"Последний сын дождя" - читать интересную книгу автора (Соколовский Владимир Григорьевич)

5

На окраине Федька остановился, подумал немного: куда? К кому идти? И, как ни раскидывай, выходило одно: к учительше, Ксении Викторовне Кривокорытовой, жене председателя сельсовета. Не то чтобы была там какая-то дружба, симпатия или просто Кривокорытова выделяла Федьку, уважала его. Скорей наоборот: относилась брезгливо, поругивала на людях, дергала плечиками, разговаривая с ним. Здесь другое: Ксения Викторовна выделяла девчонку, Федькину дочь, Дашку-растрепку, среди других учеников, считала ее старательной и умницей; что ж, тем больше доставалось непутевому отцу! По этой причине Кривокорытова и забегала в сурнинскую избу чаще, чем в другие; это обстоятельство Федька особо ценил, и душевность учительницы пала ему на душу. А по правде сказать, кто к ним и ходил-то? Один дед Глебка, глухой и жалкий. Придет, нагамкает на всю избу, распугает ребят, поест кислой капусты и убредет, мелкая душа. А Ксения Викторовна и Дашку-растрепку нахвалит, и сопли Арканьке-реве уберет, и Федьку-то наругает, и картошку Мильке чистить пособит. Допоздна досидит, бывало, а ведь своя семья, тоже обиходить надо. Вот такая учительша, скажи, золотая, да и то мало!

И еще одну думу таил Федька относительно своего с нею разговора, ибо знал: разрешить ее, кроме Кривокорытовой, вряд ли кто способен.

Возле ее дома он долго мялся, переводил дыхание; тер сапоги сначала о железную скобу, потом — о тряпку перед крыльцом. Поднялся и постучал. Открылась дверь в избе, Ксения Викторовна крикнула:

— Входите, не заперто!

Сурнин натужился, стараясь казаться степеннее, пошел даже чуть враскачку, но не надолго его хватило: перед дверью растерялся и в дверь юркнул по-мышиному, тихо и быстро, словно скользом. Юркнул и огляделся.

В избе было пусто, и никого постороннего Федька так и не выглядел. Младшие ребятишки уже спали, старшие не пришли еще с улицы, а хозяин, наверное, опять засел в правлении с председателем Митей Колоском, точит с ним лясы.

— Драсьте! — по-петушиному крикнул Сурнин.

Она встретила его несколько удивленно, однако показала на табуретку:

— Садитесь… э-э… Федор… э-э…

— Да ладно! — смутился он. — По отчеству еще… Вот не хватало…

Ксения Викторовна села против него, посмотрела выжидающе и вдруг всплеснулась, крикнула:

— Что… что-то с Дашей случилось, да?

Сурнин поднял руку, успокаивая ее.

— Тетрадку… ну, листочек там, можно? И с карандашиком.

Она принесла, и он, подсев к столу, долго пыхтел, что-то изображая. Протянул:

— Вот это — как назвать, к примеру?

Ксения Викторовна долго всматривалась в рисунок, вертела его так и эдак, хмурила брови. Отложила, покачала головой.

— Нет, не понимаю что-то.

— Ну, тело конское, а тулово, руки, голова человеческие имеются!

— Так это вы о кентаврах говорите! — догадалась она. — Существа из греческой мифологии, да?

— Да какой там михалогии! Только что в нашем лесу встрелся мне.

Кривокорытова с подозрением оглядела Федьку, принюхалась — нет, непохоже, чтобы он был пьян.

— Как, значит, зовутся они? — продолжал Сурнин. — Кентав, что ли?

— Кентавры — это существа из древних греческих мифов, — объяснила Ксения Викторовна. — Потомки царя Иксиона и тучи, принявшей, по воле Зевса, облик богини Геры. Мифы — это сказки, понимаете? Да и странно, согласитесь, было бы утверждать, что подобные существа действительно проживали когда-либо на земле. Ведь это что ж — ни люди… черт-те что!

— Это верно, — согласился Федька. — А только я, Ксения Викторовна, нынче в лесу такого встрел. Попортил его кто-то… ну, подстрелил, понимаете?

— И… что же? — нервно поежилась женщина.

— А вот не знаю, что дальше выйдет. Жар у него, знобит, из ума совсем выбился. Да и рану-то я ему накорябал. Эх, пакли проклятые, ни на что толку нету! — Он распрямил сухие ладошки и с остервенением плюнул на них — сначала на одну, затем на другую.

— Кто же это его? За что, господи? — Кривокорытова вспомнила вдруг, что и ее муж, Иван, в обед ухватил ружьецо и побежал в лес. Вернулся злой, хмурый, накричал ни за что ни про что на нее 'и на детей и умчался так же сумрачен и раздражен. Может быть, это он встретил странное существо и выстрелил в него, ожесточив чем-то душу?

— Кто же его, кто? Точно не знаете, Федор? — пытала она Федьку.

— А откуль мне знать! — разводил тот руками. Спросил, выждав момент: — Да, вот что, Ксения Викторовна. Боюся я, рана больно худая. Лекарства надо, а у меня денег-то, сами знаете… х-хы…

— А вы разве в больницу… или в ветлечебницу там… не собираетесь заявлять?

— Это зачем еще? — .насторожился Сурнин. — Я уж сам с им как-нито…

— Для этого есть специальные органы, компетентные! — отрезала учительница. — И потом, разве вы не чувствуете за собой обязанности сообщить им о появлении в окрестности существа неизвестного вида? Мало ли что, могут быть неприятности!

— Мне до них дела нет! Это вам все же не зверюшка какая-нибудь или насекомая. Он ведь и человек еще! Выходит, у него, первое дело, надо спросить, хочет он с ними дело иметь или нет? А так — взять, отдать… нет, не выйдет!

— Советую подумать как следует. Могут быть неприятности, повторяю! Мало их у вас было, а вы еще новые на свою голову тащите. О жене, о детишках надо тоже печалиться, товарищ Сурнин!

— Я понимаю… — Федька понурил голову. — А только как подумаю: наедут, закричат, фотоаппаратами защелкают, запыхают… И не его самого, а вовсе другое им надо. А он разе виноват, что его природа таким сотворила? Может, и позор для него — людям-то открыться, потому мне этого дела, чтобы в чужие руки отдать, допустить никак невозможно, я его судьбу на себя теперь принял, Ксения Викторовна…

— Смотрите сами, — вздохнула она. — Я свое сказала, потом вспомните, покаетесь, да поздно будет.

— А это может быть! — согласился Федька и встал. — Однако я уж припозднился, извиняйте!

— Да чего там!

Но он топтался, не уходил. Пробурчал, глядя в сторону:

— Деньги-то… на лекарства…

— Ах, деньги! Ну конечно, конечно… — Она всплеснула руками, убежала в другую комнату. Вынесла красную бумажку, сунула ему: — Вот, возьмите! Сколько могу.

— Вот спасибо так спасибо… Вы уж обождите, я отдам, обязательно отдам. Завтра с утра в район, значит, надо бежать… И… вот еще что, извиняйте за лишнее беспокойство: он по правде в уме человек, или суть-то конская в нем сидит, а это все — только так, видимость одна?..

— Вот уж не знаю, не общалась с ними никогда, не довелось. Да сказать по правде, и сейчас-то в их существование не верю, не могут они жить на свете, нет здесь условий для их жизни. Это так, фантазия человеческая!

— И после моих слов не верите? Ведь я-то его видел, своими руками трогал!

— Ну и что же? Мало ли есть фантомов, Федя? — Она впервые так назвала его. — Для одних они есть, для других — нет. Наверно, так и у вас получилось.

Федька весь напрягся, пытаясь разобраться в ее словах, но так, видимо, ничего и не понял, пробормотал:

— Ну, прощевайте пока… — и скрылся за дверью.

А Кривокорытова после его ухода заходила по избе, нервно ломая пальцы. Ей пришло вдруг в голову, что Сурнин, пьяница, и отпетый скорей всего, просто заморочил ей голову и выдумал весь этот вздор для того, чтобы выманить у нее деньги на водку. Удивлялась: как это ему удалось оболтать ее так быстро, отдала, глазом не моргнула, вот дурочка! Улыбнулась, осознав, что только и надо-то было для этого выдумать нелепую сказку, россказню, глупость про какое-то чудо — и сдалась, пожалуйста: «Нате вам, возьмите денежки, Федор… как его там…» Ученый человек я, пединститут за плечами!

И то сказать, с чего ей было в них верить, в чудеса? Лишь однажды жизнь была для нее прекрасной, близкой к чуду: когда после свадьбы они с Иваном остались наконец одни, он — широкоплечий, красивый, кудрявый парень, бригадир лучшей в районе тракторной бригады — легко поднял ее, в белом платье, на руки и стал носить по избе, тихо что-то напевая, а она смеялась, обняв его за шею… Через год она родила сына, первенца, и, когда Иван привез ее из больницы, вечером, и малыш уснул, он снова поднял ее и начал носить по избе. Она опять смеялась, но прежнего счастья уже не испытывала, ибо знала, что впереди одно: школа, уроки, хозяйство, стирка и стряпня. Так и было, так и было. За этим мельтешеньем Иван становился все суше и чужее, дети — все ближе. Теперь уже только общая забота о семье и хозяйстве связывала супругов Кривокорытовых. Об этом подумала и загрустила почему-то Ксения Викторовна, жена председателя сельсовета, вспоминая странный визит Федора Сурнина, отца смышленой девчонки Дашки.

Пришел старший сын Колька — двенадцатилетний мальчик с тяжелым, исподлобным, будто сонным, но очень внимательным взглядом; тихо поел на кухне и исчез в своей комнатке. Она подошла к нему чуть погодя — сын уже спал, пухлые губы вздрагивали в улыбке, жалкой и иронической. Кривокорытова не ложилась спать, хоть и было уже поздно, сегодня ей хотелось дождаться мужа.

Прогремели сапоги по крыльцу, скрипнула дверь — он вернулся. Налил супу в чашку, поставил на плитку и стал ждать, когда согреется. Жена вышла на кухню, присела напротив. Иван долго молчал, обдумывая что-то свое. Вот взгляд его зацепился наконец за нее, он помотал головой и спросил недовольно:

— Ты что, Ксень? Спать ложись, пора уж тебе!

— Да вот, видишь… — Голос ее был тих и неуверен. — Тебя сегодня хотела дождаться.

— А зачем? Если дела, могли бы и утром поговорить. Запозднился я, совсем с делами смаялся…

— С делами ли ты смаялся, Ваня?

— Да тут всё вместе, ничего не понять! Закрутился, лешак подери! Везде непорядок, а толком разобраться — умишка, видно, нет. Или души не хватает моей… И отойти, отдохнуть — тоже не могу никак. Теперь вот домой пришел, поести бы, — а суп-от солоной! Хозяйка!

— Конечно, опять я вышла виновата.

— Я, я один виноват во всем! — Кривокорытов ударил себя кулаком в лоб. — Мои грехи, ах, господи ты…

— Не случилось ли чего, Ваня, когда ты в обед с двустволкой в лес бегал?

— А… а? Зачем это твой вопрос? Узнала уж чего-то? Выведала? Что знаешь-то, ну, говори!

— То и знаю. Ко мне тут Федор Сурнин прибегал, денег на лекарства просил. Кентавра, дескать, в лесу нашел, кто-то его поранил. Ты, что ли?

— Я, ага. По нечаянности, можно сказать. Страшно, необыкновенно как-то стало, ну, я и… А как стрельнул, так и наутек… до сердца страх прохватил. Так он что — живой, говоришь?

— Это не я, это Федор мне сказал. Денег на лекарства просил.

— Ты дала хоть?

— Дала, Ваня, — словно оправдываясь, сказала Ксения Викторовна. — Десятку. И еще сказала: ты, мол, Федор, должен в район о нем донести, а то мало ли что…

— Советы даешь, значит. А кто от тебя их спрашивает? Не спрашивают, так не сплясывай! Ждут его там, в районе, не дождутся!

— Ладно, Ваня, тебе виднее. Только сдается мне, что сочиняете вы всё, мужики, и никого-то вы там не видели…

— Видел! Видел, Ксенька! — Кривокорытов взял руку жены выше локтя и легонько сжал ее. — Ты вот у меня ученая, так скажи мне получше: какой он? А то я и вспомнить-то толком не могу… марево только колыхается…

— Что ж сказать… Если кентавр — значит, конь, а оттуда, где у коня голова идет, у этого — человечье туловище. Торс, ну, руки там, голова…

— Ага! Вот-вот! — подхватил Иван. — Точно, как сказала… И копытами словно гарцует так: цук-цук! Он по-человечьи-то хоть толкует?

— Согласно мифологии — да.

— Умный, наверно… Вот поговорить бы мне с ним. Кентавр, говоришь? Заня-атно… Не забыть бы мне пшенички хоть Федьке-то отнести, пусть кормит, может, выходит… Моя, моя вина, башка дурная!..

Густая темень стояла за окном. Прозвучали внизу шаги, глухие и уверенные: шел человек, гордый своей жизнью и работой. Он не обратил внимания на глядящих в окно вдоль улицы учительницу и председателя сельсовета. И не видел, как вынесся из-за крайнего дома полуконь-получеловек и, высекая копытами льдинки из частых лужиц, поплыл по деревне. Ветер рвал буйные волосы с запрокинутой головы.

— Это он, он скачет… ты видишь, Ксенька? — бормотал Кривокорытов, холодя стеклом раскаленный думою лоб. Она ничего не ответила, только крепче прижалась к нему.

Этой ночью он снова любил ее сильно и ласково.