"Александр Етоев. Наши в космосе " - читать интересную книгу автора

ответственный пост. Ты уж не подведи. И дядя Федя не подводил.
Штопка - дело дремотное. Прозрачное темя лампочки, подложенной для
удобства под ткань, соскальзывало с колена. Игла прокалывала кожу. А
медленный гул прибоя - далеко в глубине кормы бились о переборки тяжелые
чугунные волны, - утишая укусы иглы, и сам навевал дрему. Федор Кузьмич
уснул.
Сон длился недолго, десять минут, не более. Снилась ему, как всегда,
родная Альдебаранщина. Белые куполки деревушки, призмы лучевых отражателей,
спрятавшиеся в искусственных купах. Звон била, подвешенного на крыльце к
крюку: значит, утро и детям пора в убежище. И какой-то скрип или скрежет,
как будто во сне дядя Федя сам чесал себе за ухом.
Когда Федр Кузьмич пробудился, скрежет не ушел. Скорее усилился, и к
нему добавились всхлипы.
- Что за пес, - спросонья пробормотал дежурный, но, очухавшись,
никакого пса не увидел.
Лучше бы он увидел песью свору. Из пропасти за бортом, с той стороны,
где серая пустота и скука, плюща лицо о прозрачный стеклобетон, на него
смотрел человек.
Да. Человек. С ногами, с руками - все растет, откуда положено: голова
и руки из плеч, ноги из - сами знаете, лицо приникло к прозрачной крышке
люка, а пальцы с тоскливым визгом царапают неподатливый борт. И еще -
всхлипы. А самое главное - как Федор Кузьмич это увидел, так поплотнее
захлопнул полы своего защитного зипуна - пустотный житель был абсолютно
гол. Обнаружив признаки пола, дежурный понял, что тот - мужчина.
Отдадим дяде Феде должное: несмотря на падение нравов, присущее эпохе
фулетной экспансии человечества, наш Федор Кузьмич мерил нравственность еще
по древним Ноевым меркам. Поэтому он не то чтобы был оскорблен, нет. Просто
некая тень стыдливости омрачила его сознание, и Федор Кузьмич, хотя и
держал пришельца под дулом служебного долга, мысленно прикрыл его стыдные
части плотной одеждой.
Теперь можно было предпринимать меры.
Человек за бортом вел себя, в общем, по-человечески. То есть
откровенно просился, чтобы Федор Кузьмич открыл люк и пустил его, бедолагу,
погреться. Мелкие птичьи глаза смотрели на дядю Федю из синих кругов. Глаза
глубоко сидели в морщинистых опоясках век, моргали молебно и выдавливали из
себя слезу. Они, как цыганские дети, напрашивались на жалость, но дядю Федю
на лапоть не купишь. Он знал цену подобным цыганским штучкам и, как столица
Галактики, вечный город Москва, слезам не верил.
Он не спеша поднялся с просиженной винтовой табуретки, поправил после
себя подушечку и только тогда подошел к торчащей из стеклобетона чашке
наружного переговорного рупора.
- Парень, у нас все дома, отваливай.
Федор Кузьмич говорил намеренно громко. А вдруг тот, за стеклом, глух,
как еловый пень.
Человек, видимо, понял, что с ним вступили в переговоры. Он заморгал
часто-часто и белыми нестрижеными ногтями с силой заскреб по стеклу.
Слов он никаких не произносил, только всхлипывал и пускал ртом пузыри.
Рот разевался впустую, как ослаблая рыбья жабра, и дядя Федя подумал: да ты
еще и немой.
- Гулял бы ты, парень, а? Все равно не пущу. Чего зря перед люком