"Михаил Федотов. Я вернулся" - читать интересную книгу автора

честит их какими-то специальными лилипутскими кличками. Особенно Кушнера,
который метит в знаменосцы. Я не понимал только, почему же их всего четверо
- ахматовцев. Ситуация складывалась как у битлов , то есть было четверо, но
один ушел, а еще один был у них барабанщиком. Я сначала думал, что
барабанщиком, как Гаррисон, был Рейн, но он приезжал в Иерусалим со стихами,
значит тоже он из певцов. И был еще один глуховатый Нейман, который
останавливался в Иерусалиме у Лазаря. Неймана я встречал, я даже спросил
его, правда ли он видел живого Ленина. И он сделал очень важно бровями.
Бродский был пятым или даже четвертым. Но если четвертым, то при чем здесь
Кушнер, потому что был еще Бобышев, у которого был короткий роман с одной из
моих жен, и она говорила, что он очень красивенький. Может быть, Кушнер был
как апостол Павел. То есть он вошел в апостолы позже, вместо кого-то из
уехавших. Может быть, вместо Бобышева. И Топоров все это обсуждает очень
по-хамски и с правом, потому что он сразу заявляет, что его мама была
адвокатом по делу Бродского и он тоже был у истоков. И от тона, конечно,
сильно тошнит. Хоть понятно, что он прав. Похоже, что за права на мертвого
Бродского была большая склока и за то, кто теперь первый поэт империи, тоже
была склока. Но главное, что Топоров говорит своим омерзительным тоном много
точных вещей. Типа того, что вручение зарубежными придурками Нобелевской
премии - это не повышение, а еще какое понижение в ранге. И не надо особенно
повизгивать, когда тебя куда-то выбирают. Но видно по тону, чтобы он тоже не
прочь бы быть в четверке. Но его не взяли, потому что они не брали критиков,
а только чистых поэтов. Сам я с Бродским не встречался. Но Рыжий один раз
сказал, что будет Бродский. Взял у меня на день мелкашку, и настрелял около
Казанского полсотни самых крупных голубей без орнитоза. И для Бродского их
долго ощипывал. Бродский тогда еще не сидел. Поел он хорошо, но стихи читать
отказался. Просто поел голубятины и ушел. И Рыжий был тогда, до армии, еще
совсем другим человеком. Я на голубей не пошел и сейчас об этом жалею, но
мелкашка была стопроцентно моею.
Мы делаем ремонт в своей коммунальной квартире, а пока снимаем
общежитие для аспирантов. У нас отличная коммуналка, но разменять ее не дает
сосед Василий Иванович. Василий Иванович - это мой народ. Ради него я
стремился на родину. Ради него я больше не хочу продавать родину, уже
напродавался. А вот Василий Иванович не хочет продавать свою коммуналку!
Напротив баня! По средам бесплатный день для пенсионеров и инвалидов. Я
представляю себе, как они радостно толпятся около бани, с тазиками, и решаю
по средам вообще из дома не выходить.
Я первый раз в театре. Молодежный театр на Фонтанке. Идет "Стакан воды"
Скриба. Моей жене, профессорской дочери Женьке, нужно написать для
театрального журнала две статьи в актерский номер - про мужскую и женскую
роль. И она в метро пытается рассказать мне о спектакле, но всю дорогу мы
торгуемся из-за масштабов Шекспира и Чехова. Дался им этот Чехов. Я говорю
ей, что если она считает, что Чехов равен Шекспиру, то она может со мной
вместе больше не жить и снова считать себя невестой.
Нас с невестой проводят через служебный ход, но до начала еще четыре
минуты, и я бочком отправляюсь в какой-то закулисный актерский туалет.
Похоже на бомбоубежище, но довольно уютно. В туалете две закрытые двери, но
в левой уже кто-то сидит, а в правой совершенно нет света, и я оставляю себе
узкую щелку и застываю от ужаса. В левом туалете громко шепчутся двое
мужчин. Один из них прикрикивает и на чем-то настаивает, а второй говорит: