"Александр Этерман. Драма, жанр (Эссе)" - читать интересную книгу автора

романа происходит в первые годы Реставрации, в царствование Людовика XVIII и
при жизни Наполеона (завершается он в 1823 году, а в последних его строках
автор рассказывает о жизни кое-кого из героев в момент работы над романом, в
1842 году), таким образом, трудно предположить, что для умеренного роялиста
Бальзака в указанный период слово ''республика'' было расхожей банальностью
? скорее, напротив. Пожалуй, эта ''оговорка'' - сознательный шаг, сделанный
писателем, чтобы более или менее открыто определить свое место в великой
литературной войне. Бальзак объявляет себя романтиком (как будто его книги
не сделали это за него), выступающим за республиканский, то есть либеральный
режим в виртуальном (литературном) государстве, но непременно с оговоркой,
определяющей его реальные политические воззрения. Однако почему для Лусто
это ''война между славой рождающейся и славой угасающей''? Оттого ли, что
романтики ? молодежь, а классики ? парики? Оттого ли, что в 40-е годы, когда
писался роман, кое у кого появилась надежда преодолеть достославное
политико-эстетическое противоречие? Увы, налицо неудачный, незадачливый
анахронизм. Что бы сказал Бальзак, столкнувшись с молодой советской
культурой 20-х годов XX века, возродившей классические традиции на гремучей
основе революционной идеологии? И что сказали бы ему сегодня мы,
классики-постмодернисты?
Чтобы понять природу великого противоречия, стоит зайти с
классического, а не с романтического конца, желательно, в его радикальном
варианте. Революция ищет простоты и всеобщности ибо только что преодолела
сложность и она отталкивает ее физиологически; она, революция, и есть
простота (вспомним: ''простой советский человек''). В самом деле:
романтическая эстетика индивидуальна, поскольку доверху сексуально
наполнена. Ведь интерес к индивиду как таковому - не как к части чего-то
большего, класса, сословия, народа ? присущ консервативному обществу,
критически относящемуся к себе и вечно ищущему что-то в собственных
внутренностях. Классическая же эстетика притязает на обобщение, а оттого
коллективна, оттого революционна, порождается поиском или актом совершения
перемен, а в коллективе, сознаемся, непросто испытать сильные сексуальные
впечатления, да еще довести их до кульминации. Я с интересом присматриваюсь
к попыткам религиозных сект и радикальных групп пристрастить человечество
или хотя бы своих адептов к открытому, коллективному сексу, но не слишком
верю, что у них что-нибудь получится. Успех на этом поприще неизбежно
произвел бы эстетический переворот, политический переворот, но, боюсь, раз
этот переворот не произошел в Древней Греции, то он не мог произойти и в
Париже. Вообще, у него нет ни одного шанса до тех пор, пока не изменится
природа человека, иначе говоря, пока Сократ с его вопросами и ответами не
станет неактуальным. Мистерии, которые устраивал Робеспьер, мало чем
отличались от массовок первых лет Советской власти и сопровождались точно
таким же сексуальным разгулом ? поразительно невдохновляющим и
неиндивидуальным. К ним можно относиться как угодно, их можно изучать, они
небезынтересны социологически и психологически, но просто невозможно
представить их катарсически очищающими ? что, собственно, и требовалось.
Добавлю лишь, что Аристотель, породивший гениальную эстетическую
теорию, был одним из самых реакционных социальных мыслителей в истории
человечества, законченным консерватором в эпоху быстрых перемен, что,
по-видимому, пошло на пользу его исследованиям. Приведу короткую цитату из
''Политики'': ''Вообще все то, что в законах является, по нашему