"Константин Александрович Федин. Необыкновенное лето (Трилогия - 2) " - читать интересную книгу автора

он различал в полумраке вечера ее дыхание - тот тонкий, еле уловимый
сладковатый запах парного молока, какой удивлял его, когда он едва не
касался ее лица своей вспыхнувшей щекой. Во снах она бывала с ним еще
ближе, но сны он умел обрывать, а припадки воспоминаний наяву уязвляли его
своей внезапностью.
Для Веры Никандровны Кирилл был в одно и то же время прежним
мальчиком, нетронуто сохраненным с момента его ареста памятью сердца, и
совсем новым, зрелым мужчиной, казавшимся иногда в чем-то старше ее самой.
Целую треть своей жизни он провел вдали от нее, и эта треть была исполнена
необыкновенного содержания, о каком Вера Никандровна могла догадываться по
письмам Кирилла, составившим главные события девяти лет разлуки. Он писал
все годы ссылки, потом сообщил, чтобы она не тревожилась, если писем не
будет долго - год и даже много больше, и потом написал только после
революции. Она угадывала, что этого требовала так называемая конспирация -
нечто столь возвышенное и до священности необъяснимое, что даже догадка о
ней делала ее будто соучастницей жестокой сыновней тайны. Она по-прежнему
оставалась только учительницей, но так как всеми помыслами из года в год
шла путем сына и следила по вестям от него и даже по его молчанию за всеми
переменами, в нем происходившими, то она невольно думала о себе не только
как о простой учительнице, но как о человеке, чем-то совершенно отличном от
всех других.
Когда наконец Кирилл появился, во всех их ненасытных, хотя и
малоречивых разговорах был установлен особый строй: Вера Никандровна либо
слушала сына, либо отвечала ему. Она как будто продолжала переписку с ним,
- он лучше знал, о чем надо и можно было говорить, и если он молчал,
значит, его не следовало выспрашивать. О Лизе он не заговаривал, и как раз
это было легче всего понять матери, - забвение простиралось над прошлым, и
тепло памяти не пробивало его, как солнце не пробивает вечной мерзлоты.
И вот нечаянно беглый луч скользнул в неосвещенный угол.
Вера Никандровна вскоре после Октября рассталась со своим карликовым
флигельком на пыльной площади и переселилась в здание школы, где ей дали
квартиру. Здесь было непривычно много места - две просторных комнаты,
выбеленных и светлых, как классы, громадная кухня и передняя, в которой
уместился бы без остатка весь покинутый флигель. Квартира напоминала старое
подвальное жилье, служившее Извековым долгие годы до ареста Кирилла, и с
его возвращением в этих больших школьных комнатах, под топот и крики
учеников, у матери появилось чувство продолжения былой жизни - опять вместе
с сыном, опять в школе. Не хватало, пожалуй, только оконных кованых
решеток, ячейками своими похожих на связанные восьмерки, да трех, вечно
шепчущих за окнами, пирамидальных тополей. Но все-таки иногда Вере
Никандровне было пустовато в этом просторе и жалко, что уж не присядешь у
крохотной голландки - подкинуть в огонь оборвыш завившейся овчинным клочком
бересты: тут печи были неохватные, и с ними насилу управлялся школьный
сторож.
Не прошло недели после приезда Кирилла, как матери стало ясно, что
жить с ней он не будет. Он говорил ей как раз обратное: что его желание -
не разлучаться с ней, но практически ему нужна была квартира в центре,
ближе к городским учреждениям, а Солдатская слободка была пригородом, куда
скачи, скачи - когда еще доскачешь! Бросить же этот пригород Вера
Никандровна не могла. Ее связывала не столько школа, сколько издавна