.

Перед дверьми зала, где проводили просмотр, стояло только с дюжину девушек, от буквы «а» до буквы «в», остальные должны были подтянуться попозже. Все они были приодеты кое-как, без Нинкиного блеска. Они встретили ее, широко раскрыв глаза, заохали, испугались, и те, кто в очереди на просмотр стоял по списку еще не скоро, а жили неподалеку, ринулись домой, чтобы тоже надеть что-нибудь запоминающееся.

По списку Агафонова, то есть Нинка, шла третьей, и когда она влетела в большой и пустой зал, где у окна за длинным столом сидела комиссия, то поначалу наступила гробовая тишина, а потом захохотал актер Пахомов. Он вскочил, схватился за живот и упал поперек стола.

Остальные члены комиссии некоторое время крепились, но когда Нинка, не добравшись до их стола со своим паспортом в руках, запуталась ногами в шлейфе своего платья, споткнулась и растянулась в растяжку прямо на полу, вся комиссия покатилась с хохоту.

– Блестящий, блестящий номер, милочка! – закричал седой председатель комиссии. – Вы просто великолепны!

Нинка видела, что старик сейчас заплачет от радости, и кое-как встала с пола, причем опять наступила на подол и он треснул во всю длину, от пяток до бедра.

– У вас просто актерское дарование! – воскликнул председатель. – Вы нас поразили!

И тут Пахомов, сам Пахомов, потопил Нинку.

– Да не актерское у нее дарование, Иван Васильевич, – со стоном сквозь смех прокричал он председателю. – Вы сегодня не в театральное училище студенток набираете! И ни черта она не играет! Она такая и есть, как перед вами стоит, вернее, лежит! Ей только трактор или бульдозер водить, правильно я говорю, девушка?

– Трактор я водила, – горделиво ответила Нинка. – А вот бульдозер не доводилось.

– Кто вас надоумил эту греческую хламиду на себя напялить? Наверное, ваша прабабушка? – воскликнул Пахомов.

– Нет. Я сама.

– Да лучше бы вы голой к нам пришли! Мы бы хоть увидели, как вы двигаться можете, не ходите ли раскорякой, как беременная утка. Знаете ли, куда руки деть, если сумочки у вас нет!

– Голой я к вам не приду! – сказала Нинка. – А такого платья у меня никогда в жизни не было.

Председатель унял свою комиссию довольно грозным стуком карандаша по графину и доброжелательно сказал:

– У вас, девушка, еще многого чего не было в жизни. Но все еще впереди. Так что не торопитесь хвататься за все, что под руку попадется. Вы ведь с периферии?

– Из периферии, из периферии! – крикнула Нинка. – Прям будто у меня на лбу написано, что деревенская! Идите вы все к черту!

– Вот! – воскликнул Пахомов и поднял вверх руку. – Вот это, товарищи, я и называю типичным образчиком того, что мы, актеры, определяем не гордым термином «официант», а половой! – И он забавно крикнул: – Че-авек! Вот как подзывали купчики в старину официантов!

– Все равно я буду официанткой! – нахально сказала Нинка. А Пахомов ответил ей уже безо всякой улыбки:

– Будешь, будешь, такие, как ты, – публика пробивная! Это таланты нуждаются в поддержке, а бездари прошибутся сами! Только упаси меня Бог когда-нибудь попасть за твой столик.

– Подождите все, – сказала толстая женщина с ястребиным носом. – Совсем девчонку заклевали. Пойдет и, чего доброго, повесится. Давайте хоть глянем, может быть, она что и может. Агафонова, вы приподымите, пожалуйста, подол платья обеими руками и пройдите от дверей до окна. Ровненько постарайтесь пройти, красиво, как балерина.

Нинка подол приподняла. Но забыла, что на ногах у нее были сапоги Натальи с обрезанными голенищами, потому зачем было единственные хорошие туфли трепать, если за длинным платьем ног все равно не было видно!?

А в этих неуклюжих сапогах у Нинки не получилось пройти ни ровненько, ни красиво. Потому что балерины в сапогах не танцуют.

На этот раз над ней не смеялись, а стыдливо отводили глаза в сторону, что было еще противней, потому что Нинка поняла, что ее жалеют.

Ее попросили сделать еще какие-то глупости, а потом седой председатель комиссии сказала:

– Пока ничего утешительного сказать вам, Агафонова, не могу. Приходите через год. Пообвыкнитесь в Москве, походите по музеям, по хорошим театрам, посетите зал консерватории... И тогда больше вы не будете устраивать нам такого нелепого театра.

Нинка так и не поняла, если честно сказать, какой такой театр она устроила, но когда вышла из зала в коридор, то увидела, что все ее соперницы-завистницы тоже устроили такое представление! Успели по Нинкиному примеру понапялить на себя жуть какие туалеты, а подруга Алла щеголяла в шляпе с длинным пером, которую изловчилась выпросить в театре оперетты, благо он был от школы официанток не очень далеко.

Нинка очень огорчилась своей неудаче, но самые большие неприятности ее еще только ждали, потому что тетка Прасковья объявила, что платье назад в таком изорванном и загаженном виде ни за что не примет, Нинка может сама в нем щеголять, сколько заблагорассудится, а телевизор тетка Прасковья оставит себе навсегда.

Это было ужасно, потому что к телевизору она уже успела привыкнуть, как к родному человеку. Смотрела допоздна, пока не кончатся все программы.

Наталья тоже очень разозлилась таким поведением соседки и сказала, что шумного скандала поднимать не надо, это только привлечет внимание всей общественности, а так как злые языки уже распустили сплетни, что обе они, и Нинка и Наталья, пьют горькую и принимают в гостях различных мужчин, то общественность в случае такого конфликта будет на стороне тетки Прасковьи и, чего доброго, дело дойдет до товарищеского суда в домкоме.

– Ее, стерву, тетку твою, весь дом ненавидит, потому что должны ей полдома. Но ее в участок за грабеж не посадишь. А на нас с тобой, в случае чего, навалятся как коршуны. Надо, говорил мой покойный дядя – он пехотным старшиной воевал, до Кенигсберга, нынче Калининград называется, дошел, – проводить фланговую скрытую атаку на противника.

Военного языка Нинка совсем не знала и знать не хотела, потому что это напоминало Борьку. Правда, он был не в пехоте, а моряком, но все равно на всех военных Нинка смотрела на улице с неприязнью, уверенная, что все они, или почти все, обманули своих беременных девушек в деревне.

– Телик наш возвратим с боем, но тихо, чтоб старая грымза не пикнула. Фланговая атака – дело надежное.

Стратегия Натальи исходила из того, что тетка Прасковья никого в свою квартиру не впускала вообще, пока тщательно не изучит через дверной глазок, а потом не расспросит, приоткрыв дверь, но заложив ее на цепочку. Когда через день она выходила в магазин отовариваться продуктами, то тоже сперва оглядывала лестничную площадку через глазок, а потом уже вышмыгивала, а наверх, с продуктами, поднималась только тогда, когда поднимался кто-нибудь из соседей с верхних этажей.

Наталья и Нинка залегли под дверью тетки Прасковьи с шести часов утра, залегли так, чтоб их не было видно через дверной глазок.

Пока лежали в засаде, сверху, с пятого этажа, спустился шофер-дальнобойщик Васька Селиванов, посмотрел на них и сказал завистливо:

– Видать, хорошо вчера набрались, бабы, коли лежите и стать на ноги не можете. Что ж вы меня давеча не позвали, я к вечеру из рейсу пришел.

– Т-с-с! – сказала ему Наталья. – Мы фланговую телевизионную атаку проводим.

Васька ничего не понял и пошел искать свое пиво.

Только после семи часов за дверью тетки послышался шорох, потом она долго возилась с тремя замками, засовом и цепочкой и, наконец, приоткрыла дверь. И едва ступила на лестничную площадку, как Нинка вскочила и с радостным криком обняла тетку.

– Здравствуй, тетушка! Да как же мы давно не виделись! – Она принялась обнимать и целовать ошалевшую бабку, а Наталья на четвереньках скользнула в квартиру.

Тетка быстро сообразила, что такая ни с того ни с сего вспыхнувшая любовь племянницы вовсе не к добру. Даже и закричать было попыталась, но Нинка ее вусмерть зацеловала, затолкнула в прихожую, а когда Прасковья увидела, как мимо нее в двери уплывает на руках Натальи телевизор, то было уже поздно.

– Ироды! Христопродавцы! – все-таки прокричала тетка на лестнице для острастки, но не очень громко, потому что если дело дошло бы до публичного разбора скандала, то вряд ли тетка оказалась в нем сейчас пострадавшей стороной. Добро бы еще она оставляла себе на веки вечные всякие ценные заклады, а то ведь на телевизор осмелилась руку поднять, без телевизора людей оставить! Нет, за такое действие тетку Прасковью общественность бы не поддержала, а скорее всего, могла и сурово осудить.

Тетку это поражение в битве так огорчило, что в полдень она с шумом и гамом привезла на детской коляске новый телевизор из магазина – большой, куда как лучше, чем у Нинки. Подвернувшийся шофер Вася телевизор этот тетке Прасковье в квартиру поднял и установил, после чего опять ушел пить пиво и не вернулся до утра.

А тетка после приобретения телевизора окончательно перестала появляться во дворе среди старух на скамейках, а сидела у ящика и выходила за продуктами через два дня на третий. Холодильника у нее не было, и как ее запасы не гнили, и ума нельзя было приложить. Но, скорее всего, у нее и гнить было нечему, потому что кашками да чайком в основном поддерживала свои силы Прасковья. А по подсчетам Натальи, деньжищи, и немалые деньжищи, у Прасковьи были. По всем прикидкам так получалось, что у соседки не менее как тридцать, а то и все сорок тысяч, то есть примерно две, а то и три машины «жигули» купить может. А если пересчитывать ее заначку на бутылки, то получалось несколько грузовиков отборного портвейна.

Возвращение телевизора на родную кухню подруги отметили нешумным банкетом и бодрым тостом приветствовали появление на экране диктора Кириллова в программе «Время», словно после отсутствия домой вернулся близкий родственник.

Утром проснулись пасмурные, кое-как попили спитого чаю, прикусили по баранке и доели вчерашнюю рыбу хек.

– Что ж мне делать? – спросила Нинка. – Видишь вот, в официантки у меня не получается.

– И не получится, – мрачно ответила Наталья.

– Это почему же?

– Блеска в тебе нету. Рано тебе в ресторан.

– А куда же, по-твоему, не рано?

– А поди-ка ты, как вся ваша приезжая братия, на стройку! Ты баба здоровая, там вместо какого-нибудь механизма тебя пристроят, вот и будешь камни ворочать или кирпичи дробить, на что ты еще пригодна?

– Я не знаю, что мне там делать!

– А научат! Там всех берут и учат!

– А «художественного просмотра» там нет?

– Нет! Но если зазеваешься, то у тебя под юбкой все просмотрят, не сходя с рабочего места! Ребята там лихие.

Нинка подумала и решила, что это правильно: никакого хорошего места в Москве ей сейчас не получить – чтоб и легко было, и красиво, и деньги хорошие. А еще она и без Натальи слышала, что самый надежный способ получить в Москве свою собственную законную жилплощадь, отдельную и хорошую, так это надо оттрубить лет пять на стройке. Если все ладненько выстроится да ушами хлопать не будешь, то не только кооперативную площадь можно отхватить, но и государственную, вовсе задарма.

На кухне у Натальи, в общем-то, было неплохо, но не век же здесь Нинке вековать, когда-то надо и о серьезном задуматься, а ничего серьезного без прочной хаты не свершишь. Нинка уже поняла, что московские мужики не в свой дом жену зовут, а сами на ее квартиру нацеливаются, и ужасных историй с этими квартирами она наслышалась уже достаточно.

Никакой сложности устроиться на стройку не было. На всех стендах объявлений о работе было много: приглашали куда и кого угодно, а условия расписывали уж такие соблазнительные, что непонятно было, почему на эту работу министры не устраиваются.

А главное, что приглашали разнорабочих, подсобников и вовсе без всякой специальности, обещаясь обучить по ходу дела.

Это Нинку более чем устраивало.

В понедельник она своим трудоустройством не озаботилась. Первый день недели, как всем хорошо известно, время для начала всякого дела совершенно непригодное.

Во вторник с утра настроила себя воинственно, умудрилась под рукомойником на кухне вымыться с ног до головы, но тут оказалось, что ночью ограбили квартиру Лимоновых, что жили на первом этаже.

Лимоновы на прошлой неделе укатили на свою дачу в Малаховку, там они развели парники, с которых на ранних помидорах и огурцах имели хороший рыночный навар. Но пока они об этом наваре рассуждали и суетились, ночью в их квартиру залезли через форточку, а уж через двери вынесли все, что могли. И вынесли достаточно много.

В Малаховку со страшной вестью снарядили съездить Нинку, и она поехала, доставила Лимоновых в Москву, и оба Лимонова, что муж, что жена, тут же заявили милиции, что ограбление их имущества произведено жильцами родного дома, потому что больше некому. Главным доводом послужило то, что уперли два дивана и тяжеленный дореволюционный буфет.

Лимоновы были правы, когда подозревали, что тяжеленный, как паровоз, буфет, понятно, на руках очень далеко не унесешь, и следовало, что перенесли его куда поближе. Но, с другой стороны, можно было осуществить ограбление при помощи транспортного средства, так что Лимоновым пришлось перед соседями извиняться и выставить несколько бутылок в счет компенсации за моральный ущерб.

Так Лимоновы и сделали, заявивши, что при пожарах и ограблениях семья, конечно же, несет громадные потери, однако, с другой стороны, быт семьи при грабежах очищается от лишнего хлама, поскольку ценные вещи давно уже переправлены в Малаховку и многого на похищенном имуществе бессовестные воры не наживут.

Но при этом жена Лимонова все приглядывалась на кухне Натальи, где распивали мировую, не мелькнет ли на столе мельхиоровая вилка или ложка из ее сервиза, единственно ценная вещь, которую похитили ночью бессовестные воры.

В среду идти устраиваться на работу просто не хотелось. То ли погода была не та, то ли настроение было еще более пасмурным, чем погода.

В четверг с утра устроил отходную-стремянную на кухне у Натальи Васька Селиванов – дальнобойщик. С утра пятницы ему предстоял далекий рейс, аж через всю капиталистическую Европу, как он сказал, до самой до Испании.

Ваську шумно проводили до автобазы.

А тут сразу наступил опять понедельник! Неизвестно, откуда вывалился.

Во вторник Нинка собралась с силами и пошла на стройку.

Где ее искать, над этим вопросом она долго голову не ломала, пошла по улицам куда глаза глядят, и как только увидела перед собой торчавшие в небо стрелы подъемных кранов, так к ним и свернула. Потом, понятно, уткнулась в полуразвалившийся забор, на котором висел плакат, сообщавший, что микрорайон обустраивает бригада под руководством прораба Николаева Н. И. и ему требуются специалисты всех строительных специальностей и без специальностей.

И как только Нинка увидела сварщика в маске, который под треск трансформатора тюкал клювиком и извергал голубые искры из чего-то железного, так и крикнула:

– Эй, а где здесь Николаев?

Сварщик скинул с лица щиток маски и переспросил.

– Прораб, что ли? В конторе его ищи! – И снова принялся плеваться во все стороны ярко-голубыми искрами из-под своих умелых рук.

Где тут найти контору – среди развороченных канав, груд перевернутой земли, пирамид ящиков, тут и там наваленных катушек электрокабелей, увязших в грязи грузовиков, бочек, штабелей досок, совершенно непонятных конструкций, – не мог бы разобраться никакой профессор.

Но Нинка шла, увязая по колено в грязи, пока не увидела четыре вагончика, стоявших в ряд. Над крышей одного из вагончиков торчала жестяная труба, из трубы валил густой дым, это, решила Нинка, и должна быть контора. Угадала, конечно.

Прораб Николаев оказался сердитым коренастым лысеющим мужиком. Щеки у него были тугие, до блеска бритые, а нос – рыхлым, пористым, наверное, обмороженным на верхних этажах строительства высотных домов, так решила Нинка. Он сидел за шатким столом при трех телефонах и с горой разбросанных бумаг. На скамейках вдоль вагончика сидели мужики в телогрейках, резиновых сапогах и касках на голове, кто в оранжевых, кто в белых. Каждый из них что-то орал. Никто друг друга не слушал.

Меньше всех прислушивался к этим крикам прораб Николаев.

Нинка поздоровалась, мужичье слегка притихло, заулыбалось, кто-то собрался что-то вякнуть при виде новенькой, но такое право было только у большого начальника, а самым большим начальником здесь был Николаев.

– Что надо? – уставился он на Нинку маленькими глазками.

– Работать у вас желаю, – напористо сказала она.

– Ишь ты! – сказал Николаев, а все почему-то засмеялись.

– Вот и ишь ты! – взбрыкнулась Нинка.

– Так. Прописку московскую имеешь?

– А как же! – презрительно ответила Нинка и хлопнула на стол свой новенький паспорт.

Николаев взглянул на нее насмешливо, взял красную паспортину, пролистал ее и, в свою очередь, небрежно отшвырнул документ на стол. – Прописка у тебя фальшивая. Подделка документов. За бутылку небось ее нахимичила?

Нинка оледенела. Но набралась духа и сил переспросить:

– Это почему же фальшивая?

– А потому! По кочану! – уверенно сказал Николаев, а все его холуи в вагончике подобострастно засмеялись.

– Я вам для работы надобна, как у вас в объявлении на заборе написано, или вы мои документы нюхать будете?

Тощий парень в каске, едва сидевшей у него на затылке, вскочил и прокричал, будто на свадьбе:

– А мы тут будем глядеть в нашем здоровом коллективе нашей коммунистической бригады, почто и про что ты нам понадобишься!

Этот визгун был Нинке знаком, хоть она его никогда и не видела. Этот был из деревни и родной язык он понимал.

– Заткнись, балабол, – сказала Нинка ожесточенно. – Не с тобой разговариваю.

В наступившей паузе Нинка почувствовала, что ее зауважали.

– Кончай базар, – оборвал пустотрепа прораб. – Плюнем на твои документы. Что делать умеешь?

Через десять минут пытки оказалось, что Нинка не умеет делать ничего, что касалось стройки.

– Набрызг?

– А что это такое? – спросила Нинка.

– Плитку не клала?

– Какую?

– Метлахскую, скажем.

– Все равно. Проехали.

– Потолок купоросом промыть сможешь? – безнадежно спросил Николаев.

– Полы помыть смогу, – ответила Нинка, смекнувшая, что на стройке ей делать нечего.

– Понятно, – вздохнул Николаев. – Пойдешь на все работы. Пиши заявление.

– А зарплата какая? – набралась смелости Нинка.

– Голодной не останешься! – рассвирепел Николаев. – Есть работа, есть существование! Тебе же, главное, положение в Москве нужно, жилплощадь получить. Записку в общежитие я тебе напишу.

– Не нужно общежитие, – гордо сказала Нинка. – Я вам не лимитчица, без вашей записки обойдусь.

От этих слов по новой началась полная путаница. Многоопытный прораб Николаев никак не мог понять, что из себя эта девка представляет и куда ее пристроить, чтобы всем было хорошо.

– Чего тебе надо от меня, зараза?! – закричал он в сердцах.

– Кто до кого за работой пришел? – спросила Нинка. – Я до вас или вы ко мне?

Мужики в вагончике от такого поворота событий вконец очумели и уже не понимали ни своего прораба, ни свалившуюся невесть откуда сумасшедшую бабу, и потому молчали.

– Да шла бы ты! – сказал прораб с таким настроем, каким заканчивают беседу.

– Пойду, – ничуть не смутилась Нинка, которой вся эта беседа до чесотки надоела. – Только скажите, кто кому нужен: я для работы или вы для пустотрепа?

– Комсомолка, да? – язвительно спросил Николаев. – Членка бригады коммунистического труда? – И тут же заорал: – Кто тебя подослал сюда, шалава?!

– Сама себя подослала! – прокричала в ответ Нинка, и после этого у них пошел такой прекрасный разговор при поддержке остальных бездельников в вагончике конторы, что Нинке стало очень скоро ясно, что делать ей на московских стройках нечего.

Но прораб, однако, опомнился и выжал из Нинки заявление с просьбой зачислить ее в штукатуры, а освоение профессии, сказал прораб, она пройдет по ходу дела, что так будет лучше для заработка, поскольку осваивать там нечего.

– Мартышку можно за пару часов этому делу обучить, – похвалился прораб; мужичье заржало, а Нинка решила, что должность мартышки занимать не желает.

Когда она вышла из вагончика и, увязая в грязи, пошла искать выход на улицу, то по дороге наткнулась на группу женщин со стройки, которые под каким-то навесом перекусывали, прихлебывая кефир из бутылок и заедая его селедкой, нарезанной на газетке. Вид этих тружениц в бесформенных, неряшливых комбинезонах добил Нинку окончательно. Ну, ладно, шикарного туалета и высоких каблуков на туфлях официантки из гранд-отеля требовать на стройке глупо, но уж и не такой образиной полдня ходить, что сама себя уважать перестанешь.

С этой идеей она пришла домой и поделилась своими мыслями с Натальей. Та обрадовалась не столько тому, что Нинка решила не идти на стройку, а сколько тому, что вопрос ее трудоустройства вообще откладывается.

– Я как подумала, что одна весь день буду мыкаться, так мне аж тошно стало! А, плюнь ты на эту работу, мешает она жить приличной, культурной женщине!

– А пенсия? – рассудительно сказала Нинка. – Старость придет, чем жить-то, Христовым подаянием?

– Нашла о чем думать!!! Доживешь ли ты еще до старости, и стоит ли ради нее корячиться? Ну а и останешься без пенсии этой дурацкой, так Советская власть хоть и глупая, но добрая. Досыта не накормит, но под забором с голодухи подохнуть тоже никому не позволит! Такое дело для Советской власти позор на весь культурный мир, и она такого допустить не может! У нас и нищих нет, а в Америке все негры нищие! А вот купим мы с тобой швейную или вязальную машину, и будет она нас с тобой кормить! Соседка была, со второго подъезда, так она на спицах себе кооперативную квартиру связала! Правда, день и ночь спицами махала, чуть не ослепла, я думаю, но теперь уехала на Теплый Стан и имеет отдельную жилплощадь.

Но ни швейной, ни вязальной машины они не купили.

Все лето на кухне так и прошло в разговорах о том, куда пойти работать, а еще лучше подыскать работу на дому.

Изредка Нинка диву давалась: ну и жизнь получалась московская, совершенно непонятно, на что и чем питаешься, откуда на столе продукты появляются, не шикарные, понятно, обеды, но сыты были. Одно время с подачи дворника принялись мыть автомобили автовладельцев во дворе, и сюда стали заезжать и соседи, но потом каким-то завистникам такая Нинкина и Натальина лафа не понравилась, сообщили куда надо, пришел участковый и сказал, что машины во дворах мыть не положено и на то есть запрещающий Указ Моссовета. С участковым можно было бы и столковаться, но против Указа никак не попрешь. «Супротив милиции, – как пел Володя Высоцкий, – не справится никто!» А если милиционер при Указе, то он всесильней Господа Бога.

По-прежнему мыли полы в магазине, а просыпаться приучились не раньше полудня, зато засиживались каждый вечер за полночь.

В последнее воскресенье июля, в День Военно-Морского Флота, заглянул на огонек Вася Селиванов – дальнобойщик. Принес громадного гуся весом со взрослого поросенка, сказал, что по дороге купил под Москвой, возле Можайска. А когда выпил под гуся свою порцию, то рассказал, что гуся он вовсе и не купил, а сбил его по дороге на своем грузовике, остановился, быстренько подхватил птицу, докрутил ей голову и потому явился на праздник со свежатинкой.

– Не стыдно вам? – спросила Нинка.

– А чего стыдиться? – вытаращил глаза Вася.

– Так ведь хозяева его растили, может быть, под Рождество готовили.

– Пусть следят за своей животиной! – ответил Вася. – А мужик, как я понимаю, в первую очередь должен быть добытчик! Мой прапрадед, наверное, не на тягаче ездил, а с дубиной на мамонта охотился. Бегал без штанов и забивал мамонтов. И в том есть мужское предназначение – добытчиком быть для семьи. Вот я и добыл мамонта. Правда, летающего.

Август пришел дождливый, сразу какой-то холодный и осенний, и неожиданно объявился официант Саша. Был он смурным, ежился все время, будто его озноб по шкуре всю дорогу продирал, глаза отводил в сторону, но начал с того, будто бы пришел по делу, чтобы помочь Нинке.

– За кольцевой дорогой, по Каширке, большое кафе открывают. Меня туда завзалом берут. Если хочешь, Нина, начну тебя натаскивать на официантку. Через месяц, правда, запустят в эксплуатацию, но кадры подбирают и оформляют уже сейчас.

Нинка сразу поняла, что кафе-то, быть может, и открывают, и быть может, Сашу и нанимают туда в маленькие начальники, но ее он брать туда не собирается, а пришел, чтобы наладить прежние отношения.

– Как там жена-то твоя поживает? – напрямую спросила Нинка. – Не скисла еще от ревнючести?

– Живет...

– А дети?

– Растут...

– А что сюда явился?

– Так вот. Работу предложить.

– Брось врать! – засмеялась сразу все понявшая Наталья. – Молодую девку после своей крашеной лахудры забыть не можешь! Только ты, Сашка, был дурак и дураком останешься, а она, Нинка, с каждым часом ума набирается! Ежели так и дальше пойдет, то через год-другой даже умнее меня будет, в Кремле, в правительстве окажется! А тебя, как я понимаю, из твоего классного ресторана поперли, раз ты в придорожной заплеваловке работать собираешься.

– Это к делу не относится, – опечалился Саша. – А что я Нину действительно каждый день помню, так это истинная правда, я и поклясться могу.

– Ты бы, халдей, в свое время, – сказала Наталья, – тогда бы, по весне, взял детей да Нинку под жабры, и мотали бы куда отсюда. Она-то совсем свежая да глупая была, жил бы теперь, как шах-иншах, в Сочи.

– Я думал о таком варианте...

– Можешь не рассказывать, – сказала Нинка. – Теперь поздно.

– Почему поздно?

– Да так, – не стала объясняться Нинка.

А сама подумала, что и правда, что б ей сейчас ни предложил Саша, и будь он даже без семьи, ни за какие коврижки она бы с ним жить не стала.

– Не могу я тебя забыть, Нина, – сказал он. – Вроде бы я тебя и склеил только для одних постельных дел, вроде бы и покупал тебя, извини, за всякие продукты и рестораны, а куда-то ты мне запала.

– В штаны она тебе запала! – захохотала Наталья, уже изрядно захмелевшая с трех бутылок дорогого портвейна, который принес с собой Саша.

– Грубая ты, Наталья, – грустно сказал Саша. – И вся ты до конца прожженная, выгоревшая. Сама изгадилась и девчонку хорошую портишь.

Наталья от этих слов изобиделась и ушла к себе.

А Нинке вдруг стало жалко этого человека, видно, дела у него совсем были плохо, и в темную августовскую ночь она его не отпустила, оставила до утра у себя.

Но утром сказала спокойно и твердо:

– Больше, Саша, не приходи. Это у нас с тобой последнее прощание было. Чтоб знал, что я тебя дальше порога не пущу, а уж Наталья тем более.

– Я понял, – сказал он. – Прощай тогда, навсегда прощай!

Она была уверена, что он еще объявится, и объявится не раз.

Сама же его сразу так забыла, будто бы он умер.

Восьмого августа, когда слесари меняли на кухне газовую плиту, Нинка этот день навеки запомнила, она нашла за плитой книжку под названием «Дама с камелиями», без обложки, затрепанную и разодранную, выпущенную еще до революции. Читать Нинка не любила, поскольку был телевизор, но в тот вечер по нему показывали сплошной футбол, и она взялась за книжку.

Прочла Нинка «Даму с камелиями» не отрываясь, последнюю страницу перевернула на рассвете, поплакала, накрывшись одеялом, поспала и принялась читать снова, уже медленно, вдумываясь в каждое слово и снова рыдая через каждую страницу.

Наталья явилась к обеду, взглянула на опухшее Нинкино лицо и зашлась в крике:

– Кто тебя избил?!

– О, дорогая! – завыла Нинка. – Только она, роковая судьба, воля всесильного рока причина всех бед и несчастий! Я, рожденная в грязи и пороке, не достойна дышать с тобой одним благотворным воздухом, не достойна порядочной жизни в высшем обществе, и мое место на задворках! Там и только там найдет успокоение моя душа, под хладной плитой могилы в вечном покое и мраке преисподней!

– Ты что, вчера пила без меня?! – не на шутку перепугалась Наталья. – Денатурат, одеколон? Или политуру?!

– О-о! – застонала Нинка и заломила руки.

Без дальнейших раздумий Наталья выдернула из кофты початую бутылку водки и почти насильно влила в Нинку половину.

После того та заговорила по-нормальному, и Наталья успокоилась. Но тайну книжки Нинка своей подруге не выдала. Почему-то она решила, что какая бы разумница Наталья ни была – но не поймет, что книжка-то написана про нее, про Нинку, хотя она и писана сто лет назад, как оказалось, писателем Александром Дюма.

Она нашла переплетную мастерскую, книжку ей подремонтировали, переплели в кожу, денег она заплатила немереную сумму, но о том не жалела и хранила книгу в самом надежном тайнике.

Под конец лета, с началом осенних дождей, в гости зачастил дальнобойщик Вася. Поначалу запросто, при бутылке. Потом с бутылкой и непременной закуской, а затем явился без бутылки, но с большим тортом, чтобы попить чайку, «как разумные белые люди».

Каждый раз он заводился на одной и той же теме: мужик должен быть добытчиком, бегать с дубинкой за мамонтами, а женщина должна хранить домашний очаг. Потом про мамонтов не повторялся, но рассуждал о том, что по-настоящему толковый работяга-шоферюга может сейчас зашибить хорошую деньгу только на Севере, скажем, в Тюменской области, куда у него уехал кореш и пишет письма. Условия там, понятно, ни к черту, но заработок очень и очень красивый, плюс всякие надбавки. Можно туда поехать, подписав контракт, тогда дадут и подъемные, но попадешь в кабалу на несколько лет. А принимают на работу и просто приезжих, чтоб до контракта осмотрелись, а уж потом подписывали договор на несколько лет и на месте обогащались теми же подъемными.

– Ты что, Вася, хвостом-то крутишь, никак мы тебя не поймем? – хитро спросила Наталья.

– А что понимать? Уволился я с работы. На Север еду.

– Денежной доли искать? – спросила Нинка.

– Да не ее одной, – уклончиво ответил Вася. – Сейчас, понятно, в неизвестно куда, так что за собой никого позвать не могу. Но осмотрюсь там...

– А я поеду, Вася! – засмеялась Наталья. – Серьезно тебе говорю – поеду! Климат сменю, от бормотухи отвыкну, там, говорят, только чистый питьевой спирт пьют, может, и курить брошу!

– Понятно, – сказал Вася. – Это хорошо, что решилась.

– А как же я-то?! – испугалась Нинка. – Куда я денусь, если ты на Север, Наталья, отвалишь?

– Здесь жить будешь, меня ждать, – уверенно сказала Наталья, вся раскрасневшаяся от желания хоть сейчас рвануть в северные снега. – Квартира-то за мной остается.

– Точно, – кивнул Вася.

– Заработаю кучу башлей и вернусь!

– Точно? – засомневалась Нинка.

– А то? Да мы еще и тебя туда вызовем! Квартиру забронируют, и вернемся как королевы! Ты себе хату купишь. Надо встряхнуться, а то так и сдохнешь в этой Москве проклятой, ничего на свете не повидав! Я ведь, грешно сказать, дальше Клязьмы за грибками всю жизнь никуда не выезжала.

На том и порешили. Через две недели Вася устроил на весь двор отходную, упились желающие и вдрызг, и всласть, а северянин сел на поезд и укатил в Тюмень.

Пришла осень, а писем от Васи не было. Но Наталья каждое утро трепетно бегала к почтовому ящику и продолжала готовиться к своему отъезду на Север. По этому случаю что-то продала, что-то перекупила и приобрела теплый полушубок на бараньем меху и утепленные сапоги, грубые и тяжелые, но Наталья считала, что именно в таких и положено ходить на Севере.

В ноябре началась зима, снег выпал. Но потом зима как-то разом повернулась опять на осень, снег сошел, зарядили дожди, Наталье негде было пофорсить своими обновками.

Московская зимняя жизнь оказалась немного потяжелей, чем летняя. Меньше стало всякой денежной халтурки, которую перехватывали в теплые дни, и вообще приходилось всерьез озаботиться своим бытом.

Нинке подвернулось было неплохое предложение работы на меховой фабрике: сиди да обрабатывай кроличьи шкурки. В цеху – тоже хорошо, тепло, светло и чисто, даже музыка играет. Но оказалось, что это производство строгое, все друг за другом подглядывают, чтоб кто какую шкурку, что подороже, не упер. Все строгости заключались в том, что требовалась «трудовая книжка». У Нинки ее еще не было, а выписывать ей новую жестокосердная кадровичка почему-то не пожелала.

По совету Натальи Нинка пошла в партком фабрики, и молодой парень, парторг, наорал на кадровичку, и та собралась было уже оформить ее, как положено, но тут обнаружилось, что работа на фабрике в три смены, днем, вечером и вообще в ночь.

Наталья взбунтовалась.

– Проводи подругу, а уж потом начинай!

– Да когда ты еще уедешь...

– К Рождеству будет письмо! – твердо сказала Наталья и угадала, будто сердцем чувствовала свое счастье.

Но до Рождества Нинку поджидала и вовсе нежданно-негаданная удача. Такое счастье, о котором она и подумать не смела.

Наталья однажды поутру побежала проверять почту, из Тюмени ничего, понятно, не было, а на имя Нинки был прислан конверт, в котором лежало два листочка.

На одном, бланке, было написано:

«Просим вас, Н. В. Агафонова, до Нового года закрыть свой депонент. Расчетный отдел».

На втором листочке были напечатаны слова на пишущей машинке, еле различимые:

«Агафонова, до расчетного отдела и кассы подойди ко мне обязательно. Сама понимаешь. Жду тебя двадцать четвертого числа с утречка. Прораб Николаев».

Ясно было, что Нинку вспомнили на той стройке, куда она сунулась было, чтоб устроиться на работу. Полгода ее ждали и вот наконец поняли, что стройки Москвы без нее никак не обойдутся!

По хмурому виду Натальи было видно, что оба послания ей не понравились, а может, она просто огорчилась, что Нинка получила письма, а она от Васи так ничего и не получила.

– Что такое депонент?

– Деньги на твоем счету лежат.

– Какие деньги? – подивилась Нинка.

– Да уж не знаю!

– И я не знаю. Может, мне туда не идти?

Наталья только плечами пожала, поступай, мол, как сама знаешь, это дело твое.

Ах, если бы прислушалась в тот момент Нинка к этому предупреждению, которое подсказывало ей сердце, если б хоть на секунду призадумалась, что в этом деле, в этом незнакомом слове «депонент» есть что-то страшное и опасное! Если бы да если бы... Но многие беды не миновали Нинку стороной, потому что к сердцу своему она не прислушалась.

Двадцать четвертого, как указано было, снова пошла на знакомую стройплощадку.

Надо сказать, что за это время оба высоченных дома уже подперли крышами небо, строительные краны убрали, а поскольку в тот день ночью подморозило, да и снежком чуть-чуть присыпало землю, то и грязи почти не было видно.

Но дома еще не заселяли, почти в каждом горел свет лампочек без абажуров, и Нинка поняла, что бригада сейчас вкалывает ударно, изо всех сил, чтоб до Нового года сдать эти дома.

Вагончик прораба стоял все на том же месте, но в нем, кроме самого Николаева, никого не было.

– Здрассте, товарищ Николаев, – сказала Нинка.

– Здоров, садись, – ответил Николаев и посмотрел на нее внимательно.

Нинка присела на табурет.

– Приглашение из расчетного отдела получила?

– Ага. От депонента этого?

– От депонента.

– А что с него проку?

– Деньги сейчас пойдем с тобой получать.

– Какие еще деньги? – напористо спросила Нинка.

– За твою полугодовую работу.

– Так разве я работала?

– По нашим, по моим документам – работала! – усмехнулся Николаев и смотрел на Нинку внимательно, словно чего-то недоговорил, а про это «чего-то» ей, Нинке, надо быстренько догадаться самой, и чем быстрей, тем лучше.

– Что-то я не помню, когда у вас убиралась.

– Ты вовсе, что ль, дура? – спросил Николаев с интересом. – Вовсе никакой догадки не имеешь?

– О чем догадка?

– Ты у меня – «мертвая душа»!

– Чего-о-о?

– Через плечо. Не горячо? – хмыкнул Николаев. – Ладно, чего тебе понимать не надо, того и не надо, а то только во вред получится. Пойдем сейчас деньги получать. Паспорт с собой?

– С собой.

– Трудовую книжку тебе оформят там.

– Ой! – встрепенулась Нинка. – Так это ж и совсем ладненько! Я на меховую фабрику устроюсь!

– Если захочешь, – усмехнулся Николаев, встал, запер железные шкафы, собрался выйти, но сел снова. Спросил негромко: – Закон дележки знаешь?

– Знаю, – брякнула Нинка, хотя даже приблизительно не понимала до сих пор, о чем идет речь.

– Тебе двадцать пять, остальное отдашь.

– Ладно.

Что надо было отдавать, что за «двадцать пять» надо получить, Нинка опять же смекнула не сразу. Потом до нее дошло, что она получит двадцать пять рублей. Тоже неплохо к Новому году.

Они вышли из вагончика, уселись в холодный вездеходик и через полчаса подъехали к темному зданию.

– Наше управление, – пробурчал Николаев. – Вопросов лишних не задавай, расписывайся, где положено. Я тебя ждать буду.

Они поднялись по лестнице, со всеми встречными Николаев здоровался, народ был тут суетливый и говорливый, но мужик пер, как бульдозер, и ни с кем для разговоров не приостанавливался.

Довел ее до дверей, обитых клеенкой, и сказал:

– Войдешь и объявишься. Я – Агафонова, у меня депонент. Больше ничего не вякай.

Нинка толкнула двери и вошла в комнату, где у столов сидели четыре женщины, в углу кипел электрочайник, и все полки были завалены бумагами.

– Я Агафонова. Допомент! – решительно сказала Нинка.

– Ждем, ждем! – весело ответила бодрая старушка, вскочила со стула, на котором лежала подушка, метнулась к ящикам, покопалась, выдернула одну бумагу, сказала: – Паспорт, девушка!

Нинка подала паспорт.

Старуха уселась на свою подушку и с какой-то неимоверной скоростью заполнила три бланка подряд.

– Распишитесь здесь, здесь и вот здесь.

Нинка аккуратно вывела свою фамилию, где сказали.

– Распишитесь в трудовой книжке. Она у вас с февраля.

Нинка подумала было, что в феврале еще про это Управление и слыхом не слыхивала, но побоялась, что начнутся всякие вопросы-распросы и она запутается и подведет под монастырь доброго Николаева, который даст ей сейчас целых двадцать пять рублей.

– В ведомости тоже свою роспись.

На этот раз Нинка долго искала свою фамилию, и когда нашла ее, то обнаружила, что в той же строке, где написано «Агафонова Н.В.», стоит еще и запись «старший инженер участка».

И опять Нинка не стала разбираться, что тут к чему, поскольку решила, что все равно не разберется.

– В кассу, – сказала старуха и подала ей небольшой квиточек.

Нинка взяла его и ответила:

– С наступающим вас Новым годом.

– Вас также, – ответила старуха и тут же про нее забыла.

Нинка решила, что квиточек надо сдать в кассу, за что от Николаева и будут получены обещанные деньги.

Но Николаев, который терпеливо ждал ее в коридоре, взял квиточек, вытащил авторучку, вписал туда все, что надо, заставил Нинку расписаться и приказал:

– Теперь до кассы, а потом дележ.

– Где касса?

– Третья дверь налево. Я тебя здесь жду.

Нинка пошла в третью дверь налево, и через три минуты началась сказка.

Молоденькая кассирша, не прерывая разговора по телефону, выхватила у нее квиточек, что-то где-то чиркнула и принялась насчитывать на стол деньги. Трубку она прижимала к уху плечом и кричала:

– Дома я в Новый год!.. А куда?.. Надо подумать. В кассе было жарко, и Нинке все это надоело.

– Получите. Пересчитайте. – Кассирша выкинула на стоечку такую горку деньжищ, какую Нинка в своей жизни не то чтоб в руках не держала, но даже и не видела в натуральном виде, разве что в кино или по телевизору.

С большим трудом удержалась она от глупого вопроса: «Это все мне?» – сгребла деньги, сложила их в сумочку и вышла из кассы.

В голове у нее загудело и на миг мелькнула мысль, что, наверное, тут что-то не совсем правильно, и она получила эти деньги за другую Агафонову, какую-то свою однофамилицу. Но ведь по ее паспорту старуха квиточек писала!

Николаева в коридоре не было.

Сумочка с деньгами вдруг потяжелела.

«Сколько же там, в сумочке-то?» – пыталась припомнить Нинка и вдруг вспомнила и цифры, и как их вывел прописью Николаев: три тысячи восемьсот шестьдесят рублей! Господи, да это же больше, чем половина автомобиля «жигули»! Точно! Сколько стоил «жигуль», Нинка хорошо помнила из разговоров Васи – шесть тысяч! А у нее – половина! Но тут она очнулась и вспомнила, что вовсе у нее не половина, а всего двадцать пять рублей, вот так-то!

Николаев в коридоре не появлялся.

А почему это всего двадцать пять рублей от такой суммы, вдруг засвербила щекотливая мысль в сердце Нинке. Это ж почему так мало, если она все эти деньги на свою фамилию получила? Нет, это совершенно не по-честному!

Она прошла по коридору и остановилась у окна. Вниз вела лестница – черный ход, поднимались они с Николаевым по большим, парадным ступеням.

А если вниз по лестнице да деру?

Сумочка с деньгами стала еще тяжелей, на тонну уже тянула.

Нехорошо так, решила Нинка. Совестно. Она за эти деньги не работала. Но за что же свои двадцать пять получает? Вывод у нее получился один и очень простой. Николаев ее обманывает. А если обманывает, то нужно навести ясность. А если не ясность, то нужно торговаться и получить, сколько положено.

В середине коридора грохнули двери, и из них выскочил Николаев. Как сумасшедший оглянулся, по покрасневшему лицу у него бежал пот, увидел Нинку и рысью кинулся к ней.

– Начальник меня не вовремя поймал! Получила?

– Да.

– Пойдем на дележку. Свои двадцать пять процентов получишь, как договорились.

В голове у Нинки опять затрещало. Значит, не двадцать пять рублей, а двадцать пять процентов, а это уж совсем другое дело! Раз другое, то можно и поторговаться, так дело не пойдет, чтоб ни за что ни про что выпускать из своих рук уже все, пригретые в своей сумочке деньги!

По черной лестнице они спустились площадкой ниже, где никого не было.

Нинка сказала решительно.

– Нет такого закона, чтобы у меня было двадцать пять.

– Что? – дернулся Николаев.

– Мало, говорю, двадцать пять! Накалываете вы меня!

– Ты что, девка, офонарела?

Но по его глазам и дрогнувшему голосу, Нинка сообразила, что идет правильным и верным путем, что доля ее по этому неведомому ей закону куда как больше, чем объясняет ей Николаев. И она отчаяно выпалила:

– Вам двадцать пять, а мне остальное!

– Это, девка, крупный перебор, – прошептал Николаев. – У меня риска куда больше, чем у всяких «мертвых душ». Тебе то что за труды такие? Приходишь раз в квартал да живые деньги без тревоги получаешь, а мне тебя еще отмазывать при всяких комиссиях. Ладно, я мужик добрый. Давай пополам.

– Идет, – сказала Нинка потому, что уже вся тряслась от страха, и, если б Николаев гаркнул на нее сейчас покруче, она бы отдала ему всю сумочку с деньгами да бежала без оглядки куда глаза глядят.

Николаев очень быстро разделил деньги, повеселел, подмигнул Нинке и сказал:

– Уведомлений больше не жди. В конце каждого квартала приходи, и снова провернем такую операцию. На всю жизнь теперь будешь приварок иметь.

«Квартал», отложилось в голове у Нинки, каждый квартал можно получать деньги. И требовалось теперь узнать, что такое этот «квартал», чтобы знать на что рассчитывать.

– До свиданья, – сказала Нинка.

– Прощевай. Вниз иди, там выход есть. До встречи. Так они и разошлись.

Нинка не дотерпела до дому, чтоб спросить у Натальи, что такое «квартал». Уж больно ее сжигала эта мысль.

Она вышла из управления, приметила мужчину в шляпе и красивом пальто, который неторопливо, с портфелем в руках, шел к машине, подскочила и спросила.

– Дяденька, а что такое «квартал»?

Тот посмотрел на нее без всякого удивления, открыл дверцу машины и сказал:

– Квартал, или отчетный квартал, – это производственный цикл, равный трем месяцам.

– Каждые три месяца?! – зашлась Нинка.

– Абсолютно правильно, – сказал мужчина, сел в машину и приказал водителю: – В министерство.

Вот так! Значит, каждые три месяца на лестничной площадке этого управления они будут делить с Николаевым такие деньги! Николаев их где-то зарабатывает, но без Нинкиной фамилии получить не может, за что она и имеет свою справедливую половину! Так уж в Москве положено, здесь ведь не деревня!

Поначалу Нинка собралась ураганом домчаться до своей квартиры и тут же сообщить Наталье радостную весть, помахать в воздухе деньгами и рассказать подруге о своем счастье. Но потом она засомневалась. Счастье-то счастье, да кончится оно очень быстро. Наталья предпраздничным деньгам, конечно, возрадуется, и полетят день за днем под водку и портвейн, а до Нового года еще целая неделя, да и Новый год, когда деньги-то есть, без шикарного стола да гостей-друзей отмечать грешно... Нет, если действовать, не подумав, то через неделю останешься без копеечки и за каждый селедочный хвост опять придется мыть гектар полов в магазине. Праздники праздниками и непригретой свою подругу Нинка оставить никак не может, это уж само собой. Но и просвистывать денежки за просто так тоже нельзя. Наталья погуляет, повеселится, а тут ее Вася на Север вызовет, она и улетит туда, под его крыло. А Нинка останется на своей кухне одна-одинешенька – и барахтайся как знаешь.

Она решила, что положит деньги на книжку.

За квартал от дома увидела сберкассу, и оказалось, что положить деньги на книжку – дело совсем простое. Через пятнадцать минут в руках у нее эта книжка уже была. По ней значилось, что у Агафоновой Н.В. лежит на вкладе одна тысяча двести рублей. А вот оставшиеся деньги Нинка решила кинуть на стол и устроить хороший Новый год, какого никогда у нее не было. Может быть, даже пойти с Натальей в ресторан. Тогда уже сегодня надо заказывать столик.

Но тут Нинка вспомнила, что говорил официант Саша про тех женщин, которые ходят в рестораны без мужчин, и ресторан тут же отпал. Не поить же ей в ресторане еще и каких-нибудь приблудных мужиков? И дома хорошо посидят.

Она пришла домой и радостно крикнула прямо от дверей:

– Наташка! Товарищ депонент отсудил мне пятьсот рублей на праздники! Гуляй, рванина!

– Стой! – крикнула Наталья. – Триста отложи на Новый год, а на двести начнем прям сегодня! Начнем праздничный забег, как белые лошади! И все это, Ниночка, знак судьбы, все это добрые приметы! Знать, Новый год у нас с тобой будет очень хороший и удачливый! Я, быть может, на Севере судьбу свою найду, а ты здесь к счастью прилепишься!

Знать бы Нинке, какой грядет Новый год...

Но пока счастье валилось на голову, как снег в хорошую Рождественскую ночь.

Соседи с верхнего этажа оказались католиками и свое рождество начали отмечать двадцать пятого числа. Рождество это было для стариков Млынских последним в Москве, потому что в январе они собирались навсегда уезжать к дочери в Польшу. И поэтому решили созвать всех родственников, что оставались в СССР, и свой святой праздник совместить с прощальной отходной. Старики справиться с организацией стола не могли, а просто вручили Нинке деньги и список, чего да сколько купить, и та бегала по магазинам как угорелая, потом стояла у плиты и принимала гостей. Тоже было весело и пьяно. Гости плакали, пели польские песни, потом поругались, потому что Млынские никому не оставили квартиру и она попросту уходила государству, что с точки зрения родственников было и глупостью, и большой подлостью. Но разошлись мирно, потому что ничего уже нельзя было поделать: ни обменять жилплощадь, ни прописать на нее какого-нибудь родственника.

За два дня до Нового года пришло письмо от Васи из Нижневартовска.

Наталья бегала за пивом поутру и вытащила письмо из почтового ящика.

Сама она прочла письмо еще на лестнице, в комнату вошла мрачная, улыбалась криво и письмо бросила на стол, словно это была противная и скользкая лягушка.

– Читай! Был подонок и остался!

– Тебе же письмо, ты и читай, – сказала Нинка.

– Неизвестно кому письмо! – крикнула Наталья. – Но я так полагаю, что мне меньше других.

Нинка взяла письмо. Писал Вася Селиванов круглым, как школьник, разборчивым почерком.


«ЛЕТИ С ПРИВЕТОМ, ВЕРНИСЬ С ОТВЕТОМ!


Здравствуйте, мои драгоценные соседки!

Извиняйте, что долго не писал, потому что писать было нечего. Долго искал, как бы мне устроиться и не промахнуться, не торопился, все делал обстоятельно и вот теперь пишу. Контракта я не подписал, но уже работаю. Мне дали очень хороший грузовик «татра» чехословацкого производства. Он быстрый, легкий и, главное, теплый, потому что здесь стоят морозы полста три, полста шесть. Мотор включают в ноябре, а выключают весной, в апреле, иначе двигатель не заведешь. Вожу я щебенку и гравий от карьера до того места, где потом будут ставить буровую вышку для нефти. Это называется «отсыпкой». На болото сперва кладут крест-на-крест бревна, а мы все это засыпаем грунтом, чтобы можно было поставить вышку. В день у меня получается пятнадцать – семнадцать ходок от карьера до вышки, и гоняемся мы, как бегуны на Олимпийских играх, потому что чем больше ходок, тем мы больше зарабатываем, а зарабатываю я так за месяц, сколько раньше получал месяца за три-четыре.

А вот с жильем сначала было плоховато. Хотел я купить и даже приценился к маленькой избе, ее здесь называют «балок». Но хорошо, что не купил. Это просто коробка из бревен, и когда настала зима, то сколько этот балок ни топи, все одно по утрам на стенках иней, вода в сенях замерзает, и прочие туалеты, конечно, тоже.

Но вдруг мне случайно дали комнату в общежитии. В квартире три комнаты, в большой живет учительница с милиционером, в другой – инженер с буровых, а мне перепала третья, шестнадцать квадратных метров, но я живу и еще остается место для Нины.

Я так думаю, что пожить здесь и заработать можно. Всяких вкусностей в городе в магазинах мало, но мясо есть, хлеб есть, весной, сказали, привозят и овощи. Да и хорошо, что соблазнов мало. Больше можно скопить денег, вернуться в Москву и купить большую и хорошую кооперативную квартиру. Плохо, Нина, то, что ты здесь вряд ли найдешь работу. На буровых одни мужики, в детских садах все женские места уже заняты, мужиков хватают, а вот для женщин с работой плохо. Но мы что-нибудь придумаем, потому что я столько здесь зашибаю, что хватит на троих, да еще и останется. Так что приезжай. Морозы, конечно, стоят жестокие, но терпеть их здесь легче, чем в Москве, а летом, говорят, очень хорошая рыбалка, ягод полно в лесу. Но много всякого гнуса. Я уже сказал соседям, что ты ко мне приедешь, и разговоров тут о том, кто с кем в загсе расписан или нет, никто не ведет. Да и расписаться можно, если что. Отдельную квартиру мы получим здесь не скоро, да она нам и не нужна. Протрубим год, подпишем контракт, подъемные получим и еще три года поработаем, так что в Москве будем, как короли, и купим все, что нам положено.

Ехать тебе будет тяжеловато. Лучше не поездом до Тюмени, а самолетом. В Тюмени пересадка, и самолет летит уже к нам. А может быть, я так подгадаю, что повезу отсюда в Тюмень металлолом по зимнику, и тогда тебя, Нина, встречу, и мы поедем в Нижневартовск на моей «татре». Сэкономим. Это немного больше тысячи километров, но ничего страшного, в машине тепло и я купил транзистор. Я вызову тебя на телефонные переговоры после Нового года, и мы обсудим, как да что. Приезжай. В Москве тебе делать совсем нечего. Сопьешься ты с Натальей, ей уж в жизни на все плевать, а тебе идти этой дорогой негоже. Что у тебя там раньше с кем из дружков было, так на то мне наплевать, потому что я человек современный и сам монахом не был. Бросай там все к чертям собачим, да и нет там у тебя ничего, а здесь мы начнем настоящую жизнь, и все у нас будет хорошо. Одному здесь жить плохо, потому что уходит много денег, потому что жизнь получается без организации, жрешь-пьешь, что под руку попадется, а работа тяжелая, хочешь заработать, так на время не смотришь и крутишь баранку иногда по десять-двенадцать часов в день. Даже до комнаты иногда не возвращаюсь, а сплю на буровой в вагончике, они здесь такие круглые, как цистерны. А потом можно подумать и устроиться бурильщиком, там у них сейчас вахтовый метод, да пока об этом думать не надо. Здесь бывают из тундры всякие чукчи и можно купить оленину, а рыбы так и вообще навалом. Кино тоже есть. Плохо с пивом, привозят редко. Я так думаю, Нина, что нам здесь нужно заложить прочную материальную базу нашей жизни, чтобы было с чего как следует начинать. Вернемся в Москву и сразу все купим, и ты забудешь про свою жизнь на кухне.

Всем в доме и во дворе от меня привет. Слупи с Анатолия сорок рублей, он мне должен, и я тебе доверяю. Наталье тоже привет, она человек душевный, я ее тоже вспоминаю.

Василий Селиванов.


ЛЮБИ МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ, И БУДЕМ ВЕРНАЯ СЕМЬЯ!»


Нинка дочитала письмо и от растерянности даже не знала, что сказать.

А Наталья уже выпила из горлышка бутылку пива, глаза у нее прояснились, и она засмеялась, громко и со злобой.

– Ну не гад, а? Я же не против была, чтоб он к тебе клеился! Так сказать надо было, чтоб живого человека не обманывал, чтоб за спиной всякие шашни не крутил!

– Я ничего не крутила...

– Да верю я, что ты ничего не крутила! Но я-то хороша, старая дура, сижу рядом с молодой девкой, вставленными зубами щелкаю и думаю, что счастье в руки валится! Ох и дуры же мы, бабы, бываем! Ох и дуры! Так нас и надо уму-разуму поучать! Хоть бы в зеркало на себя сначала посмотрела, прежде чем всякие планы строить! Давай выпьем уж как следует по такому разу?! Только теперь тебе до магазина бежать.

Нинке пить с утра не хотелось. Да и над письмом надо было подумать. Но она боялась, что Наталья разозлится вконец, раскричится да под горячую руку еще и выгонит ее.

Нинка пошла в магазин, и пока стояла в длиннющей очереди, все думала: ехать или не ехать в этот неизвестно где расположенный Нижневартовск? Из Васиного письма получалось, что самой по себе Нинке делать там вроде бы и нечего. Комнату сторожить, пока он делает свои «ходки», и обеспечивать ему обеды и постирушки. Еще всякие прочие ночные дела. Про то, чтоб Вася настраивался сразу расписаться с ней в загсе, Нинка уловила так, что это откладывается на будущее, после того, как будет создана база и они вернутся в Москву.

К тому моменту, когда подошла Нинкина очередь, она окончательно запуталась и решила, что время для раздумий у нее еще есть и можно еще с кем-то и посоветоваться. И тут же поняла, что советоваться нынче не с кем. Наталья в этом деле советчик плохой, а про тетку Прасковью и говорить нечего, та уже выходила из своей норы не чаще, чем раз в неделю, и то, что она жива еще, определяли только по голосу телевизора.

Однако Наталья, успокоившись, без совета молодую подругу не оставила.

– Гад он, Васька! Но парень хороший. Добытчик.

– Так гад или хороший? – засмеялась Нинка.

– Для меня – гад. А у тебя другая позиция.

– Гад – он везде гад.

– А не скажи! Я одного старика знала. Матушка еще жива была, мы на Разгуляе жили. Так семья у старика была, всем пример! Жену холил-нежил, детей в люди вывел, сам в отрепье ходил, а вся семья как с картинки. Вечно внуков на коляске возил, добренький, ласковый, мягкий, как котенок. Ну а помер, так прознали, что он до войны в лагерях этих сталинских палачом был. Людей убивал за деньги. С каждой головы отдельная плата. Чем больше убьет, тем больше получит. Ясно стало, на что он свою семью обувал-одевал.

– Так и что? Сволочь твой старик.

– Для тебя, меня да расстрелянных. А для семьи своей?

– Для них что Дед Мороз, – согласилась Нинка.

– Про то и толкую. Так и наш Вася. Меня нагрел, а с тобой будет, может, что твой принц из сказки.

– Так ты бы поехала на моем месте?

Наталья Нинку не пригласила, выпила сама рюмку, почмокала губами и без улыбки сказала:

– На своем бы месте поехала. На твоем – нет.

– Что так?

– До денег он жадный, однако.

– Так он же, это, базу закладывает!

– Такие после первой базы начинают вторую базу строить, и так у них всю жизнь.

– Ты думаешь? – заколебалась Нинка.

– А то? Он ведь и здесь неплохо зашибал, так мало показалось, за длинным рублем на Север мотанул. Скупердяй!

– Да ты ж сама за ним босой собиралась бежать! – засмеялась Нинка.

– Я бы с ним справилась, а ты не сможешь.

– Почему не смогу?

– Молодая потому что. Нет у тебя еще своей личности.

– А у тебя есть, да? – обиделась Нинка.

– У меня есть. Потому он меня и испугался.

– Так что мне делать-то, Наталья? – совсем отчаялась Нинка. – Ехать иль не ехать?

– С одной стороны, ты и подождать можешь. Все ж ему за тридцать, а у тебя время еще есть, хоть наш бабий век и короток. С другой стороны, когда мужик постарше, так семья крепче получается. Но, правда, он про семью как-то робко заикается. Я так полагаю, что он тебя к себе вроде как сберкассой приглашает.

– Как это сберкассой?

– А чтоб ты ему деньги копила да экономила, неужто тебе это не понятно?

– Поеду! – сказала Нинка.

– Ну и дура.

– Не поеду, коль так!

– Тоже дура.

– Так что делать-то? Не дам больше бутылку, пока не скажешь!

– А вот давай мы с тобой по-человечески Новый год встретим, будние дни начнутся, и тогда все решим.

Дело ведь у тебя не праздничное, а вовсе будничное. Так что и решим его попросту.

Правильно, поняла Нинка, какой ни на есть поворот, что совершается в жизни, но никакого праздника в нем нет. И про это ведь тоже говорила Дама с камелиями! Праздник, Любовь и Радость – вот что Маргарита Готье считала превыше всего в жизни, что у нее не получилось, так ведь она смертельно больная была, а она, Нинка-то, здоровая! Вот с кем надо посоветоваться! С Маргаритой Готье.

К вечеру Нинка в первый раз увидела Наталью по-настоящему пьяной. Ни со стула подняться, ни шагу сделать не могла. Помрачнела да прямо на столе и уснула.

Нинка решила не отводить ее в комнату, потому что за полночь все одно проснется и начнет страдать.

Она достал из чемоданчика заветную книжку и решила загадать по ней три раза. Что Маргарита Готье скажет, так тому и быть.

Первый раз, когда она на удачу раскрыла книгу и ткнула в нее пальцем, выпала такая фраза:

«В то время у нее не было любовника. Нетрудно было стать им. Нужно было только показать достаточно золота, чтобы обратить на себя внимание».

Все правильно, чуть не задохнулась Нинка. Вася зовет ее в любовницы и показывает золото, чтоб она соблазнилась.

Следующая фраза, в которую попал се палец, была уже напрямую о Васе, Наталье и Нинке. Судьба указывала путь.

«– А когда вы переезжаете? – спросила Прюданс.

– Очень скоро.

– Вы возьмете с собой экипаж и лошадей?

– Я возьму с собой все. На вас останется надзор за моей квартирой на время моего отсутствия».

Все ясно. Наталья будет оберегать квартиру, а Нинка уезжает со своим экипажем и лошадьми, то есть с чемоданом и сберкнижкой.

Третий заход должен был быть решающим и объяснить туманности и недоговоренности двух первых. Так оно и оказалось.

«Не удивляйтесь этому радостному мучению, Арман. Ваша любовь ко мне открыла мое сердце благородному восторгу!»

Все решилось. Надо любить Васю. Прекратить все радостные мучения и благородно восторгаться. Забрать все и ехать в Нижневартовск.

Приняв это решение, Нинка вдруг вспомнила, что прямого приглашения от Васи она еще не получила, что в письме не сказано, когда именно и куда приезжать, так что торопиться не следовало. Можно было дать телеграмму, но Вася написал конкретно, что будет вызывать ее на телефонные переговоры.

Но никакими сомнениями за свою будущую судьбу Нинка больше в эти праздничные дни не терзалась. Решение было принято, на душе радостно и светло, и каждый грядущий день будет приносить только хорошее.

Наталья это настроение Нинки почувствовала и поняла, что решила Нинка. А потому больше никаких разговоров о письме Васи, о самом Васе она не заводила. Словно не было этого письма, а тот улетел на Луну давным-давно и не вернулся.

Новый год принялись встречать дня за три до 31-го числа, затем плавно перешли на встречу старого Нового года, и на кухне Нинки перебывало полдома и еще какие-то бессчетные Натальины друзья.

Несколько раз разные гости приноравливались прикорнуть на Нинкином диванчике да скоротать на нем ночку до утра в обнимку с хозяйкой. Но она гнала их без пощады, а самый настойчивый проспал на полу, возле батареи отопления, и был изгнан утром с наказом более здесь никогда не появляться.

Десятого числа пришел вызов на телефонный переговор с городом Нижневартовском, и около полуночи Нинка побежала на Центральный телеграф, как и было указано.

Народу там было располным-полно, и Нинке сказали, чтоб она ждала и слушала вызова.

Во втором часу ночи хриплая девушка по радио пригласила Нинку в кабину номер восемь, Нинка вбежала в будку и схватила трубку.

– Здравствуй, Ниночка! С Новый годом! – Слышно было так, словно говорили из соседней кабины.

– Здравствуй, Вася, и тебя с праздником!

– Ты мое письмо получила?

– Получила, получила!

– Как ты, согласная?!

– Да, Вася!

– Когда сможешь выехать?

– Да когда хочешь! Хоть завтра! – захохотала Нинка.

– Хорошо. Я тебе пришлю телеграфом денег, и ты возьми билет на самолет до Тюмени. Возьми точно на четырнадцатое число, на утро! Я тебя там на своей машине встречу, и мы доедем до дому своим ходом! Поняла?!

– Вася, я самолетов боюсь! Не летала я никогда!

– Полетишь! Надо жить современно!

– Подожди, когда вылетать?!

– Четырнадцатого утром! У нас время вперед вашего идет, и ты утром будешь здесь! А я тебя встречу!

– А если билетов не будет?

– Бери на следующий рейс, я буду ждать, пока не прилетишь!

– Хорошо. Ну, как ты там?

– Да не жалуюсь, здесь, Ниночка, жизнь совсем другая и люди совсем другие, тебе понравится!

– Вася, я у Натальи полушубок куплю, он на баранине, теплый и короткий!

– Не покупай! Здесь дубленки импортные есть, а короткий так это только для форсу хорошо, холодно у нас! Ничего не покупай, если деньги есть, то возьми все да бельишко и прилетай.

– А как же с самолетом быть, Вася? Боюсь я его ужас как!

– Бутылку с собой возьми! Как скажут ремнями пристегиваться, так пристегнись и дерябни глоток, и при посадке тоже!

– Стыдно в самолете пить!

– Ничего, так многие спасаются!

– А если самолет упадет?

– Не упадет!

– Ну а если?!

– Тогда мне, Нина, совсем жизни не останется. Совсем.

Конечно, решила Нинка, Арман ответил бы своей Маргарите Готье как-нибудь и покрасивее, но и Вася сказал хорошо: совсем у него жизни не останется.

О чем потом был разговор, Нинка так уже и не запомнила. О всякой разности.

Через десять минут она вышла из телеграфа и пошла домой пешком. Далековато было идти, но она дороги и не заметила. Что там два часа ходу, когда через неделю она на самолете полетит черт-те куда. Полетят все вместе: она, Вася, Арман и Маргарита Готье. Нет, Вася будет их ждать.

Утром Наталья ревниво спросила, какой получился разговор. Нинка неизвестно почему соврала, что еще ничего не решено.

Но вечером на ее имя пришел телеграфный перевод и Наталья все поняла.

– Значит, убываешь?

– Да, – ответила Нинка.

– Ну что ж. Буду тебя ждать.

– Так я, Наталья, сюда не вернусь.

– Ох, не зарекайся, молодуха! Может, ты еще на эту кухню будешь рваться как в рай Господний!

– Не думаю, – ответила Нинка, но постаралась ответить помягче, чтобы подругу не обижать.

– Ладно. Чтоб там ни было, а я твое место никому не перепоручу. Буду ждать, пока сама жива.

– Пусть так. Я напишу, как дела пойдут.

– Как сама рулить будешь, так и пойдут.

Тетка Прасковья, прослышав новость про перемены в Нинкиной жизни, пробурчала что-то в том смысле, что чем родственников вокруг меньше, тем жизнь лучше.

Билет на самолет дался с трудом, даже, можно сказать, с боем. Пришлось в паре с беременной женщиной идти по разным начальникам, но билет она достала на тот рейс, что обговорили: четырнадцатое число, утро.

Сберкнижку свою Нинка закрыла. И при этом возникла еще одна проблема: сообщать ли прорабу Николаеву про свой отъезд из Москвы, да и как там будут обстоять дела с деньгами за каждый квартал?

Нинка от этого вопроса отмахнулась. Пусть прораб сам решает что к чему. Он умный, что-нибудь придумает, а адрес новый у Натальи будет, так что сыскать Нинку будет несложно.

Наталья попыталась продать Нинке свой ставший ненужным полушубок на бараньем меху и уродливые сапоги, но она сказала, что Вася уже купил ей дубленку и полушубок на баранине не нужен.

В утро отлета Наталья сказала мрачновато, да так, что напугала Нинку:

– Ты вот там еще о чем подумай. Как прилетишь и любовь у вас начнется, ты к врачу сходи.

– Это еще зачем? – подивилась Нинка. – Я здоровая.

– Здоровая-то здоровая, а сколько у тебя кавалеров было, я тоже не считала, однако же ты не беременела, хотя и должна была. А Вася, может так случиться, ребенка захочет. Так что сходи там к врачу да спроси, все ли у тебя на нижних этажах в порядке.

– В порядке! Я же с этими кавалерами предохранялась!

– Все равно сходи, – настойчиво сказала Наталья. – О таких вещах про себя всегда все знать надо.

– Схожу, – ответила Нинка и тут же про разговор забыла.

Тринадцатого вечером простились с Натальей тихо и скромно. Когда подошла Нинкина очередь сказать в ответ прощальное слово, то она взяла рюмку, подумала, чуть не заплакала и проговорила:

– Чтоб там ни было, Наталья, а теперь я понимаю, что без тебя бы я в Москве сгинула. Подохла бы где-нибудь в канаве, или меня бомжи на вокзале зарезали. Не знаю, может быть, ты на меня какое зло в сердце держишь, особенно за то, что я так уезжаю, но ведь так уж получилось. А я тебя люблю, можно сказать, больше матери родной, потому как никого у меня ближе тебя не было и не осталось. Так что живи здоровенькой и живи вечно.

– Полно тебе, – печально улыбнулась Наталья. – Ты ведь тоже меня зубы вставить себе заставила. Да и вообще – больше года пролетело как ветром сдуло...

В два ночи за Нинкой приехало такси, она расцеловалась с Натальей, пнула ногой в двери Прасковьи и вышла во двор с одним чемоданчиком, в котором, кроме бельишка, если и было что ценное, то только книжка про Даму с камелиями.


По трапу в самолет Нинка поднялась, не чуя собственных ног. Чемоданчик не сдавала, несла в руках. Стюардессы в красивых фуражечках подгоняли всех озлобленными криками, словно самолет сразу и полетит.

Но когда залезли в салон и расселись, то простояли без движения минут сорок.

Нинка сидела так, что видела, как одна из стюардесс закрыла двери и завертела их какими-то жуткими запорами, словно крышку гроба. И с этого момента Нинка вдруг перестала бояться. Совершенно! Теперь уже ничего не поделаешь, крышка закрыта, никуда не вылезешь, на ходу не спрыгнешь, и все в руках Божьих: как повезет, так и повезет, и значения никакого не имеет, будешь ли ты трястись от страха, или, как соседи через ряд, – попивать водку и раскидывать на плоском чемоданчике карты.

И взлет и полет Нинка пережила с каким-то тупым и безнадежным равнодушием. Может, настолько со своей жизнью простилась, что счастливого приземления и не ждала.

Но те же обозленные жизнью стюардессы пробежали вдоль кресел, приказали снова пристегнуться ремнями, потому что самолет пошел на посадку.

Мужички, игравшие в карты, устали и как раз изловчились было поспать, отчего посадкой были недовольны. Один даже спросил, прилетают ли они на место, в Тюмень, или делают промежуточную посадку. Оказалось – не надейся, уже Тюмень.

На выходе Нинка замешкалась, потому что послушалась стюардесс и не вставала без приказа. Остальные пассажиры оказались пошустрей, и она вышла последней.

Страшенный мороз охватил Нинку сразу, едва она спустилась с трапа, охватил ее со всех сторон ледяными объятиями.

В автобусе их повезли к стеклянной коробочке аэровокзала, и Нинка даже не подумала, что там можно согреться. Здание казалось оледеневшим, да и все вокруг будто бы еле дышало, готовое застыть.

Васю она увидела сразу. Он был на полголовы выше встречающей толпы, но такой же грузный, как все, от накрученной одежды, в громадной шапке из рыжего меха. Он увидел Нинку и шапку скинул.

Она пошла к нему навстречу и вдруг поняла, что совершенно не знает этого человека, не знает ничего, кроме его имени, фамилии, и что однажды он сбил своей машиной, а потом украл чужого гуся. Гусь был вкусный, но ни о чем более эта история дурацкая не говорила.

Ей показалось, что и Вася так же подумал про нее, когда увидел в толпе прилетевших.

Все вокруг целовались и попискивали от счастья встречи, а они, как две дубины, стояли друг против друга и разглядывали, словно определить пытались – то ли, что надо, прилетело, и то ли, что требовалось, встречает.

– Здравствуй, Нина...

– Здравствуй, Василий...

– Ты багаж сдавала?

– Да нет. Вот он весь. – Она махнула чемоданчиком.

– Весь?

– Ну да.

– Замерзнешь ты в своем пальтишке. Придется до машины бегом бежать.

– Далеко?

– Метров двести. А, стой здесь, в дверях! Я прямо сюда ее подгоню!

Он оставил ее в дверях и куда-то исчез среди клубов пара, вырвавшихся следом за ним сквозь сами собой распахнувшиеся створки.

Ни города, ни каких-то строений за стеклом двери не было видно. Один серый ледяной туман и смутные фигуры людей, разбегающихся по своим делам.

Из этого тумана неожиданно вырвалась большая машина с железным кузовом, ярко-оранжевого цвета. Василий высунулся из нее и махнул рукой.

Нинка кинулась в кабину.

И Вася тут же схватил ее за плечи, ткнул лицом себе в грудь и сказал:

– Ох, Нинок, как же я рад, что ты приехала! К другим и законные жены никак не приедут, тянут чуть не годами, разные причины придумывают, а ты вот так сразу, раз и примчалась.

Вроде бы и хорошие, радостные слова говорил Василий, а что-то было в них обидное.

– Что-то у тебя лоб горячий, – вдруг сказал он. – Ты часом не заболела?

– Да нет, нет, едем!

Он внимательно посмотрел на нее и спросил неуверенно:

– Может, лучше самолетом полетишь? Через два часа будешь там, адрес дам – и порядок. А так ведь нам два дня ехать по зимнику, ночью поспим и снова... Через Тобольск и дальше. И холодно.

– Я хочу поехать с тобой, – сказала Нинка. – На машине, по твоему зимнику. Через Тобольск.

Он кивнул и тронул свой гигантский грузовик.

И только часа через четыре Нинка поняла, что действительно заболела. Где и когда ее продуло, теперь было смешно отыскивать. Скорее всего, в Москве, на аэродроме, когда их сперва продержали на холодном ветру у трапа, а потом подгоняли, как собак.

Но она решила крепиться, чтобы Василий ничего не заметил.

Дорога оказалась наглухо скучной. Снег и снег, что слева, что справа, что спереди, что сзади.

Темнело, и Вася включил фары своей «татры».

– А где мы перекусим? – спросила она.

Он вздохнул:

– Нас, шоферов, здесь как зверей держат. Ни одного ночлега по дороге, хотя машины, как видишь, идут и идут. А на тысячи верст если какую пельменную и обнаружишь, так народу в ней полно. Звери и есть звери, абсолютная кастрация! Однако я кое-чем запасся, не проголодаешься.

В машине было тепло, играла музыка, кабину плавно покачивало, и катился грузовик ходко, со встречными расходились, скорости не сбавляя, и только когда попадалась большущая снегоуборочная машина, то Василий сбавлял скорость.

– Они там пьяные, понятное дело, за рулем сидят.

Это ж не работа, а кастрация. Так что с ними надо поосторожней.

– А у тебя на работе здесь тоже пьют?

– На трассе? Нет, у нас на Самотлоре даже ГАИ нет. И не пьют, можешь поверить. Опасно в такой мороз, очень опасно. Сразу кастрация наступит. Я сам было не поверил, потом проверил – все трезвые, даже самые отчаянные бухарики. Ну, вечером, с устатку, по стакану засадим и в койку. Мы с тобой еще часа три потянем и будем вечерять да спать ложиться. – Он повернулся к ней и засмеялся. – Видишь, какая у нас первая ночь получается? Ну, просто кастрация!

Ей нравилось, как он произносил к месту и ни к месту это слово «кастрация». Раньше он его не употреблял, здесь уже подхватил.

– У меня термос двухлитровый китайский, там пельмени с бульоном, и еще в Нефтеюганске селедки купил, а еще бутылку купил, так что мы с тобой встречу в кабине отметим, да так, что долго помнить будем.

– И я бутылку взяла. Как ты говорил, но в самолете не пила!

– Так гуляем, братва! – засмеялся Василий. – Две бутылки – это вещь!

– А нам от них кастрации не будет?

Он глянул на нее, остановил машину, вывалился на снег и только там дико захохотал, давился и хватался за живот.

– Кастрация, ой, кастрация! Да где ты это услыхала?

– От тебя. Ты уже раз три сказал!

– Правда? Вот уж кастрация так кастрация! Все! Кончен кросс! Едем до первого кармана и там ночуем!

Как оказалось, «карманами» назывались площадки для стоянки, которые снегоочистители делали вдоль дороги каждые тридцать-сорок километров. Но в первом попутном кармане не повезло. Там уже стояла машина, работала мотором, водитель спал в кабине, а на ветровом стекле висела записка:

«Мужики, разбудите в три часа ночи».

До трех еще было не скоро, а рядом с отдыхающим Василий останавливаться почему-то не хотел, хотя места хватало.

Доехали до следующего кармана, Василий долго примеривался, откуда дует ветер, и потом поставил грузовик так, чтоб ветер дул «в морду» автомобилю, отчего отработанный газ из глушителя сносило в темные поля, подсвеченные белым саваном снега.

Ужин в кабине «татры» под непрерывный и мягкий стук мотора получился прекрасный. Пельмени еще оставались горячими. Водку остудили в снегу за пять минут.

В кабине остановившейся машины очень скоро стало даже жарко, и они сидели без верхней одежды, а потом за бортом вдруг завыла вьюга, белые вихри ударились о стекла и сидеть внутри стало еще уютней и приятней.

– Откажет мотор, нам с тобой кранты за пятнадцать минут, – сказал Василий. – Ведь здесь вокруг за сто верст и дерева для костра не найдешь.

– А может заглохнуть? – бесстрашно спросила Нинка, потому что от пары маленьких стаканчиков ей стало легко и беззаботно.

– Может. Но не сгибнем, конечно. Трасса всю ночь работает. Раньше колоннами ходили, теперь парами, а в одиночку стараемся все равно не ходить.

– А твоя пара где?

– Ты моя пара, – без улыбки сказал он. – А напарника я отпустил по делам. Может быть, мы его в Тобольске встретим.

Они не допили и одной бутылки, как их разморило.

– Будем спать? – спросил Василий. – Ты не бойся, если мотор заглохнет, я разом проснусь.

– Я не боюсь, – ответила она и тут же заснула.

Во сне Нинке привиделось, что она долго и бесконечно летает над землей, и даже не над Землей, а над каким-то вовсе неведомым миром. Потом так получилось, что чего она захочет, то и случается. И Нинка тут же захотела увидеть живьем Армана и Маргариту Готье.

Без всяких церемоний они пришли на кухню к Наталье, уселись к столу и принялись за портвейн. Сначала Нинке было очень стыдно, что она так позорно принимает таких своих гостей, но потом дела сами по себе как-то наладились и они очень долго разговаривали, вот только о чем, она никак не могла врубиться. Ушли словно испарились.

Нинка открыла глаза, и оказалось, что над ней белый потолок, что лежит она на невероятно пружинистой койке, а рядом, в белом халате, сидит очень полная женщина с краснощеким лицом и жгучими черными глазами.

– Ну, роднуля, как там на том свете? – спросила она.

– На каком? – не поняла Нинка.

– На том самом. В раю или в аду, я уж не знаю, чего ты своей молодой жизнью заслужила.

Нинка сообразила, что дело происходит в больнице, только какой именно и где, на ум ей никак не приходило.

– Я что, помирала? – спросила она.

– Считай, что умерла, – улыбнулась женщина. – С таким воспалением легких везут на кладбище, а не в больницу. Мужчина твой молодец. Вовремя тебя привез. Еще бы несколько часов, и никакие откачки тебе не помогли. Так что скажи спасибо своему Михаилу.

– Какому Михаилу? – спросила Нинка. Врачиха засмеялась.

– Ну да, я забыла. Спасибо скажешь и Василию, и Михаилу. Василий от Тобольска гнал машину как сумасшедший и за сто верст до нас попал в аварию. Но тебя передал своему другу. Этот Михаил тебя к нам и доставил.

– А Василий?

– Жив-здоров. Таскает тебе шоколадки.

– Так где мы сейчас?

– В Нижневартовске.

– Доехали, значит? – слабо обрадовалась Нинка.

– Считай, что доехали. Хотя, строго говоря, тебе надо бы на полгода климат сменить. На всякий случай откатиться в теплые страны. В Узбекистан, Армению или в Крым.

– Нет, – сказала Нинка. – Я к Васе приехала, как же теперь снова его одного здесь оставлю?

– Тебе решать. А пока лежи. Считай, что смерть тебя только в лоб поцеловала, до последнего поцелуя тебе еще ой как далеко. Живи.

Нинка так и сделала, принялась усиленно жить. Ей почему-то казалось, что чем она больше будет есть, спать и просто лежать, тем дело быстрей пойдет на поправку.

Но поначалу к ней пришел низкорослый крепыш, объявив, что он Михаил, а Василия ненадолго отправили в дальний рейс, послезавтра он будет и если сегодня чего надо, то он готов все выполнить.

Через четыре дня втиснулся в палату задержавшийся в рейсе Василий, радостно улыбнулся, поцеловал ее в нос, ухнулся на табуретку и сказал:

– Говорили, что помрешь, помрешь, я уж панихиду заказывал, а ты лежишь такой толстухой, что раньше я тебя с лица такой и не видал!

Несмотря на халат поверх свитера, от Василия крепко пахло морозом и бензином.

– Я что, растолстела? – испугалась Нинка.

– В самый раз! – одобрил Василий. – Это у нас в Москве всякая тощая глиста в почете и рекламе ходит, а здесь нужен народ крепкий, сытый и до жизни жадный! Посмотри-ка! – Он вытащил из кармана сберкнижку, такую же, как была у Нинки в Москве, и раскрыл на последней странице.

Сумма вклада в ней числилась куда как тяжелей, чем у Нинки.

– Машину будешь покупать? – спросила она. – «Жигуленок»?

– Во-первых, Нинок, не я буду покупать, а мы, – вразумительно ответил Василий. – А во-вторых, покупать не будем, потому что на эту фанеру ты поедешь куда-нибудь на юг, в санаторий.

– Не надо, – ответила Нинка, чувствуя, как теплеет у нее в груди. – Врач сказала, что у меня все так хорошо, что можно и здесь перекочевать, только находиться под наблюдением. Она сказала, что для легких равно хорошо что очень большая жара, что настоящий мороз, как здесь.

– Ну, это мы будем выяснять, – уверенно ответил Василий, и Нинка обнаружила, что в этом и всегда-то рослом, сильном мужике появилось и еще что-то, властное, уверенное, совершенно Нинке не знакомое.

Он почесал лоб и сказал смущенно:

– Меня, Нинок, бригадиром вроде бы как назначили, и потому я думаю, мы с тобой к весне, к майским праздникам, на Красную горку, пойдем и распишемся.

– Потому, что ты бригадир? – подивилась Нинка.

– Не в том дело. В коммунистическую партию мне начальник советует поступать. Говорит, что во мне есть задатки руководителя среднего звена.

– Ой, Вась, а что это значит?

– Ну, начальник говорит, что последний раз контракт на три года подписал. Отработает и к себе на Украину уедет. А я, получается, могу на его месте начальником колонны возвыситься.

– Ой, – испугалась Нинка. – Высоко поднимешься, так и падать больно, Вася.

– Надо, Нинок. Я свое отшоферил, разным дуракам подчинялся, а у меня, оказывается, всякие идеи имеются... По работе с людьми, по организации коллектива.

Слова Вася проговаривал чужие, с языка своего начальника их снимал. Он уже верил в то, что говорил. Он, кажется, уже поверил и в них, и в то, что может стать большим начальником и передовым членом общества, то есть коммунистом.

Когда Василий ушел домой, Нинка вспомнила всех коммунистов в своей родной деревне. Это были самые поганые мужики и бабы. Все как на подбор. Вечно собирались по вечерам на свои тайные сборища, не тайные, конечно, но никого на них не пускали, о чем там толковали, долго скрывали, но через три дня вся деревня уже знала, кого из деревенских они собирались покарать, а кому подкинуть какую-нибудь жирную кость со своего стола. Сами тоже постоянно получали какие-то подачки, то в разгар страды уезжали на всякие конференции, то их неизвестно зачем вызывали в район. Всего-то их в деревне было меньше дюжины, их не любили, но боялись, хотя сами понять не могли, почему. Быть может потому, что коммунистам сходила с рук любая гадость, которую они учиняли. Мотоциклы свои и машины, у кого были, – заправляли бесплатно на колхозном складе, в магазине продавщица откладывала для них лучший товар, если удавалось что оторвать, а уж как они напивались, так лучше и не вспоминать. Однако имели честь и почет, каждый год в школе принимали в пионеры новую порцию детишек, и когда приезжали из газет журналисты, то всегда партийцы считали их именно за своих дорогих гостей, захватывали их сразу на автобусной остановке и везли на пасеку, где те и торчали до конца командировки, а уж что там на пасеке происходило, так об этом только похохатывали в мужицкой компании и осторожненько перешептывались женщины. И вся эта дюжина коммунистов в деревне год за годом словно по кругу ходила – то одна половина в начальниках, потом выборы-перевыборы, и у власти становилась другая половина. Ни для деревни, ни для самих партийцев ровным счетом ничего не менялось, но, как понимали в деревне, куда-то в район и область шли отчеты о том, что произошли перестройки, ускорения, партийное руководство сменилось, кадры обновили, и урожай в этом году сдадут обильный, весь план госпоставок выполнят. План не выполнялся никогда даже наполовину. Так что к партийным коммунистам Нинка относилась очень подозрительно и даже попросту нехорошо. Гаже коммунистов на селе был только пастух Тимофей – так ведь тот и не скрывал, что занимается всякими грязными делами с козами и коровами. Так уж ему нравилось, но его считали за блаженного идиота, да он и пастух был хороший, добросовестный.

Нинка попыталась рассказать о коммунистах своей деревни Васе, но тот, наверное, не сразу ее понял, а может быть, и понимать не хотел. Нахмурился и сказал строго:

– Ты, Нинок, свою головушку над этим не ломай. Во-первых, ты еще хворая, а во-вторых, совсем еще малая девчонка. В партии, конечно, всякие недостатки, перегибы и уклоны есть. Не до конца еще счистились и всяких прилипал много, которые до того обнаглели, что красный партийный билет называют «хлебной карточкой». Но идеи партии живы и всегда жить будут. Полное равноправие людей, равенство, значит, свобода и братство. И долой частный капитал. Я вот изучу краткий курс истории КПСС, Владимира Ильича Ленина почитаю, и когда у самого в мозгах полная ясность наступит, то возьмусь и за тебя. А ты пока над этим не размышляй.

Нинка и не размышляла. Нравится Васе устремляться в коммунисты, считает, что их жизнь при этом хорошо наладится, так что же ей против быть или возражать по-глупому.

Из больницы Нинку выписали в феврале, как раз незадолго до Дня Советской Армии. Вася вез ее домой на своей новой «татре» – такой же огненно-рыжей, могучей.

– Хорошо, что мы под праздники тебя из больницы возвращаем. У нас в нашей коммунальной квартире как раз мир будет.

– А что, обычно-то цапаетесь, что ли?

– Да по-всякому, – поежился Вася. – Комнаты у всех нормальные, большие, все три семьи вроде бы ужиться могут. А вот кухонька маленькая, ванная вместе со стульчаком и тоже таких размеров, что я когда на толчок сажусь для надобности, то ноги приходится в открытую дверь в коридор выставлять. И соседям это, понятно, неприятно. Так что я туалетом в своем доме если и пользуюсь, то только по ночам. На работе у нас сортир нормальный. А все равно соседи орут.

О знаменитых московских битвах в коммунальных квартирах Нинка была наслышана от Натальи. Та рассказывала, как швырялись на коммунальных кухнях друг в друга раскаленными сковородками, плевали, а то и похуже, чем плевали, в чужие борщи, в сахар подсыпали соль, в туалетах висело по электросчетчику на каждую семью, а из-за какого-нибудь детского велосипеда в прихожей годами таскали друг друга по судам. И смертоубийства случались.

Но не это оказалось самым страшным в день приезда Нинки под крышу нового дома. Обнаружилась катастрофа неизмеримого масштаба. Пропала книжка «Дама с камелиями»! Все вещички из ее чемоданчика Василий аккуратно развесил в шкафу и разложил по полочкам, а книжки нигде не было! Негде ей было пропасть в этой комнатушке, где, кроме шкафа, только большая кровать стояла, но как Нинка ни искала, книги не нашла.

Она настолько огорчилась, что Василию ничего не сказала. Объявила, что очень устала, чувствует себя плохо, и он тут же уложил ее на кровать, а сам вечером раскрыл себе раскладушку у окна и сказал, что так будет, пока Нинка окончательно не выздоровеет, ему так врачи сказали, чтоб потерпели и спали врозь.

Вася заснул, едва прилег, не храпел, дышал глубоко и ровно, как слон. А Нинка потихоньку поплакала по своей книге и решила, что, хоть она и старая, ее книга, и теперь такой нигде не найдешь, но она ее разыщет и ни за какими деньгами не постоит.

Утром она проснулась поздно, Васи уже не было, в квартире было тихо, окно покрыл толстый и непрозрачный слой льда, но в комнате было тепло.

Нинка повалялась в кровати еще с полчаса, потом кое-как оделась и вышла на кухню.

Оказалось, что у плиты там уже возится молодая худенькая женщина в коротком халате и гладко причесанная.

Учительница, сразу поняла Нинка.

– Здравствуйте, – сказала та. – Я Тамара. Преподаю в школе. А вы – москвичка Нина, так?

– Так, – улыбнулась Нинка, не чувствуя в соседке никакой враждебности, хотя ожидала, что та, знакомства ради, сразу метнет в нее кастрюльку с кипящими щами.

– Вот и будем дружить. Мы-то с вами поладим, но, к сожалению, у третьей хозяйки на этой кухне характер заключается в том, что нормальное человеческое состояние ее души скандальное и даже драчливое. Она, наша Валя, просто не выносит спокойной и дружеской обстановки. Вроде бы и вдоволь наорется за день в своем магазине, пора бы дома и отдохнуть, так нет же.

– Она, наверное, не может остановиться, – предположила Нинка.

– Возможно.

Тамара объяснила ей общие не то чтоб правила поведения на этой территории, а способы поменьше докучать друг другу. Практически если все три женщины собрались бы на кухне разом, то они бы свои задницы друг об друга отбили и вряд ли смогли б приготовить хоть по яичнице. Но человек, заткнувший три семьи в одну квартиру и в одну кухню, был явно не глуп. Все три семьи, по его точному и коварному расчету, жили и работали в различных режимах. Первыми уходили на работу Валентина с мужем, потом Тамара и ее милиционер, а уж затем наступала очередь господствовать на кухне Нинке.

С учетом того, что муж Валентины бывал дома редко, торчал неделями на своей нефтяной буровой, мир и спокойствие вполне можно было наладить даже в таких условиях. Но продавщица Валентина была прирожденным бойцом коммунальных схваток и всякое спокойствие под общей крышей было бы для нее непереносимо. Это Нина поняла в первую же неделю своей жизни на новом месте. А в начале второй, когда Валентина завтракала не в свое время на кухне, пожирая из миски гуляш, а Нинка пекла блины, то тогда и пришел час объяснения, кто есть кто.

– А что, – чавкая, спросила Валентина, – нашкодила небось в Москве, раз сюда приехала?

– Нашкодила, – ответила Нинка.

– Не по торговой части?

– Не по торговой.

Она стояла у плиты боком к Валентине и старалась не смотреть на нее, потому что та сидела у стола некрасиво, широко раздвинув жирные ляжки, торчавшие из-под короткого халата, толстогубый рот свой так наклонила над гуляшом, что могла бы его без ложки съесть, прихлебнуть прям по-свински.

А Нинка пекла блины так, как ее научила Наталья – по настоящему, на двух сковородках, с подкидом-переворотом, то есть когда блин с одной стороны пропекался, то она его переворачивала не ножом, а коротким подбрасыванием его прямо на сковородке. Блин подлетал, кувыркался и шмякался обратно на сковороду. Почти цирк.

– А что это ты такого старого мужика себе подобрала? – неожиданно сменила тему Валентина.

– Василий не старый.

– Эка! Годов на десять с гаком небось старше тебя. Нинка не ответила, от чего Валентина еще больше разозлилась, потому, что молчанием та нарушала какие-то правила.

– Придется тебе любовника заводить.

– Не придется.

– Заведешь, куда ты денешься! – задергалась в смехе Валентина, и из ее рта на стол и на пол полетели брызги.

– Не надо совать нос в мою жизнь, – сказала Нинка, еще не понимая по неопытности, что эта фраза – уже сигнал к началу скандала.

Валентина так ее и поняла.

– Чего, сопливая?! Да кому твоя жизнь вонючая нужна?! Приперлась тут нерасписанная с мужиком, шлюха шлюхой, в чужую квартиру да еще свои законы устанавливает!

Нинка вытерпела, но прикинула, что хоть Валентина и потяжелее ее килограммов на двадцать с лишком, но в драке ее рыхлое тело только что своим весом и может иметь преимущество. Но начинать первой не хотелось, не по правилам это.

– Я весной с Василием распишусь, – сказала она мирно, хотя в груди уже закипала ярость на эту жирную суку, которая ни за что ни про что, ни с того ни с сего упрямо хотела затеять скандал с единственной целью, чтоб показать, что хозяйка здесь именно она.

– Да неужто распишешься? Неужто он на такую тощую жопу польстится?! – И Нинка почувствовала на своем заду тяжелый шлепок жирной ладони.

А блин на сковороде как раз как следует пропекся с обеих сторон, булькал пузырьками масла, был розовый и просто огненный. Нинка ухватилась за сковородник, плавно сделала четверть оборота, подкинула блин в воздух, и он смачно шлепнулся прямо на голую ляжку Валентины.

Как она заорала! Как выкатились и побелели у нее глаза! Она схватилась за блин обеими руками, пыталась сорвать его с ноги, но он прилип к коже и содрать его не было никаких сил! Нинка спокойно взяла чайник с холодной водой, скинула крышку и облила ногу Валентины, остудив разом и ногу, и свой блин.

Валентина пылала, привставала и готова была если не ринутся в бой со смертельным исходом, то обрушить на голову Нинки весь запас ругательств, который она накопила за долгие годы работы у прилавка.

Нинка схватила вторую сковороду с таким же прожаренным румяным блинцом и дико закричала:

– А вот этот блин я тебе прилеплю на рожу! Валентина вскочила с табуретки, пригнулась и, словно взбесившийся бык, пролетела мимо Нинки в прихожую, грохнула дверью и выбежала на лестничную площадку, тут же завопив, будто ее уже и зарезали:

– Убивают! Милиция! На помощь! Московская бандитка меня жизни лишила!

Оказалось, что хотя время буднее, а часы рабочие, но народу в доме сидело полным-полно.

Нинка прошла к себе в комнату, закрылась, но еще добрых полчаса слышала, как шумели на лестничной площадке, как стонала Валентина.

Потом на лестнице принялись громко смеяться, и по жалобному голосу Валентины Нинка поняла, что соседи ее не очень жалеют и совсем не сочувствуют, никакой милиции никто не вызывал.

Нинка почувствовала, что у нее поднялась температура, улеглась в кровать, сжалась в комочек и забылась.

Проснулась она от того, что Василий потряс ее за плечо, и, когда она открыла глаза, он сказал, улыбаясь:

– Иди на кухню, там бабьи посиделки.

– Не пойду, – сказала Нинка.

– Иди, иди, – добродушно сказал Василий. – Валентина устраивает, мировую тебе предлагает. И чтоб общий порядок вы придумали.

Нинка встала, оделась и пошла на кухню.

– Ни-иночка! – раскрыла объятия Валентина, вскочив из-за стола. – А мы тебя заждались! Садись, дорогая, давай по-простецкому, по-женски посидим, погутарим, надо нам решать, как жить будем.

Она сверкала золотом в ушах и на пальцах, была уже хмельной, только что вернулась с работы, и никаких следов утреннего скандала Нинка в ней не замечала.

Обнялись и расцеловались, не поминая утреннюю схватку.

Тамара тоже сидела у накрытого стола и улыбалась, одобрительно глядя на Нинку. А для ясности погладила себя по ляжке и подмигнула, чтоб Нинка поняла, что учительница очень рада блинной припарке, которую сделала Нинка агрессивной соседке.

Втроем за столиком они еле уместились, и Нинке стало ясно, что, как бы они ни договаривались жить в квартире при мире и дружбе, но на этой кухне им втроем не развернуться так, чтоб друг друга не задевать сначала задами, потом словами, а под конец и руками.

Но засиделись почти до полуночи. Пожалились на судьбу и своих мужиков, на то, что худо в Нижневартовске с жильем, а потому вот в таком спичечном коробке им придется перебиваться еще несколько лет. По глазам Валентины видно было, что она другого мнения и ждать столько лет улучшения своего жилища не собирается. Но у нее и возможности были другие.

На эту ночь Василий не стал раскладывать раскладушку, а подвалился под бок Нинки, и что-то у них получалось не так, но что, Нинка понять не могла. То ли все свершалось слишком долго, то ли слишком быстро.

А когда она проснулась среди ночи, то обнаружила, что Василий сидит у подоконника и при свете настольной лампы читает книжку и что-то в ней подчеркивает.

Нинка сделала вид, что не проснулась. Спрашивать, что он читает, тоже не стала, потому что уже знала, что вся стопка его книжек состоит из всякой политической литературы, которую Василий чуть не каждый день все подтаскивал и подтаскивал в дом.

Вот потом из-за этой литературы Нинка и поняла, что Василия она никогда не любила и любить не будет...

Дело, быть может, само по себе пустяковое, но Нинка пережила сильнейшее потрясение, которое так и осталось при ней, никому она про него не рассказала, потому что понять ее никто не мог.

А со стороны все произошло так.

Попросту говоря, после того, как Нинка почувствовала себя получше, она, как всякая хозяйка, принялась «танцевать от печки», то есть взялась за уборку комнаты. А потому взялась и за тот угол комнаты, где лежали вещи Василия. Принялась обтирать его книжки, тетрадки и вдруг увидела свою родную «Даму с камелиями». Между толстым томом «Капитала» и «Анти-Дюрингом», Нинка даже их названия прочла. От радости, что заветная книжка нашлась, она чуть в обморок не упала, схватила свою любимицу, но едва взяла ее в руки, как сразу поняла, что тут что-то не так.

От книги осталась одна обложка – тот кожаный переплет, за который Нинка заплатила в мастерской такие большие деньги. И в этот переплет была вложена книга, но вовсе не «Дама с камелиями», а биография В.И. Ленина. А истории Маргариты Готье там не было.

Нинку затрясло от ярости. Она поняла, что если сейчас психанет, то начнет громить всю квартиру и весь Нижневартовск. Поэтому взяла себя в руки, нашла мешок и очень спокойно уложила туда всю литературу Василия.

С этим мешком в руках она спустилась во двор.

Мороз стоял такой, что воздух звенел, и Нинка подумала, что сейчас просто застекленеет.

Но она отошла в сторонку и разом оказалась среди недостроенного вымерзшего квартала, где корпуса домов стояли с пустыми и мертвыми окнами, без крыш, припорошенные снегом.

Здесь Нинка сосредоточенно опорожнила мешок, свалив все книги Василия в одну кучу. Спички она прихватила с собой, но книжки разгорались плохо, так что пришлось выдирать листы, чтоб костер занялся как следует. Разгорелся в конце концов, а потом Нинка нашла железный прут и поворошила угольки, чтоб все прогорело до пепла.

Василий в этот день вернулся домой поздно, вернулся веселый, и Нинка видела, что ему не терпится поделиться какой-то жгучей и радостной новостью, но он оттягивал удовольствие и только намекнул на него.

– Сегодня, Ниночка, и рюмашку пропустить не грех.

Она кивнула. Не грех так не грех, тем более что здесь, в Нижневартовске, Василий и правда позволял себе прикладываться к бутылек много реже, чем в Москве. Даже не в каждое воскресенье.

Нинка разогрела ужин и принесла его в комнату, как они договорились на последнем кухонном совещании, чтоб мужиков кормить не на кухне, а только в их берлогах.

– А ты, Нинок, сегодня и прибралась в квартире! – радостно сказал Василий, присаживаясь к столу. – Что значит женская рука, уютом и теплом хата задышала! Только куда ты мою учебную литературу девала?

Нинке не хотелось именно в этот момент портить Василию настроение, и она сказала:

– Да что, ты и сегодня будешь науки грызть? Посидим, потолкуем. Мне тоже выпить захотелось.

– Выпить-то выпьем, но учиться нужно каждый день. Потому что тут самое главное – система! Лучше каждый день понемножку, чем раз неделю, нахрапом. Где книжки-то мои?

– Где-то, – ответила Нинка.

– Как это где-то? – Василий даже замер, уставившись на Нинку, и не открыл бутылку водки.

– А где моя «Дама с камелиями»? – спокойно спросила Нинка.

– Какая еще дама? – вытаращился Василий.

– А вот такая. – И Нинка показала ему обложку, в которой сперва была Маргарита Готье с удивительным Арманом, а потом недолго поночевал и Владимир Ильич Ленин.

– Подожди, – напрягся Василий. – Ну да! Я тут, пока ты в больнице была, кое-какую приборку тоже делал, вещички твои разбирал, и в этой обложке действительно что-то было. Ерунда какая-то! Похабщина французская! Точно, я даже ее читать попробовал! А обложка хорошая, кожаная, почетная обложка. Мне она понравилась, обложка, и я в нее Владимира Ильича обернул.

– А где книжка? Французская? – не своим голосом тихо спросила Нинка.

– Да черт ее знает! Выкинул я ее на помойку небось!

– Ага, – сказала Нинка. – А я все твое говно сожгла.

– Ты чего это? – ухмыльнулся Василий. – Чего это говоришь то?

Поверить в слова Нинки он не мог. То, что вообще-то книжку можно сжечь или выкинуть, это для него не было удивительным, но чтоб ТАКИЕ книги подверглись сожжению, Василий не мог никак допустить.

– Что слышишь, то я и говорю. Сегодня и сожгла. Можешь на кострище, на пепел посмотреть. За нашим домом, где новые корпуса строят.

– Сожгла? – тихо прошептал Василий и побледнел.

– Ага.

– И кто-нибудь видел? – еле слышно прошептал он.

– Не знаю, – беспечно сказала Нинка. – Мальчишки вокруг бегали, около огня руки грели. Хоть какая-то польза от твоего дерьма.

– Ах ты, гнида! Товарища Ленина сожгла! Фашистка!

Он размахнулся, и от тяжелого удара Нинка слетела со стула на пол, между столом и кроватью. И прилегла там, совершенно не собираясь вставать. Да и зачем? Разговаривать-то больше было не о чем. Одна книжка исчезла на помойке, а другие сгорели.

Василий пнул Нинку еще раз ногой, но не сильно. Да и ругался он как-то странно, все больше шепотом, слова только в горле булькали, а хотелось ему так кричать, чтоб крышу с дома сорвало.

– Паскуда! Нашла, что сравнить! Какую-то проститутскую книгу с политической литературой! Да на ней весь мир держится! Такой мне подарок устроила, такой подарок и в такой день! Я домой как на крыльях летел, радость хотел сообщить, а она, гнида, сожгла литературу! Фашистка! Гитлер ты! Он книги тоже жег!

Он схватил было свой полушубок и вгорячах даже метнулся к двери, но бежать было некуда, да и не к кому. Нинка поняла как-то сразу, что Василию и жаловаться некому было на то, что она сожгла его книги.

– Как ты посмела это сделать?! – чуть успокоившись, спросил он, но Нинка лежала под столом и отвечать не собиралась.

Тогда он бросил полушубок на кровать, встал на четвереньки, наклонился над Нинкой и спросил:

– Ты живая? Я тебя не зашиб?

– Нет, – ответила Нинка.

– Как же ты осмелилась классиков марксизма-ленинизма спалить, Нинок?

– Да насрать мне на них, – ответила она. – Ты у меня душу вынул. Я твоих бородатых и плешивых классиков на каждом углу куплю за копейку дюжину, а «Даму с камелиями» нигде не найдешь.

– Найду я тебе твою бабу с камелиями этими! Да не в том дело! Ты ведь и не понимаешь даже своим бабьим умишком, что из этого дела получиться может! Да если Валентина, соседка, твою диверсию приметила, считай, мы завтра же из комнаты вылетим, а она се займет! Политическую литературу ты уничтожила. Это же какое дело может получиться, разве ты не понимаешь?

– Какое?

– Политическое.

– Наплевать. Мать говорила, что наш дед кулаком был. Сгибнул где-то в лагерях.

– Час от часу хуже! – охнул Василий. – Хоть бы ты мне раньше на всякий случай сказала! Я же сегодня рекомендацию в партию от парторга нашей автоколонны получил!

– Это и есть твоя радость сегодня?

– Ну да!

– Тогда давай за стол сядем да порадуемся.

– Что ж поделаешь. Давай.

Он поднял ее с полу и усадил к столу. Не то чтоб успокоился и развеселился, но стал каким-то безнадежным, словно уже и смирился с каким-то приговором и ни на что не надеялся.

– Не бойся, Вася. Никто не видел, как я твоего Ленина сожгла. Не было никаких мальчишек. А угли я переворошила и все в пепел. Я ж деревенская, костры жечь умею, чтоб лес не запалился.

– Точно?

– Точно, Вася.

– Тогда выпьем.

Они и выпили. Но Нинка не подобрела, не развеселилась. Обиды за плюшку по лицу Нинка на Василия не ощущала никакой, но погибшей книжки простить не могла и потому хотелось гвоздить Василия, вставлять ему занозы, чтоб он не краснел благодушно от водочки, не раздобрел от вареного мяса с картошкой.

– А правда, Вась, мне Наталья в Москве говорила, что Ленин сифилисом болел?

– Ложь это, Нинок. Враги клевещут. Нигде не доказано. Они, враги, гады, на всякого честного человека всегда грязь льют. Иль сама в жизни такого не видела?

– Видела, – согласилась Нинка.

– То-то. Ты, Нинок, старайся своей головой жить. А всякие сплетни, особенно про политику, не слушай.

– Ага. Вась, а почему только у коммунистов и фашистов эти лагеря для заключенных были и людей в печках жгли?

– Да кто тебе сказал? У нас в печках никого не жгли! Ты, Нинок, коммунистов с фашистами никогда не сравнивай. Это две большие разницы. У них все наоборот.

– Я, Вась, не знаю. Но вот у нас в деревне поп-расстрига был, так он говорил, что вера православная что коммунизм, это одно и тоже. Только священники не знают, когда царствие небесное придет, а коммунисты говорят, что скоро построят. Это как, Вась?

– А религия, Нинок, это опиум для народа. Знаешь, что такое опиум?

– Лекарство, кажется.

– Наркота эта. Курят или колются и совсем дуреют, так что мать родную не узнают.

Нинка вздохнула и сказала уверенно:

– Ты, Вася, плохой будешь коммунист.

– Это почему же так? – удивился и обиделся Василий.

– А ты сам по-человечески ничего объяснить не можешь. Долдонишь то, что в книжке вычитал или на плакате прочел.

На эти слова Василий совсем осерчал и даже, наверное, закричал бы, но сказал тихо, потому что через стенки к соседям все было очень хорошо слышно:

– А ты так полагаешь, что одна и самая умная, да? Такого не бывает и быть не может! Один человек сам по себе ничего не может! А партия – это коллективный разум, он завсегда прав. И у меня теперь, можно сказать, не одна голова на плечах, а целых восемнадцать миллионов голов. Поняла, в чем дело-то?

– Ага, – ничего не поняла Нинка. – Ну и путаница же при этом получится, Вася.

– Да что с тобой, бабой, разговаривать! – вдруг встал со стула Василий, кинулся на Нинку, свалил ее на пол, поставил на коленки и задрал юбку. Нинка и очухаться не успела, как он сдернул с нее трусики и схватил сверху за живот.

– Вася, – пискнула Нинка. – Ведь койка есть.

– Я тебе покажу сейчас койку! – прохрипел Василий и тут же грубо принялся за свое дело.

Ну, как хочешь, подумала Нинка, хотя такая ретивость Василия ее немного и обидела.

– Вот тебе койка! Вот тебе койка! – в ритме своих торопливых движений хрипел Василий и сильными руками хватал Нинку внизу живота, лез под кофточку к груди.

Нинка почувствовала его сильные жадные руки на своем теле, чувствовала волосатые бедра, а больше, внутри себя, не чувствовала ничего. От мерных ударов его бедер она стукалась головой об ножку стола, и как ни уворачивалась, все равно билась черепушкой об эту ножку. А на столе от этих ударов звенели чашки и тарелки в том же ритме, и Нинке вдруг до того захотелось смеяться, что она еле удержалась.

– Хороша баба! Хороша! – приговаривал Василий, не останавливая своих движений. – Ай, хороша!

У Нинки заболели коленки, поскольку они терлись о голый пол, никаких радостей она не ощущала, и вообще ничего в себе не ощущала, и даже уже смеяться не хотелось.

Скорее бы все это кончилось к чертовой матери, подумала она и принялась повизгивать, застонала, задергалась, отчего через полминуты Василий завыл, обмяк и повалился на пол рядом с ней.

Вырастет шишка на голове или нет? – подумала Нинка.

– Завтра пойдем заявление подадим в загс, – с придыханием сказал Василий.

– Пойдем, – согласилась Нинка так, будто речь шла о приглашении идти сажать картошку.

Василий переполз на койку, укрылся одеялом и разом заснул. А Нинка, по науке Натальи, пошла в ванную и поплескалась под душем, потому что Наталья всегда говорила, что после этих дел только коровы потные и вонючие разом спать заваливаются. А пока Нинка стояла под теплой водой, то в этот-то именно момент и почувствовала, что ей наконец захотелось... Захотелось по-настоящему, до того, что и терпежу нет.

Она вылетела из душа, полуголая пробежала в свою комнатушку и нырнула под одеяло к Василию.

– Вась, а Вась, – трепетно позвала она и сама своего дрожащего голоса не узнала.

Василий что-то пробормотал в ответ и с бока перевернулся на живот.

– Вась, ты ко мне повернись.

Повернуться-то он повернулся, но ни глаз не открыл, ни обнял как следует. Лежал бревно бревном и через десять минут, за которые Нинка крутилась вокруг него и так и эдак, еле нашел в себе сил сказать:

– Спи. У меня завтра рейс далекий.

Назавтра, перед тем как уйти в далекий рейс, подали заявление в загс и свадьбу им назначили через месяц.

Из загса Василий побежал на работу, а Нинка побрела домой. Температура в этот день была чуть ниже полета градусов, в Москве б, наверное, все поумирали при таком лютом холодище, а здесь – ну хоть бы что. Все магазины работали, и только младшие школьники на занятия не ходили.

Нинка принялась прикидывать, как она устроит свою свадьбу. Получалось, что звать ей для этой своей радости в гости совсем некого. Ну, соседки само собой, вот и все. Остальные, как сказал Василий, будут с его работы и всего две дюжины человек, так что даже в родной деревне самая босяцкая свадьба была пораздольней. Шуму на своей свадьбе Нинке не хотелось, но все-таки...

Дома ее, однако, ожидала нечаянная радость, пришло письмо из Москвы, от Натальи. По этому поводу Нинка решила устроить себе маленький праздник. Она поджарила яичницу, открыла банку соленых огурцов, постелила на стол белую скатерть и посредине водрузила бутылку портвейна – бутылка напомнила ей московскую подругу.

Потом неторопливо выпила полстакана, закусила огурчиком и распечатала письмо. Почерк у Натальи был крупный и кривой, словно у школьницы.

«Привет, свет Нинон, из белокаменной столицы! Пишет тебе, сама знаешь кто. Пишу потому, как заскучала по тебе, да и дело-дельце одно есть, но об этом потом. Жизнь моя тут проходит по-прежнему, и ни хера к е... матери не меняется. Разве только то, что я снова хожу без зубов. И так мне даже лучше, потому что привычней. Избили меня какие-то суки ночью у вокзала. Я, конечно, туда не знакомства заводить пошла и ни за какими другими похабными делами, а просто надо было посреди ночи достать бутылку. Состыковалась с какими-то мужиками, выпили, и они меня в подвал потащили, а я, ясное дело, брыкаться начала. В общем, пострадала со всех сторон – и с задницы, и с передницы. А к тому же еще и зубы вышибли. Но это все ерунда, главное, что зима проклятая кончается и скоро снова лето, а лето в Москве – пора самая расчудесная. Как ты там со своим хрулем? Я о тебе часто вспоминаю и так иногда думаю, ты уж извиняй, что большого счастья у тебя с ним не получится. И ты эдак послушно по течение реки не плыви. Я так считаю, что как там ни будь, а главное для женщины – это свобода, но это мнение мое, и если ты согласная кормиться на даровщину под чьим-то крылом и томиться, то, значит, у тебя такой характер. А написала я тебе это для того, чтоб ты всегда знала, что место твое на кухне как было твоим, так навсегда и останется, пока я жива – с зубами или без зубов. Так что чуть что не так, хватай зубную щетку и чистые трусики и рви когти ко мне на кухню. Как-нибудь проживем.

Новостей у нас никаких нет. На той неделе похоронили дядю Костю, хромого с первого этажа. Вечером в день пенсии купил бутылку и, что обидно, даже ее не допил. Утром пришли друзья на пиво звать, а он лежит под столом, а бутылка только наполовину початая. Бутылку допили, врача вызвали, а тот говорит. «Помер ваш Костя». Нас, понятно, в милицию потащили. Но обошлось. Тетка твоя Прасковья вовсе оборзела, грозится, что покупает кооперативную квартиру и уйдет от нас куда подальше. Это ж представляешь, какие она несчитанные капиталы скопила?! Я ей, стерве, как на лестнице встречу, всегда говорю: «Кочерыжка старая, не подохни как нехристь поганая, завещание составь, чтоб твои капиталы и кооперативная квартира Нинке отошли, а то ведь государство на все лапу наложит!» Но эта селедка протухшая бормочет, что она еще всех нас переживет. Вот и все новости. На той неделе приходил какой-то хмырь и расспрашивал про тебя. Сказал, что он из собеса, но, по-моему, он мильтон, то есть легавый. Я была с хорошего будуна и толком не разобралась, да и напугалась, конечно. Однако мозгов моих хватило, чтоб сказать, что ничего про тебя не знаю и куда ты девалась – тоже не знаю. Чего он хотел, я так и не поняла, однако ты будь поосторожней, потому что если он мильтон, так ведь они в тебя вцепятся, как собаки, и не оторвутся, пока глотку не перекусят.

Вот и все. Целуя тебя, моя ненаглядная. Твоя Наталья».


Нинка дочитала письмо, выпила и заплакала. Не успела она уехать из Москвы, как Наталья снова оказалась беззубой. И снова занимается черт знает чем и будет заниматься, пока ей однажды не то что зубы вышибут, а черепушку проломят. Но еще более несчастной, чем далекая Наталья, Нинка вдруг ощутила себя. Ей вдруг стало одиноко и холодно в этом пустом и страшноватом Нижневартовске, где нет ни друзей, ни подруг, ни даже дела, которым можно было бы порадовать душу. Она вдруг решила, что ведь жизни ее сегодняшней нет. А самое главное, что и впереди ничего не видно. С работой для женщин здесь туго, а главное, что нет все время под боком этой московской улицы, по которой только пройдешься – и уже на сердце легче, а на душе ангелы небесные песни поют.

Нинка выпила еще стакан и решила, что когда все образуется, когда они с Василием распишутся, а он поступит в свою партию, то она начнет тихую крысиную работу. Будет исподволь, не торопясь уламывать мужа, чтоб вернуться назад, в Москву. Комната у него там бронирована, и жить будет где. И пусть там не такие деньги, но это жизнь, а не показательная тюрьма. Впрочем, решила Нинка, для кого-то, может, здесь и самое лучшее место в мире, но у этих людей душа настроена совсем иначе, чем у нее.

Когда бутылка портвейна опросталась, Нинка вдруг окончательно поняла, что счастья в жизни, во всяком случае на данную минуту, у нее нет никакого. И замуж она выходит не потому, что мечтает об этом, не потому что жизни своей без Василия не видит, а выходит просто так. Словно едет на поезде и на какой-то станции нужно сойти, чтоб перекусон купить, на другой за бутылкой, ну а на третьей положено замуж выйти, чтоб потом в конечном счете приехать на последнюю станцию, где уже вся твоя дорога закончится. И самое ужасное, что ни любви, ни горя, ни счастья, ни боли, ну вовсе в ее жизни ничего нет и ничего не светит. И в постели-то с Василием – после последней борьбы на полу она это поняла – тоже нет и не будет ничего светлого. Какая уж тут Маргарита Готье! Какой Арман! Да уж лучше помереть, как Маргарита, хоть завтра, но... Нет, сперва пожить немного, как она. Встретить своего Армана, а вот потом, черт с ним, можно и в яму прыгать. Ведь все равно в нее рано или поздно прыгнешь, так хоть что-нибудь, хоть крошку от жизни получить. Зачем родилась-то?

От лютой кручины на свое существование Нинка пошла на кухню, в холодильнике Валентины нашла полбутылки спирта и выпила его минут за сорок, едва разбавляя. Как рухнула спать, и не помнила.

Проснулась поутру от чувства жгучего стыда. Василий спал рядышком, в комнате было прибрано и чисто, окна затянуло льдом. Сумрачно, тихо, тепло и спокойно.

Она выскользнула из постели, быстренько умылась, приготовила завтрак и около семи часов принесла в комнату чайник горячей воды и бритвенный прибор Василия. Он не любил бриться в ванной, а сам процесс бритья почитал за очень важный и приятный момент жизни. А потому брился в комнате.

Нинка все ему приготовила на столе, установила зеркало и осторожно разбудила.

– Вась... Восьмой час.

Он открыл глаза. Посмотрел на Нинку удивленно и спросил беззлобно:

– Ты вчера никак нажралась?

– Ага.

– Почто так? С какого резону?

– Не знаю. С холостой жизнью прощалась.

– В одиночку?

– А с кем еще-то здесь, Вась?

– Меня бы обождала.

– Теперь в следующий раз.

Он скинул с кровати ноги, увидел приготовленное бритье, кивнул, одобрив:

– Ладно уж. Но ты эти московские привычки здесь брось. Нам теперь другую жизнь налаживать нужно.

– А мы навсегда здесь окопались, Вась?

Он подумал и сказал без большой уверенности:

– Да как пойдет. Тебе что, не нравится?

– Холодно очень, Вась. Неуютно.

– Три года проживем. Как минимум, – твердо сказал он, но, видно, почуял, как вздрогнуло что-то внутри Нинки, глянул на нее и закончил: – А потом будем смотреть. Может, и сменим климат.

Что в характере Василия было безоговорочно хорошо, так это то, что он никогда не пережевывал, не зудил вчерашние скандалы. Потому Нинка его и вспоминала многие годы, ведь такие зануды попадались, что просто скулы сводило.


Если уж большого сабантуя на свадьбу не удавалось устроить, то уж платье Нинка решила отгрохать такое, чтоб запомнилось на всю жизнь. Василий покочевряжился немного, побурчал что-то насчет домашней экономии, когда Нинка сообщила ему, во сколько обойдется ее свадебный наряд, но потом лихо проявил праздничную щедрость и деньги выдал. Соседка Валентина тут же пристроила Нинку к своей персональной портнихе Щуре, и вместе с этой Шурой Нинка два дня копалась в ворохе заграничных журналов, пока подобрали то, что надо. За белым шелком опять же пришлось ехать в Тюмень, но на этот раз езда по зимнику туда и обратно прошла без приключений.

В ночь перед тем, как расписаться, Василий ночевал на буровой из каких-то производственных соображений, но сказал, что в полдень вернется – из бани, из парикмахерской, в свадебном костюме.

Сам акт бракосочетания им назначили на два часа пополудни, и потому Нинка провалялась в кровати часов до десяти утра, потом вскочила, еще раз примерила свой свадебный наряд и повертелась перед зеркалом, рассматривая себя со всех сторон. И даже на стул вставала, чтобы в небольшом зеркале увидеть свое отражение с головы до ног.

Ничего получалась невеста. Будь это дело в Москве, да еще бы летом, можно было б достойно проехаться и на смотровую площадку у Лужников, и к могиле Неизвестного солдата сходить. А здесь что? В шубе до загса, в шубе домой, и в конечном счете ее никто нигде как следует не рассмотрит, потому что по настоящему платье смотрелось с расстояния эдак метров в восемь-десять, такая это уж была модель. Нинка загрустила было от этого обстоятельства и вдруг поймала себя на мысли, что в голове у нее по этому поводу все время талдычится одна и та же настойчивая идейка: «А ничего, не в последний раз!» За такие нехорошие мысли Нинка обругала себя распоследними словами, надела джинсовый костюмчик, пару свитеров, затянулась в дубленку и побежала в магазин к Валентине, которая обещала ей из своих безмерных подвалов в магазине приискать консервированные ананасы. Этот знойный экзотический продукт по сносной цене был гвоздем Нинкиного стола, таким деликатесом, за который было бы не стыдно и в Москве. И мало того! Валентина вдруг расщедрилась настолько, что хлопнула себя рукой по жирной ляжке и сказала:

– А, пропадай моя телега! Нравишься ты мне, девка! Подарок мой, само собой, достойный будет, но отстегну я тебе еще и пяток бутылок шампанского! Нам его почти не завозят, считай, его по списку только в обком выдаю, ну да уж день у тебя такой, что скупиться не будем! За столом спрашивать будут, откуда шампанея, скажешь, что из Тюмени привезла. Чтоб не было лишних разговоров.

И еще дальше пошла широта Валентины: все купленное увязали в один ящик, и Валентина сказала, что ее водитель этот ящик и доставит к столу, часа за полтора до начала разгула.

Нинка вышла на улицу, и в глаза ей брызнуло сияние яркого солнечного дня. Редко – но и такое здесь бывает! К тому же заметно потеплело: всего около минут двадцати пяти. И Нинка наконец ощутила до конца, до самых глубин души, что сегодня в ее жизни – светлый, неповторимый и всерешающий на будущее день. Что вся жизнь сегодня прекрасна, что у нее надежный, крепкий, верный и толковый муж, с которым можно смело и уверенно глядеть в будущее. Легким шагом она летела по заснеженным, сверкающим под солнцем улицам и, кроме бурной радости, в ее сознании не было больше ничего. Она даже шубу распахнула и малахай с головы скинула, чтобы все встречные-поперечные сразу видели, что и день у нее сегодня особенный, и сама она сегодня совсем не такая, как все. Встречные-поперечные действительно оглядывались и улыбались Нинке, потому что по сияющему лицу ее было видно совершенно ясно – девушка счастлива, так счастлива, что ей и мороз нипочем.

Нинка домчалась до своего дома и совершенно не обратила внимания, что у входных дверей стоит желтый милицейский вездеход, около него прогуливается мильтон в полушубке, щурится на солнце и курит.

Нинка взлетела на свой этаж, распахнула двери и тут же ударилась об испуганные глаза соседки Тамары.

– Нина... К тебе пришли.

– Кто?! – напористо и весело спросила Нинка, предполагая, что явилась портниха, обещавшая, что при облачении невесты наведет решающий и сногсшибательный блеск.

– Милиция, – еле слышно ответила Тамара.

И даже эти слова не испугали Нинку. У нее даже такая глупая мысль мелькнула, что милиция приехала поздравить.

Она сбросила шубу и ворвалась на кухню.

– А вот и я! – ляпнула она с порога.

У стола в тяжелых казенных полушубках сидели два мильтона, один из них придавил в блюдечке папиросу, глянул на Нинку и спросил:

– Агафонова?

– Само собой! Выпить не хотите?

– Нет, – слегка вытаращил глаза милиционер. – Вы из Москвы? Нина Васильевна Агафонова?

– Я ж сказала! – подивилась милицейской тупости Нинка.

– Паспорт ваш.

И только когда она метнулась в комнату за паспортом, сердце у нее екнуло и приостановилось. Нет, милиция с поздравлениями не приходит. Даже на свадьбу.

Она достала свой паспорт и уже много спокойней вернулась на кухню.

Оба милиционера уже не сидели, не курили, а стояли в коридоре и ждали. В паспорт ее глянули бегло, а старший сказал твердо, так что не поспоришь:

– Одевайтесь. Потеплей.

– Зачем? – мертвея, спросила Нинка.

– Проедем к нам. В отдел.

– Подожди, черт в амуниции! У меня же свадьба сегодня! Завтра, что ли, нельзя?!

– Успеете на свадьбу, Агафонова, – сказал до сих пор молчавший милиционер, снял с вешалки и подал Нинке ее дубленку.

– С Василием что-нибудь случилось? – ахнула Нинка и сама еще не понимала, испугалась она за Василия или пыталась ухватиться за последнюю надежду на спасение.

– Кто такой Василий?

– Да муж мой! То есть жених!

– Нет. Я полагаю, что с ним ничего не случилось... Хотя смотря как на это дело посмотреть.

Конец, поняла Нинка. Приехали за ней. Почему и отчего – неизвестно, но ничего хорошего ждать уже не приходится. Она еще дергалась, трепыхалась в надежде, что это пустяковое недоразумение, что через час вернется домой и примется надевать свое дивное свадебное платье, но в тот момент, когда ее усадили в автомобиль, вдруг вспомнила письмо Натальи. О Господи! Да как же она не обратила внимания на слова лучшей подруги, что кто-то разыскивал ее в Москве, якобы из собеса! И ведь правильно, осторожно, но очень ясно предупредила ее Наталья, да сама она, Нинка, этого четкого намека в письме не разглядела. Ну а если б и разглядела, так что с того?

Ехали недолго и по дороге Нинку ни о чем не спрашивали.

Ни о чем не спрашивали и в милиции, посадили в теплую комнату на продавленный диван и сказали, что надо подождать.

Комната была на три казенных стола, большой сейф в углу с портретом генсека партии, в которую вступал Василий, а значит, самого главного человека СССР. Этот портрет густобрового человека отчего-то вдруг успокоил Нинку и вселил в нее надежду, что все еще обойдется, что сейчас в милицию примчится Василий и все очень быстро разъяснится.

На другой стене, напротив портрета, висели часы, и Нинка следила за стрелками. До назначенного мига, когда она в белом платье, под руку с Василием должна была предстать перед работниками загса, оставалось сперва чуть больше часу и еще все могло свершиться, все можно было успеть.

Даже еще в половине второго можно было успеть, но в комнату никто не входил. Ни милиция, ни Василий.

В два часа с минутами Нинка уже поняла, что больше она никогда не вернется в квартиру, где буянила Валентина и тихо улыбалась Тамара. Какое-то непонятное чувство подсказало ей, что и в этот Нижневартовск она больше никогда не вернется, потому что ее сейчас увезут куда-то очень далеко.

Около пяти часов заметно стемнело. Загс уже закончил работу, и все там разошлись, так и не дождавшись Нинки. А к ней лишь один раз забежал молодой парень и сказал, что надо еще подождать, теперь уж совсем немного. Нинке было уже все равно, много или не много. Она понимала, что какая-то необратимая сила повлекла ее из нормальной жизни и бороться нет никаких сил хотя бы потому, что совершенно неизвестно, с чем бороться.

Она и на часы прекратила смотреть.

Около восьми часов вечера Нинка пришла в своих размышлениях к твердому выводу, что ее просто-напросто вернут в родную деревню. Ясно же, как в белый день, что председатель колхоза Перекуров очень изобиделся, что Нинка сбежала с трудового фронта помимо его председательской воли, нажаловался куда следует и Нинку возвращают назад. Ничего более разумного она не могла придумать, потому что в это же дело вязался и не совсем законно полученный паспорт в Москве. Так что дело становилось очевидным, никаких других проступков, да таких, чтоб прямо со свадьбы человека снимали, Нинка за собой зачислить не могла.

В деревню так в деревню, решила Нинка и слегка развеселилась. Значит, замуж выйти на сей раз не суждено и роскошное платье оказалось пошитым совсем без нужды, а жаль.

Тот же молодой парень весело влетел в кабинет, когда уже было около девяти вечера, и сказал, словно возвращал ее к свадебному столу:

– Вперед, подруга! Ожидания кончились, ждет нас дальняя дорога!

– Куда? – встрепенулась Нинка.

– Да уж туда, куда ты заслужила! Впрочем, от меня тебе личное спасибо. Давненько я в Москве не бывал.

– Так мы в Москву? – удивилась Нинка.

– Понятно, в столицу, по месту свершения преступления. Одевайся, помчались.

– А что я свершила? – спросила Нинка торопливо и даже радостно, вновь влезая в шубу.

– Тебе знать лучше! – засмеялся парень. – Все по закону, есть тебе преступление, будет наказание, будто сама не знала. Или думала, что у нас упрячешься? Эх ты, растяпа, ведь в Нижневартовске милиция есть, и на Камчатке есть, везде мы есть и никуда от нас не убежишь!

– Я и не убегала, – ответила было Нинка, но поняла, что парень этот – фигура мелкая, делает то, что ему велено, и ничего о Нинкиных делах не знает.

Они вышли на улицу и уселись в теплую «волгу». Водитель тронул, не спрашивая дороги, а парень вдруг спросил озабоченно:

– Ты дурака валять по дороге не будешь?

– Какого еще дурака? – спросила Нинка.

– Ну, вопить-кричать, попытку к побегу предпринимать? А то ведь я по инструкции могу на тебя и наручники надеть.

Нинка не знала даже, что и ответить на это, и парень ее понял так, что дурака она валять не будет.

«Волга» вкатилась прямо на взлетную полосу аэродрома. Нинка вышла из машины и увидела, что стоит перед самолетом, около трапа никаких пассажиров нет, и стюардесс нет. Она решила, что изрядно промерзнет, пока вместе со своим парнем будет дожидаться посадки.

Но оказалось совсем не так. Оказалось, что весь самолет ждал ее, Нинку, ждал, пока она явится. Все пассажиры уже сидели по своим местам, когда она вошла в салон, по указке своего сопровождающего прошла в самый хвост и уселась на свободное место. Парень сел рядом, и самолет тут же надрывно заревел своими турбинами, полавировал по полю, разревелся еще страшней и – взлетел.

Где-то в середине дороги, когда весь самолет уже спал, Нинка спросила своего спутника:

– Слушай, будь человеком, скажи хоть, что я такого сделала?

Тот помолчал, потом ответил значительно:

– Тебе инкриминируется свершение экономического преступления.

– А что это такое?

– Не строй из себя дурочку, – ответила парень. – Если действительно не знаешь, то тебе очень скоро объяснят.

Нинке это объяснили. Через двое суток, уже в Москве. Объяснение происходило в маленьком кабинетике, заваленном бумагами, а объясняла строгая женщина средних лет с замученными глазами.

– Гражданка Агафонова, – вразумительно сказала она. – Вы обвиняетесь в хищении государственной собственности в значительных размерах, и по поводу свершенного вами противоправного деяния возбуждено уголовное дело. Это дело веду я, следователь Кленова Алла Викторовна.

К этому моменту Нинка уже так устала, не емши и не пимши столько времени, так издергалась, что уже ничего не боялась и потому закричала в полный голос:

– Где я и чего похитила, скажете наконец? Ни хера я нигде, ничего, никогда не похищала! Не надо мне ничего! Один раз только у тетки Прасковьи свой же телевизор взяла, вот и все!

– К сожалению, это не так, Агафонова. Советую вам быть искренней.

Нинка и хотела быть искренней, ни на что другое у нее и ума не хватало, но в чем и как эту искренность проявить, она не знала. Да на этот раз и не пришлось. Следователь ничего более не поясняла, долго и непонятно разговаривала с кем-то по телефону, записывала все данные по Нинкиной биографии, снова трепалась по телефону, хихикала, договаривалась с какой-то Изольдой пойти вечером в ресторан, уходила из кабинета раза три, в конце концов велела Нинке расписаться в четырех местах и в заключение сообщила:

– Что ж, Агафонова, будем с вами работать.

– Вот и хорошо! – обрадовалась Нинка. – А мне сейчас домой можно? У меня здесь подруга Наталья живет!

– Меру пресечения я избираю другую, Агафонова.

– Ну да, пресечете, я же не против, только я же приду, как скажете и куда надо. Вы мне на метро пять копеек не дадите, а то ведь совсем без гроша в Москву привезли? Я вам потом отдам.

– Под следствием, Агафонова, – терпеливо сказала следователь, – вы будете содержаться в изоляторе.

– В тюрьме, что ли? – ахнула Нинка.

– Можете называть и так, – согласилась Кленова.

Так они на тот раз и разошлись – следователь Кленова с неведомой Нинке своей подругой Изольдой отправилась гульнуть в ресторан, а саму Нинку отвезли в следственный изолятор на улице с удивительным названием Матросская тишина...